Да если бы я уступила этому необъяснимому, непреодолимому влечению, разве я не была бы глубоко несчастна? Ведь между нами всегда будет непроходимая преграда!
Кавалье подумал, что Туанон замужем и, по каким-то таинственным причинам, выдавала себя за вдову. В нерешительности он сказал:
– Простите мне, сударыня, смелый вопрос... Помнится, вы сами сказали мне, что вы вдова.
– Я свободно располагаю собой, – ответила Туанон.
– В таком случае, сударыня, что же это за страшные препятствия?
Но тут же, видя строгое, почти презрительное выражение лица Туанон, Жан опустил глаза и медленно повторял ее слова, точно стараясь разгадать их смысл. Затем он вдруг встал и произнес с горечью:
– А, наконец, я сообразил. Вы – графиня, вы важная дама! Вы, разумеется, покраснели бы от стыда, если бы полюбили простого севенского крестьянина! О, я был сумасшедший, дерзкий глупец! Сознавая себя пленницей, вы боялись, чтобы ваше положение не оказалось слишком тяжелым и подарили мне несколько приятных слов. Вы презирали меня и боялись. Да и разве, черт возьми, я заслуживаю чего-нибудь лучшего? Простите, графиня, простите, что я забыл, кто вы и кто я!
Туанон, не отвечая ни слова, сделала шаг по направлению к выходу. Кавалье быстро подошел к ней и произнес повелительным голосом, в котором слышалось, однако, отчаяние.
– Останьтесь!..
Психея все шла к двери.
– Останьтесь, останьтесь! – закричал камизар, хватая ее с силой за руку.
– Вы здесь хозяин, милостивый государь: я повинуюсь силе.
– Я хозяин? – воскликнул Кавалье в отчаянии. – Она остается, но ненавидит, презирает меня!.. Она, видите ли, уступает грубой силе! Идите, идите, сударыня! Вы свободны. Извольте, я даю вам пропуск. Уезжайте, оставьте меня!.. Вы не знаете, сколько зла вы причинили мне, сколько зла вы сейчас еще причиняете... О, все на меня обрушивается сразу!
Опустившись в кресло, он положил голову на стол.
– Будете ли вы настолько благородны, что дадите мне свободу или нет, во всяком случае, вы узнаете правду, вы узнаете, почему я вам удивляюсь и в то же время ненавижу, – гордо проговорила Туанон.
Кавалье поднял голову и посмотрел на нее с удивлением и горечью.
– Ах! – продолжала она. – Если я говорю о непреодолимой преграде, вы напрасно воображаете, что дело идет о ничтожном различии в положении между мной и вами. Разуверьтесь, пожалуйста! К несчастью, не ваше происхождение заставило бы меня краснеть...
– А что же, наконец, вы ставите мне в упрек?
После довольно долгого молчания Психея заговорила торжественно:
– Послушайте, я могу с вами говорить совершенно откровенно: ведь скоро мы расстанемся навсегда. Когда я скова попала в ваши руки, какая-то необъяснимая судьба докончила то, что сначала было только простой благодарностью. Один раз я уже обязана была вам жизнью: я этого не забыла. В плену каждый день я слышала с каким восторгом все вокруг говорили о вас. Пораженная всем, что было романтического в вашей жизни, полная благодарности, я мало-помалу была затронута... увы, слишком затронута...
– Так это правда? – воскликнул Кавалье.
– Но вскоре, – продолжала Психея, не отвечая севенцу, – вскоре, и к несчастью слишком поздно, для того, чтобы изгнать ваш образ из моих дум, я узнала, что если ваш гений мог вызвать восторг, ваш личный нрав, безжалостный и черствый, должен был внушить глубокое отвращение. В один прекрасный день передо мной открылись все ваши хладнокровные, низкие варварства...
– Что вы хотите сказать? Какие варварства?
– Тогда я возненавидела это роковое чувство, которое невольно сохраняла к вашей личности...
– Но клянусь честью, никогда в жизни не был я ни изменником, ни трусом, ни жестоким: я всегда честно и открыто нападал на врага!
– А эти женщины и дети католиков, зарезанные, на развалинах ваших храмов?
– Клянусь святой памятью моей матери, все это клевета! Вы сами видели, как я расправился с черными камизарами за их жестокости.
– А станете ли вы отрицать, что священник был подвергнут самым мучительным пыткам в вашем стане за то, что не согласился совершить святотатства?
– Я отрицаю это! Клянусь моей матерью, отрицаю.
– Вы отрицаете и то, что с самого начала вы задержали нескольких офицеров из королевской армии и с тех пор каждый день, с каким-то утонченным варварством, подвергаете их всевозможным мучениям?
Тут Психея, несмотря на все свое самообладание, не могла преодолеть некоторого волнения, говоря в первый раз так открыто о Танкреде. Она с ужасом ждала ответа.
– Это ложь! – вскричал он. – Единственный офицер королевской армии, которого я задержал, как заложника, это – маркиз де Флорак. Он попал в мои руки безоружный и раненый. Я не захотел его убить, а между тем этот человек, злоупотребляя своей властью, нанес мне прежде самое унизительное, самое кровавое оскорбление. И этот самый человек был безжалостен, низок по отношению к... Да какое вам дело до всего этого? Повторяю, этот офицер просто в плену.
– В плену! Да ведь если вы щадите его жизнь, то разве только для того, чтобы дать ему почувствовать тысячу смертей! Скажите, что это неправда! – прибавила она с горечью и негодованием, которого не в состоянии была скрыть. – Я сама, за время моего пленения, не раз слышала от ваших же камизаров о тех медленных мучениях, которым вы подвергали ваших пленников.
– Будь я проклят отцом моим, если у меня в руках есть хоть еще один заложник, кроме Флорака! Что же касается этих мнимых мучений, то если бы вы только знали, происхождение этих толков, вы, может быть, похвалили бы меня, вместо того чтобы обвинять. Да, – продолжал он, видя удивление на лице Туанон. Послушайте! Однажды, немного спустя после моей первой победы над сен-серненскими драгунами, наши люди, выведенные из терпения жестокостями кадет Св. креста, потребовали в отместку казни Флорака, который уже был моим пленником. Не желая подвергать казни человека, совершенно беззащитного, желая в то же время успокоить моих камизаров, я ответил им с мрачным видом, что те медленные мучения, которым я будто бы подвергаю Флорака, были в тысячу раз ужаснее смерти. Так как всем было известно, что я имел слишком справедливые основания лично ненавидеть маркиза, никто и не удивился этой утонченной варварской мести с моей стороны. Мне поверили – и этот человек избег страшной участи, ожидавшей его. О, сударыня, и вы могли считать меня жестоким – меня, который, имея в своей власти своего смертельного врага, не захотел отдать его на растерзание, – меня, который еще недавно приказал по возможности облегчить этому человеку его плен! Ведь удивительное дело! С тех пор, как я полюбил вас, моя ненависть к этому человеку мало-помалу переходила в спокойное презрение. А эта ненависть была так глубока, что была почти добродетелью, и моя жажда мести была чуть ли не обязанностью! Теперь же... стыдно сказать... я не чувствую этой ненависти, этого долга мести.
Никогда, быть может, Психея не подвергалась такому тяжелому испытанию. Счастье, охватившее ее при сознании, что Флорак в безопасности, надежда спасти его, великодушие молодого севенца – все это так на нее подействовало, так растрогало ее, что слезы, самые горячие слезы, которые она когда-либо проливала, полились рекой из ее глаз. Опустившись на колени, она сложила руки в какой-то чуть ли не благоговейной признательности и воскликнула:
– Слава тебе, Господи, Боже мой! Его благородство так же велико, как его мужество.
Это движение, эти слова, так горячо обращенные к Небу, не могли быть для Кавалье ничем иным, как самым верным доказательством любви Туанон. Совершенно растерянный, не смея верить своим ушам, он смотрел на нее с обожанием. Сердце его билось так сильно, что грозило разорваться. Он не мог найти ни одного слова, когда молодая женщина поднялась, наконец, и одарила его взглядом, полным счастья и благодарности. Но Туанон без малейшего колебания продолжала свое дело: ведь покорение Кавалье должно было обеспечить и свободу Танкреду, и прощение герою севенского движения, которого король, наверно, не замедлит назначить на пост, соответствующий его геройской храбрости, так плохо оцененной самими мятежниками.
Поглядев на Жана несколько минут в молчании, Туанон протянула ему руку и сказала:
– О, благодарю, благодарю вас за то, что вы – самый благородный из людей! Вы не знаете, в каком я восторге, видя, что все мои несправедливые подозрения рассыпались прахом!
– Ну что же, а теперь, теперь вы все еще устыдились бы сознаться в вашей любви ко мне... если бы вы любили меня? – робко спросил севенец, сжимая в своих пылающих руках руку Туанон.
– Слушайте! – сказала Психея повелительным и вместе с тем чарующим голосом. – Вы успокоили меня относительно моей привязанности к вам. Но этого мало. Если бы я вас любила! Я, разумеется, не покраснела бы от стыда, но не покраснела бы еще и от гордости, а вы не знаете, как я честолюбива, – не для себя, а для вас! Я была бы так довольна, моя гордость была бы так удовлетворена, если бы я видела вас на посту, предназначенном вам вашим гением, – не во главе диких фанатиков, безжалостных, неспособных вас понять, недостойных быть под вашим начальством, а во главе храбрых солдат, во главе храбрых офицеров королевской армии.
– О, можете ли вы думать об этом? Чтобы я отказался от своего дела!
– Молчите! Я знаю, что вы хотите мне сказать! – воскликнула Психея, дотрагиваясь маленькой ручкой до рта Кавалье. – Вы собираетесь говорить об измене. Вы хотите сказать, что было бы низостью вести переговоры с королем Франции, как это сделал когда-то герцог Роган, о котором я так часто слышала здесь в ваших же горах. На все это отвечу вам, что я слишком люблю вас, чтобы советовать вам что-нибудь низкое.
– Вы меня любите! Вы любите! – вскричал Кавалье, опьяненный восторгом. – Повторите это слово: я хочу еще раз услышать его.
– Ах, какой нескладный! Вот теперь он заставит меня отрицать то, что у меня вырвалось нечаянно! – сказала Туанон кокетливым тоном, полным плутовства и изящества, и продолжала уже с оттенком настоящей нежности: – Выслушайте меня! Когда я говорила о стыде, об угрызениях совести, я еще считала вас способным на холодные жестокости: вы оправдались в моих глазах. Но непреодолимая преграда все еще будет разделять нас, пока вы будете мятежником, пока будете вести и поддерживать гражданскую войну во Франции.
– Что? Вы требуете, чтобы я унизился до того, чтобы просить милости, в которой мне еще, чего доброго, будет отказано?
– Мой герой не создан, чтобы просить милости. Если б его заботы о славе были так же страстны, как желание нравиться мне, он просто и открыто предложил бы господину Вилляру перемирие и свидание. На этом свидании он твердо заявил бы маршалу все, что он считает долгом потребовать для своих, он вместе с маршалом обдумал бы средства для того, чтобы положить конец этой братоубийственной войне. Послушайте меня! – продолжала Туанон, сжимая в своих ручках руки севенца. – Послушайте совета искреннего друга. Никогда вам не представится больше такого удобного случая выйти из почти отчаянного положения, в которое поставили вас зависть и ревность ваших товарищей по оружию. Вы сами сказали: без них вы ничего не можете сделать, а ведь вы сейчас окончательно, навсегда с ними разошлись. Вы только что одержали блестящую победу над королевским войском: вы еще можете многого потребовать. Завтра, быть может, уже будет известно, что в вашем стане произошло раздвоение: и тогда, кто знает, не будет ли вам отказано в ваших самых законных требованиях?
– Временное перемирие, – промолвил Кавалье, очевидно, колеблясь. – Еще согласится ли маршал?
– Можете ли вы сомневаться в этом? Попытайтесь, наконец. Чего вам опасаться? В крайнем случае вам откажут. Но что же это в сравнении с тем, чего вы можете ждать в том случае, если вам удастся сблизиться? Притом же я уверена, что между людьми высшей породы всегда найдется точка сближения. Я убеждена, что Вилляр вам разрешит многое, в чем он наверно отказал бы другому. Ведь вся Европа вместе с ним должна удивляться вам. Вы знаете, что вам писал герцог Савойский и что велела вам написать от своего имени английская королева.
– Но, но... Просить о перемирии и устраивать свидание без согласия других полководцев – это значит изменить, – промолвил Кавалье в нерешительности.
– Изменить! – воскликнула Туанон. – После этого как же вы назовете поведение этих ваших начальников, которые отказали вам в повиновении, обезоружили ваших солдат, разрушили ваши планы и довели ваше дело почти до отчаянного положения?
Это последнее соображение снова зажгло гнев севенца против Ефраима и он вскричал:
– О, если б не они, сегодня маршал Вилляр, быть может, просил бы перемирия и свидания у Жана Кавалье!
– В сущности, какая же тут разница?
– Но кого же я пошлю к маршалу? Здесь нужен человек верный и скромный.
– Разве между вашими людьми, между офицерами у вас нет такого?
– Одному из моих офицеров я, пожалуй, мог бы поручить это дело.
– Конечно. Вот и чудесно... Однако вот о чем я думаю: ну, а если Вилляр вдруг откажет, если он обойдется с вашим посланником, как с бунтовщиком?
– Вы правы! – воскликнул Кавалье. – И я нисколько не желаю подвергать кого бы то ни было из моих этой страшной участи.
– Я думаю, в таком случае нужно отыскать такого посла, который по самому положению своему был бы обеспечен от всякого насилия, – сказала Туанон в раздумье и затем прибавила самым наивным тоном: – Мне приходит на мысль, что лучше всего было бы послать к маршалу того офицера королевской армии, которого вы держите в плену. Такое великодушие, безусловно, расположило бы Вилляра в вашу пользу... Но, нет, нет! – воскликнула Туанон, испугавшись при мысли, что она, быть может, зашла уж слишком далеко. – Нет, нельзя знать, что может случиться потом: лучше сохранить этого заложника, а к маршалу послать кого-нибудь другого.
– Разумеется, Флорак был бы верным послом, – сказал Кавалье, нахмурившись. – Но выпустить его, который сделал мне столько зла!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62