Алиса была в высшей степени практичной. Она точно знала, сколько кусков можно отрезать от бараньего бока и следила, чтобы отрезалось не меньше; слугам приходилось отчитываться за каждую порцию рыбы, за каждую булку. Вела строгий счет гостям, садившимся к обеду. Считала – и ожесточенно скандалила с мужем по этому поводу, – что каждый гость, учитывая стол, постель и отопление, обходится им в два пенса ежедневно. Семье выдавалось на год шесть свечей, и Алиса твердо заявляла, что если кто-то сожжет свою до конца года, то будет сидеть в потемках. Ключи от буфетной находились у нее; она следила, чтобы никто не выпивал больше своей порции эля или медового напитка. И держала весь дом в ежовых рукавицах.
Все попытки Томаса обучать ее латыни провалились.
– Надо же! – возмущалась она. – Хочешь, чтобы я походила на бледного, отощавшего ученого? Уверяю тебя, мастер Мор, от меня больше проку в хозяйственных делах, чем в зубрежке чужих языков. Мне вполне достаточно и английского.
Но за детьми, тем не менее, следила строго.
Томас организовал в доме так называемую «школу», и дети по многу часов просиживали там за уроками. Алиса взяла манеру заглядывать туда в самое неожиданное время, и тех, кого заставала не за книгами, клала животом па стул и задавала хорошую трепку комнатной туфлей.
– Отец дал тебе задание, – говорила Алиса, – а он глава дома. – В его присутствии она бы этого не признала. – Сам он не лупит вас, у него слишком мягкий характер, значит, кому-то надо исполнять за него эту обязанность. А теперь… принимайся за латынь… или греческий… или математику… или что там это за вздор, и если к вечеру не выучишь, отведаешь еще моей туфли.
Главным нарушителем оказывался Джек, у него не было той тяги к ученью, что у девочек. Обычно он тоскливо глядел в окно, особенно если мимо ехали всадники. Ему хотелось уехать из Лондона на природу, лазать по деревьям и ездить верхом. Иногда он подумывал, что мальчику несладко жить с такими умными сестрами.
Айли не особенно любила занятия, но ей не хотелось слишком отставать от сводных сестер. Училась она усердно и поскольку обладала природным умом, то ухитрялась производить впечатление, что знает больше, чем на самом деле. Когда вела себя дурно, мать обычно смотрела в другую сторону, и ей удавалось избегать трепки, хотя заслуживала она ее не меньше Джека. Девочка росла очень хорошенькой, и Алиса не сомневалась, что со временем она очень удачно выйдет замуж.
Алиса требовала, чтобы все девочки учились хозяйственным делам под ее руководством; что толку от всего этого учения, спрашивала она, если, выйдя замуж – даже удачно, если мастер Мор приложит все усилия, – они понятия не будут иметь, как вести дом и держать в повиновении слуг? Поэтому каждая должна помимо уроков отдавать распоряжения слугам, решать, что стряпать и следить за стряпней целую неделю, потом эти обязанности перейдут к следующей. А если что получится не так, пригорит хлеб, пережарится или недожарится мясо, то хозяйкиной туфли отведает не только кухарка.
Алиса не стеснялась отчитывать всех многочисленных жильцов дома. Доставалось даже учителям, хоть они и были люди ученые. Особенно раздражал ее мастер Николас Кретцер, оксфордский преподаватель, поселившийся на Барке, чтобы учить детей астрономии.
Как-то она подняла его на смех.
– Тоже мне ученый… хоть бы научился толком говорить по-английски! Хорошенькое дело. А еще считается образованным!
– Мадам, – ответил Кретцер с робостью, выказываемой всеми этими выдающимися людьми перед Алисой: каждый из них падал духом под ее презрительным взглядом, – я родился в Мюнхене; и пусть на вашем языке говорю плохо, сомневаюсь, что вы хоть как-то говорите на моем.
– Надо же! – заявила Алиса. – А кому это нужно, если можешь изъясняться на обыкновенном английском?
Бедный ученый, к радости Маргарет и Мерси, не нашелся, что ответить; Алиса высказывала свои мнения до того непререкаемым тоном, что в истинности их невозможно было усомниться. Поэтому мастер Кретцер со страхом вернулся к изучению звезд, а Маргарет с Мерси получили по оплеухе – за смех, как заявила Алиса, когда Кретцер вышел, над выдающимся, образованным человеком.
На Барке жил и Ричард Хайрд, большой знаток греческого. Любимой его ученицей была Мерси, поскольку он обладал познаниями и в медицине, а эта наука интересовала девочку больше остальных. Мастер Дру и мастер Ганнел, видные ученые, жили там же, чтобы иметь возможность постоянно наставлять детей.
Доктор Колет и доктор Лили иногда бывали на Барке, но пореже, чем раньше, поскольку все силы и помыслы Колета обратились на построенную им при соборе Святого Павла школу, где он собирался обучать детей всех возрастов, сословий и национальностей. Школа доставляла ему огромную радость; она была его сбывшейся мечтой. Раньше он постоянно твердил, что едва разбогатеет – получит отцовское наследство, и немедленно выстроит такую школу. Теперь он заботился о ней, как мать о ребенке, строил планы, волновался, и она не сходила у него с языка. Лили разделял его энтузиазм и опасения, так как согласился стать ее директором. Томас сказал:
– В Англии нет человека, способного лучше справиться с этой задачей. Однако Лили нужен мне для моих детей.
Колет торжествующе рассмеялся.
– Я опередил тебя, Томас, прибрал его к рукам для своих.
Маргарет, знающей о приближении тучи к дому, часто приходил на ум эпизод о том, как Колет спасся от королевского гнева. Это произошло несколько лет назад, тогда дом его омрачала та же туча, что теперь дом Моров, и они трепетали при мысли об участи, могущей постичь их любимого друга.
Почему эти выдающиеся люди постоянно высказывают свои взгляды, совершенно не заботясь о последствиях? Почему не могут удовлетвориться частной беседой с друзьями и наслаждаться счастливой жизнью, которую создали своими добродетелями? Доктор Колет построил школу – осуществил великую мечту своей жизни, однако когда король замышлял войну с Францией, Колету потребовалось взойти на кафедру и произнести проповедь о бессмысленности и жестокости войны.
Он не мог избежать вызова к рассерженному королю; и чудом сохранил себе жизнь. Чудом ли? Какой замечательный язык у этого человека, как он умеет говорить!
Колет приехал к ним с рассказом о визите в Вестминстерский дворец; и он, и Томас покатывались со смеху; Маргарет даже испугалась, как бы они не разболелись от неумеренного хохота, вызванного отчасти, как она понимала, еще и тем, что Колету удалось выпутаться из этой истории.
– Ваше Величество, – сказал Колет монарху, – это правда, что я читал проповедь против войны. И готов прочесть снова. Я сказал: «В битве мало кто погибает безгрешным, ибо как людям одержать благим образом верх в споре, если доводом является кровь? Нужно следовать за Христом, князем мира… а не за князьями войны». Таковы были мои слова, сир.
– Я знаю ваши слова! – сердито вскричал король. – И мне они не по душе.
– Но Ваше Величество, – последовал ответ, – я ведь выступал против неблагородной войны… несправедливой… и Ваше Величество должны согласиться со мной, что в несправедливой войне не может быть блага.
После этих слов Колетом овладело неудержимое веселье.
– И тут, Томас, король с подозрением уставился на меня своими глазками. Потом вдруг его плотно сжатые губы приоткрылись. Он засмеялся, хлопнул меня по плечу. И сказал: «Понимаю, друг Колет. Ты вел речь не о справедливой войне, которую я веду против врагов Англии. Ты говорил о несправедливых войнах, которые враги ведут против меня!» Я склонил голову из опасения, что он увидит смех у меня в глазах. Видишь ли, Томас, наш король мнит себя самим Богом. Он со всем простодушием и с полной искренностью считает, что не может быть неблагороден и несправедлив. Раз что-то делает он, значит, это деяние благородно. Ну и человек! Ну и король!
– Должно быть, этому королю легко живется, – задумчиво произнес Томас. – Ему нужно лишь приспосабливать свою совесть к своим желаниям.
– Именно. Так он и поступает. Он уверил себя, что доктор Колет осудил не его войну, а несправедливую войну; и он сам мог бы сказать то же самое. Разве он не справедливый король? Он вывел меня из своих покоев под руку. Видел бы ты лица придворных! Они ждали, что я появлюсь между двух алебардщиков. Король обнял меня у них на глазах и воскликнул: «Пусть каждый покровительствует своему доктору. А доктор Колет мой…»
Хоть они и смеялись, такое поведение страшило Маргарет. Не истолкуй король фразу по-своему, Джон Колет мог находиться сейчас не у них в доме.
Эразм все эти годы жил на Барке, и Алиса недолюбливала его больше всех других ученых.
– Чудной человек, – заявляла она, – ковыряется в еде, разговаривает с Томасом по-латыни, смеется вместе с ним. – Алиса отнюдь не была уверена, что смеются они не над ней. – Хорошенькое дело, женщина не понимает, что при ней говорится.
Предел ее терпению настал, когда Эразм уронил кольцо на камышовую циновку, а найдя, посмотрел на него с таким отвращением и вытер платком так старательно прежде, чем надеть его, что Алиса не смогла сдержать негодования.
– Стало быть, мастер Дезидерий Эразм, мой дом для вас недостаточно чист? Брезгуете моими циновками, да, сэр? На это есть один ответ, и я его выскажу. Если мой дом вам не нравится, зачем в нем живете? Возвращайтесь в свою хибарку… в свою страну, где дома до того чисты, что вы задираете свой чужеземный нос, глядя на наши!
И он, и все остальные пытались успокоить Алису, но доводы Эразма ее не трогали. Она недолюбливала его, и все тут. Других образованных – рассеянного мастера Ганнела, мастера Кретцера с гортанным голосом – она кое-как терпела, но ей был невыносим этот болезненный, саркастически улыбающийся Эразм с водянистыми глазами. И вскоре после этого случая ученый действительно покинул Англию. Своей любимице Маргарет Эразм сказал:
– Я слегка устал от Англии, дитя мое, а твоя мачеха устала от меня очень.
Вскоре после того, как великий ученый покинул Англию, в Сити произошло восстание подмастерьев, и Томас Мор, как заместитель шерифа, играл значительную роль в усмирении мятежников. Вспыхнуло оно из-за недовольства иностранцами, они, как утверждали горожане, лишали англичан в их родной стране средств к существованию. Иностранцы везли в Лондон шелка, парчу, прочие товары и продавали дешево. Голландцы привозили лес и кожи, корзины и стулья, столы и седла, притом в таких количествах, что английские ремесленники оставались почти без работы.
Поэтому в апреле люди стали собираться на улицах, они обсуждали положение дел и задавались вопросом, как лучше всего избавиться от чужеземцев. Томас Вулси, теперь уже кардинал, папский легат, архиепископ Йоркский, канцлер Англии и премьер-министр королевства, созвал главных олдерменов Сити и объявил приказ короля, чтобы иностранцев оставили в покое, так как они оживили торговлю в стране; но олдермены, почтительно выслушав его, удалились и порешили, что на первом месте для них стоят интересы жителей Лондона, и если горожане вздумают прогнать чужеземцев – так тому и быть.
Затем наступил «Жестокий майский день». Подмастерья восстали при поддержке народа и бесчинствовали на улицах, грабя и поджигая дома иностранцев.
Томас, будучи заместителем шерифа, сумел восстановить порядок в некоторых районах города. Кардинал, предвидя, как развернутся события, велел войскам окружить Лондон, и несколько мятежников было схвачено.
Этих мужчин и парней осудили, как изменников, но лишь один из них подвергся положенной за измену страшной казни – пытке и четвертованию. Она должна была послужить уроком для лондонцев; остальные же дали королю возможность разыграть небольшой спектакль, до которых он был великий охотник. Предполагалось, что развязка спектакля будет неожиданной, однако ее предвидели все, за исключением самых недалеких.
Генрих, щегольски разодетый, блистающий драгоценными камнями, сидел на высоком помосте в Вестминстер-холле. Туда привели осужденных с веревками на шеях. Королева, сама иностранка, пала перед ним на колени и просила, как о милости для себя лично, снисхождения к преступникам, поскольку многие из них слишком молоды.
Маленький, упрямо сжатый рот короля, слегка утратил упрямость. Генрих поднял королеву и сказал, что ради нее подумает о помиловании этих негодяев.
Затем наступил черед кардинала, величественного в своем алом одеянии, пасть на колени и молить короля о милосердии.
Все должны были смотреть этот спектакль, все должны были знать, что любимая королева, мать принцессы Марии, вынуждена унижаться перед всесильным монархом, как и могущественный кардинал, разъезжающий по городу в таком великолепии, что люди сбегаются смотреть на него; что могущественный канцлер, великий премьер-министр тоже вынужден преклонять колени, прося у короля милости.
В конце концов король позволил себе улыбнуться, смягчить правосудие милосердием, принять униженную благодарность этих несчастных, признательность их матерей и жен, благословляющих его – своего самого милосердного, самого красивого короля, грозного в гневе, но умеющего прощать.
Это была трогательная сцена, началась она очень серьезно, окончилась очень весело. Воспоминание о ней еще долго приводило короля в хорошее настроение.
Не было забыто и то, какую блестящую роль сыграл в усмирении мятежа Томас Мор. Король заметил ее и обсудил с кардиналом. Они решили не терять из виду мастера Мора. Он понравился им обоим.
Однако жизнь состоит из успехов и неудач, из радостей и страхов, она напоминает качание на доске, переброшенной через бревно.
В мае, едва для Томаса забрезжила королевская благожелательность, произошло нечто, сменившее улыбку короля на хмурое недовольство.
Одно из судов Римского Папы вынуждено было зайти в саутгемптонский порт, и король велел его конфисковать.
Через неделю какой-то человек зашел на Барку повидать Томаса, и, когда он ушел, Томас сказал домашним, что согласился быть переводчиком и адвокатом в деле, возбужденном Папой против властей Англии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34