Люди слушали его, затаив дыхание. Вера отныне заполняла их дни без остатка. Появлялась кривая и извилистая новая улочка в Канудосеи ее называли именем какогонибудь святого и устраивали в его честь шествие. На всех углах стояли в нишах изображения Девы Марии, младенца Иисуса, господа Христа, Святого Духа; каждый квартал, каждая мастерская избирала себе небесного покровителя. Многие из приходивших в Канудос сменили имена в знак того, что начинают новую жизнь. Однако рядом с обрядами, освященными церковью, возникали, точно буйные сорняки, языческие: мулаты во время молитвы пускались в бешеный пляс, колотили пятками оземь и уверяли, что грехи выходят вместе с потом; негры выстроили в северной части города несколько десятков глинобитных, крытых соломой хижин, квартал этот позже стал известен как Мокамбо; индейцы из Миранделы, во множестве появлявшиеся в Канудосе, варили на виду у всех настои из какихто пахучих трав, пили их и впадали в неистовство. Кроме богомольцев, приходили, разумеется, и толпы гадателей, прорицателей, чудотворцев, продавцов разных снадобий, приходили и просто ротозеи. В жавшихся друг к другу хибарках поселились женщины, умевшие гадать по руке и предсказывать судьбу, мошенники, которые уверяли, что могут разговаривать с покойниками, бродячие певцы, музыканты и циркачи, которые зарабатывали себе на хлеб, распевая баллады или вонзая без малейшего ущерба булавки в тело. Знахари брались излечить любой недуг настоем целебных травжуремы и манаки; святоши, придя в покаянный раж, громко исповедовались первым встречным и молили покарать их лютой карой. Несколько человек из Жоазейро попытались привить в Канудосе обычаи Братства Кающихся: постились, умерщвляли плоть, устраивали публичное бичевание. Хотя Наставник и одобрял воздержанность и целомудрие– муки, говаривал он, укрепляют веру, – тут он встревожился и попросил Блаженненького воспрепятствовать тому, чтобы в Канудос проникали суеверие, фетишизм и изуверство, рядящееся в одежды набожности.
Эта разноплеменная человеческая общность жила мирно и побратски дружно, но в постоянном душевном волнении, о котором прежде никто и не подозревал. Теперь они в самом деле прониклись уверенностью в том, что богаты своей бедностью, что стали истинными детьми господа, что избраны Всевышним – так ежевечерне внушал им человек в лиловом одеянии, полном колючих шипов. Любовь к Наставнику объединяла и сближала всех, сглаживала любые противоречия, устраняла любые распри и раздоры: при одном упоминании его имени все эти сотни, а потом и тысячи мужчин и женщин становились единым существом, кротким и послушным, и были готовы без раздумий умереть за того, кто осветил надеждой их голодную, трудную, вшивую жизнь, кто научил их гордиться своей судьбой.
Несмотря на то, что жителей прибавлялось с каждым днем, быт был введен в строгие и неизменные рамки: посланцы Наставника и новоприбывшие пригоняли скотину, приносили провизию; коррали и склады братьев Виланова не пустовали; и, по счастью, ВассаБаррис не пересыхала, исправно снабжая поля модой.
Пока Жоан Апостол, Меченый, Жозе Венансио, Жоан Большой, Педран и другие готовились к обороне, Онорио и Антонио Виланова заботились о том, чтобы в городе было все необходимое, принимали даяния паломников, распределяли землю, припасы, одежду и следили за тем, чтобы больные, престарелые и сироты в домах спасения ни в чем не терпели недостатка. О всех тяжбах и спорах, касавшихся имущества, сообщали им.
Ежедневно приходили новые сведения об Антихристе. Экспедиция майора Фебронио де Брито двигалась из Кеймадаса в МонтеСанто и вечером двадцать девятого декабря осквернила святое место, похоронив там одного капрала, погибшего от укуса гремучей змеи. Наставник, не выказывая ненависти, дал объяснение случившемуся. Не клевета ли это, не злостный ли вымысел, что вооруженные винтовками и гибельными намерениями люди разбили лагерь в святилище, куда стекаются паломники со всего мира? Нет, так оно и есть. Но Канудос– в ту ночь Наставник назвал его БелоМонте20не должен быть попран нечестивой ратью. Воодушевившись, он призывал тех, в ком жива вера, не покоряться врагам, которые хотят вновь забить рабов в колодки, задушить крестьян податями, лишить их права вступать в брак и отправляться в последний путь по освященному господом обряду, обмануть их хитроумными уловками вроде десятичной системы, статистической карты, опросных листов, что сбивают добрых христиан с толку и вводят во грех. В ту ночь никто в Канудосе не спал и не расставался с оружием. Масоны не пришли; они застряли в МонтеСанто, ремонтируя свои пушки, у которых от тряски по горным тропам сбилась наводка, и поджидая подкрепления. Через две недели походные колонны выступили в Канудос, двигаясь по долине Кариака, и на всем пути их следования из пещер, из зарослей каатинги, из какойнибудь ямы, прикрытой тушей издохшего быка, череп которого был превращен в смотровую бойницу, следили за солдатами глаза разведчиков. Быстроногие гонцы приносили в Канудос сведения о продвижении неприятеля, о его просчетах и ошибках.
Когда же стало известно, что солдаты, преодолев неимоверные трудности, измучившись с тяжелыми орудиями и пулеметами, вошли наконец в Мулунгу, что припасы их истощились, что им пришлось зарезать двух вьючных мулов и последнюю корову, Наставник сказал: «Отец небесный, должно быть, не гневается на Канудос, ибо он поражает солдат Республики еще до начала битвы».

– Знаешь, как называется поступок твоего мужа? – спрашивает Галилео Галль, и голос его подрагивает от ярости. – Предательство. Двойное предательство. Он предал меня, нарушив слово, и предал своих братьев из Канудоса.
Журема улыбается так, словно не слышит или не понимает его. Склонившись к очагу, она чтото варит. Волосы ее распущены, гладкая свежая кожа на лице глянцево поблескивает, а глаза еще слипаются– Галль разбудил ее несколько минут назад. Она боса, в платье без рукавов. В щели хижины пробивается слабый свет зари. Куры спят на насесте, вокруг громоздятся какието ящики, тазы, ведра, кучи хвороста. В углу стоит статуя Богоматери Лапской. Мохнатая собака путается у Журемы в ногах, никак не хочет отстать, хотя женщина время от времени отшвыривает ее. Галилео Галль, измученный, измотанный бессонной ночью– вместе с посланцем Гонсалвеса они привезли в Кеймадас оружие, – присев в гамак, злобно наблюдает за ней. Журема протягивает ему большую чашку, над которой поднимается пар.
– Ведь он же говорил, что не пойдет с этими людьми из Жакобины… – Галль держит чашку обеими руками, заглядывает Журеме в глаза. – Отчего он передумал?
– Они сначала не поладили, в цене не сошлись, – беспечно отвечает Журема, дуя в свою чашку, – а потом уступили. Руфино вчера побежал к вам в пансион, предупредить хотел, а вас уже нет, и где вы и когда вернетесьнеизвестно. Что ж ему, и этих упустить?
Галль тяжело вздыхает, потом отхлебывает из чашки, обжигается, кривит губы. Потом, подув, делает еще ГЛОТОК. От усталости и раздражения на лбу у него резче обозначились морщины, под глазами мешки. Он покусывает губу. Он мокр от пота и тяжело дышит.
– Скоро ли, черт возьми, он вернется? – наконец спрашивает Галль и снова прихлебывает из чашки.
– Дня через тричетыре. – Журема садится напротив пето, па ящик с ременной сбруей. – Он сказал, чтоб вы обождали, а он, как придет, сведет вас в Канудос.
– Тричетыре дня!… – Галль в отчаянии закатывает глаза. – Целая вечность!…
Снаружи доносится перезвон колокольцев. Собака начинает лаять, тычется носом в дверь, просится наружу. Галль поднимается, идет к изгороди, выглядывает. Телега там, где он ее оставил, – у примыкающего к дому корраля, в котором стоят овцы. Глаза у них открыты, но стоят они смирно, и звон колокольчиков смолкает. Двор Руфино стоит на самой вершине холма, в ясную погоду виден Кеймадас, но сейчас занимается хмурый рассвет, небо затянуто тучами, и, куда ни глянь, повсюду одна и та же каменистая волнообразная равнина. Галилео снова устраивается в гамаке. Журема наливает ему вторую чашку. Мохнатая собачка лает и скребется в дверь.
«Тричетыре дня…»думает Галль. Невообразимый срок, за это время может случиться все что угодно. Что же делать? Искать другого проводника? Отправляться в МонтеСанто одному и попробовать нанять когонибудь там? Так или иначе, здесь с оружием оставаться нельзя: вопервых, нового ожидания ему не вынести, он просто взбесится, а вовторых, Гонсалвес прав: части майора Брито могут раньше его оказаться в Кеймадасе.
– Это, должно быть, ты постаралась, чтобы Руфино дал согласие вести людей из Жакобины? – спрашивает Галль Журему, которая колотит палкой по угольям, гася огонь. – Ты ведь не хотела, чтобы он шел со мной в Канудос!
– Не хотела, – отвечает она так твердо, что злость Галля проходит и ему становится смешно.
Но Журема очень серьезно, не моргая, глядит ему в глаза. Кожа туго обтягивает ее удлиненное лицо с высокими скулами и крутым подбородком. Волосы скрывают выпуклости и впадины черепаони бы все рассказали, выдали, объяснили.
– Побили же солдат в Уауа. А теперь, говорят, в Канудос идут новые. Конечно, я не хочу, чтобы Руфино убили или засадили. В тюрьме он сразу помрет. Ему надо бегать все время, ему на месте не сидится. Еще мать говорила: «У тебя пляска святого Витта».
– Пляска святого Витта… – повторяет за ней Галль.
– Кто заболеет, ну ни минуты не может спокойно посидеть, – объясняет Журема. – Знаете, они, когда идут, прямо пляшут.
Собака снова злобно взлаивает. Журема открывает двери и выталкивает ее наружу. Слышится лай и перезвон колокольцев. Галль мрачно наблюдает за Журемой, которая ворошит угли веткой. Вьется, закручивается спиралью дым.
– А потом Канудос – это имение барона, а мы от него ничего, кроме добра, не видали. Если б не он, не было бы у нас ни дома, ни земли, ни овец. А вы ведь стоите за мятежников, хотите им помочь – затем и в Канудос собрались. Как вы думаете, приятно будет барону узнать, что Руфино якшается с теми, кто захватил его фазенду?
– Да уж, приятного тут мало, – не без ехидства ворчит Галль.
Овцы громче звенят колокольцами. Обеспокоенный Галль встает, двумя шагами пересекает двор, смотрит наружу: в белесом рассветном тумане уже проглядывают очертания деревьев, кактусов, валунов. Вон стоит телега, и брезент, которым прикрыта кладь, такой же бурый, как эта равнина. Рядом привязан мул.
– А вы верите, что Наставника послал господь? – спрашивает Журема. – И предсказаниям его верите? Ведь он толкует о том, что сертаны станут морем, а моресертаном, что воды ВассыБаррис потекут молоком, берега превратятся в маисовую лепешку и вовеки не будет голода.
Ни в голосе ее, ни в глазах нет насмешки или издевки, и Галль снова, еще пристальней, глядит на нее, пытаясь понять, как же онато относится к этим пророчествам. Но удлиненное лицо, туго обтянутое гладкой кожей, безмятежно, спокойно и непроницаемо, точно у китаянки или индианки, – вот так смотрел на Галля и тот человек со шрамом, с которым они беседовали в кожевенной мастерской: невозможно было понять, о чем думал неразговорчивый посланец Наставника.
– Видишь ли, когда люди умирают с голоду, инстинкт может подавить здравый смысл… – бормочет Галль, допив до дна. – Они готовы поверить в любой вздор, чушь, бред. Суть не в этом, а в том, что они делают. Делают же они многое: упразднили собственность, брак, сословия, сбросили гнет церкви и государства, разбили правительственные войска. Они отвергают деньги, мундир, сутану…
Но лицо Журемы попрежнему как каменное, и в темных, чуть раскосых глазах нет ни любопытства, ни интереса, ни тепла. Влажные ее губы чутьчуть поджаты.
– Сами того не зная, они начали оттуда, где остановились мы, – продолжает Галль, спрашивая себя, понимает ли Журема хоть слово из его речей. – Они поднялись на борьбу, они возродили Идеюи потому я здесь. Я хочу помочь им.
Он переводит дух, словно долго кричал, надрывался. Вот теперь стало ясно, до чего же вымотали его две бессонные ночи, а известие о том, что Руфино нет в Кеймадасе, просто подкосило. Закрыть бы глаза, лечь, вытянутьсяхоть под телегу забраться, поспать несколько часов. А может быть, остаться в гамаке? Но как отнесется к этому Журема? Вдруг возмутится?
– А вы знаете, что за человек приезжал из Канудоса? Ну, тот, с кем вы говорили? Меченый! – Но на Галля это имя не производит должного впечатления, и Журема с оттенком растерянности добавляет:Злодей из злодеев, гроза всех сертанов. Душегуб, грабитель. Не приведи господь с ним повстречаться: он отрезал людям носы и уши.
За воротами снова брякают колокольцы, и одновременно раздается яростный лай, ржет мул. Галль вспоминает посланца Наставника, чудовищный шрам на его лице, его странное спокойствие, его безразличие. Может быть, следовало рассказать ему об оружии? Нет, он поступил правильно: показать карабины тогда было нельзя, Меченый заподозрил бы неладное, все предприятие могло сорваться. Собака заходится лаем, Галль видит, как Журема, схватив палку, которой мешала угли, бежит к воротам, и продолжает рассеянно раздумывать о том, что, знай он раньше, кто перед ним, у них вышел бы совсем другой разговор, а Журема тем временем пытается отодвинуть тяжелый засов, и вдруг чтото неуловимоешорох, инстинкт, шестое чувствопредсказывает ему ход дальнейших событий. И когда ворота распахиваются так резко, что сбитая с ног Журема летит на землю, а на пороге появляется силуэт человека с карабином, Галль уже держит в руке свой револьвер и целится в этого человека. Грохот выстрела будит кур на насесте, они мечутся вокруг Журемы, а та, целая и невредимая, сидит на земле и истошно вопит. Стрелявший, увидев перед собой женщину, медлит несколько секунд, отыскивая взглядом Галля, потом вскидывает карабин, но шотландец успевает выстрелить первым, и незнакомец, выронив оружие, хрипит и пятится.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97