Итак, объявляю, если вы теперь не примите моих предложений, сегодня же вечером я возобновлю враждебные действия. И, несмотря на всю вашу храбрость и храбрость ваших людей, вы погибли!
– Мы умрем со славой! – воскликнул Кавалье.
– И чего добьетесь вы своей смертью? Какие выгоды извлекут ваши братья из этой кровавой и бесплодной славы? Никаких! Примите мое предложение – и вы, наоборот, не только обеспечите своим отрядам величайшие выгоды, но можете надеяться, что король, тронутый вашим подчинением, дарует лангедокским протестантам (в чем я почти уверен) часть милостей, о которых вы говорите в этом прошении. Я забыл еще сказать вам, что в случае, если ваш отряд, несмотря на ваши добрые и благородные намерения, не захочет повиноваться вам, не сложит оружие, вы ничем не рискуете. Раз вы даете слово служить королю, что бы ни случилось, предложенные вам его величеством преимущества остаются те же. Только вместо того, чтобы образовать два полка из ваших людей, мы наберем два полка из добровольцев протестантов, а ваше имя явится достаточной притягательной силой, чтобы единоверцы стеклись толпами под ваше знамя. Те же условия, какие я предлагаю вашим людям, будут обеспечены и за ними. Наконец, щадя вашу щекотливость, которую я уважаю, обещаю вам: отряды, которыми вы будете командовать, никогда не получат назначения воевать с вашими братьями в случае, если возмущение продолжится еще некоторое время. Даю вам честное слово, что вы будете немедленно назначены на границу. Подумайте об этом хорошенько, Жан Кавалье! Взвесьте каждое из моих слов – и вы увидите, что простая рассудительность, любовь к отечеству, выгоды ваших отрядов, – все требует, чтобы вы поступили так, как я советую.
Предложения Вилляра превосходили даже тайные надежды Жана. Он никогда не допускал возможности сохранить под своей командой свои отряды, даже в случае, если бы он решился прекратить враждебные действия. Что касается согласия своих солдат, он не мог сомневаться в нем, раз за ними признают свободу совести и права, для завоевания которых они вооружились.
Любовь к Туанон, вражда к Ефраиму и, надо сознаться, почти отчаянное положение дел побуждали его покориться. Проект договора, предложенный им Вилляру, должен был, если бы он был принят даже отчасти, извинить его поведение в глазах единоверцев.
Тем не менее, прежде чем заключить правильный договор, Кавалье с минуту мучительно колебался. Хотя его решение было извинительно со всех точек зрения, он не мог не остановиться на мысли, что если бы не любовь к Туанон он, может быть, не поступил бы таким образом.
Пробужденная борьбой между хорошими и дурными побуждениями совесть строго спросила его: действительно ли была потеряна всякая надежда?
Подобно всем людям, готовым принять окончательное решение, которое осуждается смутными угрызениями совести, вместо ответа на жгучий вопрос Кавалье постарался забыться, сравнивая будущность, которую обеспечивало ему подчинение, с той, какая предстояла ему, если бы он продолжал поддерживать восстание даже с прежним успехом. В последнем случае он видел себя хотя и победителем, но вынужденным вечно скрываться, как преступник, и возбуждающим своими успехами зависть в остальных главарях.
Напротив, если бы он подчинился, то, облеченный высшей военной властью, командир храброго отряда, – каких только успехов не мог бы он достигнуть в войнах с врагами Франции? И как велика была бы тогда гордость, восторженная радость этой обожаемой женщины, мысль о которой управляла всеми поступками севенца! Наконец – последнее прибежище людей, которым хочется обмануть самих себя – Кавалье выставил благороднейшие побуждения против упорства в восстании. В первый раз в жизни он ужаснулся бедствиями, к которым приводила междоусобная война. И с этой новой для него точки зрения подчинение его отрядов должно было превратить эту юдоль отчаяния в мирную, плодородную страну.
Вилляр пристально смотрел на Кавалье: он почти читал на лице молодого севенца волновавшие его чувства. Благодаря своему глубокому знанию людей, он угадал, что этот слабый, но не испорченный человек решил уступить ему, и что святость долга и, может быть, стыд удерживали просившиеся ему на уста слова подчинения. Желая облегчить ему это признание, маршал после довольно долгого молчания вновь заговорил голосом, полным доброты и сочувствия, и протягивая руку Жану:
– Вы колеблетесь? Я это понимаю и не могу упрекать вас: ваша нерешительность делает вам честь; она даже ручается за вашу верность в будущем. Благородным и чутким сердцам присуще недоверие к себе самим. А между тем, как можете вы колебаться при мысли, что от вас одного зависит даровать мир этой несчастной провинции? Поймите же святость и величие своего призвания! Бедное дитя! Простите мне эти слова, приняв во внимание мои годы и мою давнишнюю опытность, но вы слишком молоды для вашей славы. Ах, как благородно ваше назначение! Вы становитесь посредником между справедливо разгневанным государем и его взбунтовавшимися подданными; своим подчинением, наконец, вы открываете перед всеми протестантами новую будущность, полную покоя и процветания. Поверьте мне, Жан Кавалье, и католики, и протестанты, все жестоко устали от этой кровавой и святотатственной войны, все оплакивают ужасные бедствия, причиненные ею, все жаждут лучшего.
Кавалье не мог удержаться от выражения гордости при этих словах маршала, который печально продолжал:
– О, конечно, в таких случаях люди говорят себе с беспощадной гордостью: «Я так грозен, что необходимо прибегать к ужасающим крайностям, чтобы остановить мое опустошение!» Но разве не более благородной гордости в сознании, что по моей воле новые деревни восстанут из этих развалин; опустошенные поля покроются жатвами; преступное, беглое население, отягченное бедствиями, вновь вернет себе мир и счастье? Жан, от вас зависят такие важные вещи, можно сказать, все: Людовик Великий ждет только предлога для своей милости к протестантам, а ваше подчинение – благороднейший предлог, какой только вы можете ему дать! Если восстание и прекратится, протестантам станет еще хуже. Если же вы подчинитесь, протестанты могут надеяться на всякое улучшение, даю вам свое слово дворянина! Наконец тогда и свобода вашего отца будет первым залогом этого трогательного единения, которое я призываю всеми силами души моей.
Это последнее замечание, прибавленное к убедительности, к горячности, с какой маршал произнес свою речь, рассеяло последние колебания Жана. Он сказал с торжественным видом:
– Ваша светлость! По душе, по совести я полагаю, что мое подчинение может быть выгодным для дела протестантства и Франции. Я принимаю ваши предложения сам и от имени своих людей.
– Поклянитесь Богом и честью покориться и верно служить королю!
– Клянусь Богом и честью!
– Прекрасно, прекрасно, Жан Кавалье! – воскликнул Вилляр, приветливо протянув руку молодому севенцу, который взял ее, почтительно поклонившись.
– Поверьте мне, – сказал маршал, – никогда еще вы не были так велики, как в эту минуту, никогда вы не служили лучше вашему делу и стране. Я напишу и подпишу своей рукой предложения, которые от имени короля делаю вашим солдатам. Я выражу в этой бумаге также почти достоверную надежду на то, что добьюсь таких же льгот для протестантов вообще, как только восстание будет успокоено. Вы присоединитесь к своим отрядам; один из моих адъютантов будет сопровождать вас вместе с г. Лаландом, который прочтет перед вами и с вашего согласия эту бумагу вашим людям. Мало того, я прикажу объявить по городам, при звуках трубы, извещение о том, что, благодаря вашему согласию, я объявляю забвение вины и прощение всем вооруженным мятежникам, которые пожелают сдаться и вступить в командуемые вами полки. Идите, господин генерал, буду ждать вас здесь, и, надеюсь, вы доставите мне удовольствие поужинать с нами в Ниме и переночевать у меня Я обещал госпоже Вилляр, что вы явитесь приветствовать ее, в случае если я буду настолько счастлив, что столкуюсь с вами. Я слишком горжусь своим успехом, чтобы не постараться выполнить в точности своего обещания.
– Ваше превосходительство, это слишком большая честь! Я не смею... – сказал Кавалье, почтительно кланяясь.
– Ну что это? – улыбаясь сказал г. Вилляр. – Вы, кажется, смущаетесь? Как это идет к вам, чья молодость, храбрость, благородство, великая военная известность кружит головы всем женщинам. Да, предупреждаю вас, приготовьтесь быть предметом всеобщего любопытства: вам будут удивляться без конца: и я невольно смеюсь при мысли об удивлении всех этих прекрасных любопытных дам, когда они увидят героя, которым так давно уже заняты. Представьте себе, что среди всего этого света, Монпелье, Парижа, Версаля, вы, слывете чем-то вроде нелюдимого лешего, дикаря, без всякого изящества и дурно воспитанного. Каково же будет приятное удивление наших дам, когда вместо страшилища они увидят молодого и... Что я хотел сказать? – прибавил Вилляр, улыбаясь и останавливаясь на полуслове. – Мы еще в таких отношениях, когда откровенность может показаться лестью. Умолкаю... Но множество нежных взглядов докончат мою речь. Ах, да! Знаете, очень скоро я увезу вас в Версаль. О, вы должны доставить мне это удовольствие, я дорожу большой честью лично представить вас королю, который так желает видеть вас. Вы – живой трофей моей победы! Вместо того чтобы принести в дар его величеству обрывки знамен, залоги кровавых побед, я приведу ему очень юного, но весьма знаменитого полководца, который вскоре должен еще возвысить славу его оружия.
Высказывая все это, Вилляр в то время набрасывал на бумагу союзный договор, который Кавалье должен был прочесть во главе своего отряда.
Странная и роковая суетность человеческой природы! Эти последние слова Вилляра о любопытстве, которое Кавалье внушает женщинам Лангедока, о его приятной внешности, о его представлении ко двору могущественно повлияли на воображение молодого севенца и, может быть, еще более укрепили его в его решении. Это будущее, столь ослепительное, столь упоительное – будущее, о котором он часто мечтал, наконец открывалось его пламенному честолюбию. Он сделается достойным Психеи: она будет гордиться им. С этих пор жизнь его польется блестящим и быстрым потоком среди любви и славы!
– Вот союзный договор! Прочтите его и если одобряете, подпишите, как я подписал. Поставьте здесь «Жан Кавалье», рядом и на одной строке с этими словами: «маршал, герцог де Вилляр». О, ни больше, ни меньше! – сказал Вилляр с очаровательной приветливостью.
Кавалье внимательно прочитал бумагу. Последнее угрызение совести на минуту удержало его руку, но он подумал, что ведь тут, так сказать, обеспечение его брака с Туанон, и быстро подписал договор.
– Теперь, когда вы принадлежите к числу наших, граф, – весело сказал Вилляр, – позвольте выразить вам свою радость поцелуем, как водится между дворянами: я ведь жду только бумаг о вашем производстве, чтобы считать вас таковым.
Маршал сердечно сжал севенца в своих объятиях. Потом он позвонил, приказал позвать Лаланда и вручил ему бумагу. Вслед за тем Кавалье, сопровождаемый этим старшим офицером и его свитой, отправился к своим отрядам, оставленным на высотах Нима.

КАМИЗАРЫ

Отряд Кавалье расположился на обширной равнине, покрытой вереском, у подножия развалин какого-то здания. На западе довольно высокий, покрытый лесом холм вырисовывался на небе, освещенном последними дневными лучами, так как солнце склонялось к закату и быстро опускалось. На востоке смутно рисовались вдали колокольни Нима, целиком охваченного горячим и светлым паром. Солдаты поставили ружья в козлы. Одни лежали на земле, другие прогуливались, оживленно разговаривая. Главные офицеры Кавалье, Иоас, Жонабад, Илья Марион с нетерпением ждали его возвращения. О Ролане и Ефраиме же никто ничего не знал. Несмотря на то, что солдаты и офицеры имели полное основание жаловаться на отряды двух главарей, они не могли не беспокоиться о судьбе своих единоверцев.
– Солнце садится, а брат Кавалье не возвращается, – сказал Иоас. – Это презренные моавиты невероятно хитры и жестоки... Господь, сохрани его!
– Ефраим и Ролан отправились, может быть, догонять нашего предводителя? – спросил Жонабад.
– Никогда брат Кавалье не заговорит больше с Ефраимом и Роланом, – отвечал Иоас. – В особенности с Ефраимом, с тех пор как он разоружил наш отряд, вечером после битвы при Тревьесе. Разве эгоальский лесничий не поступил с нами, как с трусами, недостойными служить делу Господа, – с нами, выигравшими битву? Ефраим безумец! Мы не нуждаемся ни в нем, ни в его диких горцах.
– Ефраим не безумец! – воскликнул Жонабад, как будто оскорбленный словами Иоаса. – Господь посещает Ефраима: он единственный среди нас имеет видения. Предвечный открылся ему и сказал, что настанет день, когда святой дух покинет брата Кавалье...
– Ты думаешь еще об этих безумных горцах, о которых Ефраим рассказал нам в госпитале во время отсутствия Кавалье! – возразил Иоас, пожав плечами. – Разве ты не видишь, что они завидуют нашему начальнику?
– Ефраим – святой человек, это самый святой из Божьих, избранников, – ответил Жонабад, покачав головой. – А Кавалье, видишь ли... Рука его устает. Иначе почему его воины вот уже два дня держат мечи в ножнах, вместо того чтобы взять их в руки? Косы моих косцов между тем очень остры, хотя и почернели от моавитской крови. И для чего это тайное совещание с амалекитянами? Зачем, вместо того чтобы идти к ним, не заставил он их прийти к нему? Почему не говорил он с ними громко среди нас? Скажи мне, почему?
– Без сомнения, политика требует этой тайны, – нетерпеливо возразил Иоас.
– Политика! Этого слова нет в священных книгах, – сказал Жонабад с мрачным видом. – Да пошлет Бог, чтобы видение Ефраима было отсрочено, чтобы брат Кавалье и на этот раз ускользнул от искушения!
В эту минуту один из часовых, стоявших на передовых постах, прибежал со всех ног и сказал Иоасу, что брат Кавалье приближается, сопровождаемый двумя офицерами королевских войск, со свитой камизаров и драгун, а бесчисленная толпа следует за ним и поет псалмы освобождения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62