Но я так и не произнес их.Он снял штору с окна и бросил ее на гроб, чтобы прикрыть кроликов, простер руки, согнул туловище под прямым углом и остался в этой китайской позе с обращенным к земле лицом, не смотря на меня, и, как литанию, беспрерывно забормотал бессмысленные слова:— Его светлость, высокородный господин барон, соблаговолите, многоуважа емый…Я вышел, словно облитый ушатом воды. Все, что я планировал, оказалось бессмысленным. Что бы я ни сказал тогда, все звучало бы высокомерно, какое бы слово я ни произнес, оно превратилось бы тотчас в речь «высокородного, многоуважаемого»… Даже самые простые и скромные слова, обращенные к нему, отражались от его рабской ауры и ранили меня, как стрела, придавая всему отвратительный привкус снисходительности.Даже мой безмолвный уход вселил в меня неприятное чувс— тво, что и в этом я вел себя надменно.Главный режиссер Парис — единственный из взрослых, чье поведение по отношению ко мне не изменилось.Мой страх перед ним еще больше увеличился; от него исходило какое-то парали зующее влияние, перед которым я был бессилен. Я чувствовал, что это как-то связано с тем, что он говорит басом и с какой-то повелительной рез костью. Я пытаюсь убедить себя, что достаточно глупо с моей стороны думать подобным образом; что мне не следует бояться того, что он может меня резко окликнуть. Ну и что из того, что он сделает это?Но всякий раз, когда я слышал его декламации из окон комнаты Офелии, глубокий тембр его голоса заставлял меня содрогнуться, и меня охватывал загадочный страх. Я казался себе таким слабым и маленьким с моим постыдно высоким мальчишеским голосом!Не помогает и то, что я пытаюсь себя успокоить: ведь он… ведь он не знает и не может знать, что мы с Офелией любим друг друга. Он просто берет меня на испуг, жалкий комедиант, когда на улице так коварно смотрит на меня. Сколько бы я себе это ни повторял, я не могу избавиться от унизительного сознания, что он каким-то образом гипнотизирует меня, и что я просто обманываю себя, когда пытаюсь заставить себя твердо, как ни в чем ни бывало, взглянуть ему в глаза. Это малодушный страх перед самим собой и ничего больше, и от этого невозможно отделаться.Иногда я мечтаю, чтобы он снова начал так же нагло откаш— ливаться, как тогда, чтобы у меня появилась возможность затеять с ним ссору. Но случай не представлялся: он выжидал. Я думаю, он бережет свой бас для какого-то особого момента, и я внутренне содрогаюсь при мысли о том, что я могу оказаться не готовым к нему.Офелия, отданная в его руки, так же беспомощна. Я знаю это. Хотя мы ни разу об этом не говорили.Когда мы ночами, тайно, обнявшись в любовном блаженстве, в маленьком саду перед нашим домом у реки нежно шепчемся друг с другом, то каждый раз внезапно вздрагиваем от ужаса, когда где-то поблизости что-то тихо шевелится. И мы знаем, что именно этот всегдашний страх перед этим человеком заставляет наши уши быть столь чуткими.Ни разу мы не осмелились произнести вслух его имя. Мы испуганно избегали тех тем, которые могли бы подвести к нему.В том, что я ежедневно сталкиваюсь с ним, выхожу ли я намеренно позже или раньше вечером из дома, есть какой-то злой рок.Я часто кажусь себе птицей, вокруг которой змея стягивает свои кольца.В этом чудится мне какое-то злое предзнаменование; он наслаждается уверенным чувством, что его цель день ото дня становится все ближе. Я вижу это по коварному взгляду его маленьких злых глаз.Что же за цель у него может быть? Я думаю, он сам этого толком не знает, да и я не могу себе этого представить.У него есть еще какая-то проблема, и это немного успокаивает меня. Иначе, почему он постоянно останавливается на улице и, кусая нижнюю губу, погружается в размышления, когда я пробегаю мимо него?Тогда он больше не смотрит пристально на меня; он знает, ему это сейчас не нужно: его душа и так уже взяла власть над моей.Конечно, ночами он не мог нас подслушивать, и все же я придумал план, чтобы мы вечно не дрожали от страха.Рядом с мостом, на берегу, лежит старая лодка. Сегодня я подогнал ее к нашему саду и оставил там.Когда луна зайдет за облака, я перевезу Офелию на другой берег; затем мы медленно поплывем вокруг города вниз по течению. Река слишком широка, чтобы кто-нибудь смог нас заметить, а тем более узнать!Я пробрался в комнату, которая отделяет спальню отца от моей и принялся считать удары своего сердца, потому что часы на башне церкви Пресвятой Богородицы еще не скоро должны были пробить десять раз, и потом еще один, одиннадцатый раз — красноречивый и ликующий: «Сейчас, сейчас Офелия спустится в сад!» Мне казалось, что время замерло, и в нетерпении я начал странную игру со своим сердцем. пока постепенно мои мысли не начали путаться, как во сне. Я упрашивал его биться быстрее, чтобы поторопить башенные часы. Мне казалось само собой разу— меющимся, что это как-то связано между собой. «Разве мое сердце — это не часы? — пришла мне в голову мысль. — Разве они не могущественнее тех башенных часов, которые всего лишь навсего мертвый металл, а не живая плоть и кровь, как мое сердце. „ Почему часы-сердце не могут управлять временем? И как подтверждение тому, что я прав, я вспомнил один стих, который мой отец зачитал мне однажды: «Все вещи исходят из сердца, рождаются в нем и в нем умирают“.Только теперь я начинаю понимать страшный смысл, заклю— ченный в этих словах, которые прежде я почти не понял. Их глубинное значение ужасает меня; мое сердце, мое собственное сердце не слушает меня, когда я приказываю ему: бейся быст— рее! Видимо, во мне живет кто-то, кто сильнее меня, кто предопределяет мое время и мою судьбу.Именно из него исходят все вещи!Я в ужасе от самого себя.«Если бы я знал самого себя, и если бы я имел хотя бы малейшую власть над моим сердцем, я бы был волшебником и мог бы управлять событиями внешней жизни,» — это я осознавал совершенно ясно.И вторая незваная мысль примешивается к первой:«Вспомни одно место из книги, которую ты читал в детском приюте давным-давно! Там было сказано: Часто, когда кто-то умирает, останавливаются часы. Значит, умирающий путает в кошмаре смерти удары его медленно остана вливающегося сердца с ударами часов. Страх его тела, которое хочет покинуть его душа, шепчет: когда часы там остановятся, я умру. И от этого магического повеления часы останавливаются вместе с последним ударом сердца. Если часы висят в комнате человека, о котором думает умерший, то и они подчиняются его мыслям, родившимся из страха смерти, потому что в том месте, которое представляет умирающий в последние минуты, возникает его двойник. « Так значит, мое сердце подчиняется страху! Значит, он сильнее моего сердца! Если бы мне удалось избавиться от него, я получил бы власть над всеми вещами мира, подчиненными сердцу, власть над судьбой и временем!И, затаив дыхание, я пробую сопротивляться внезапно обуявшему меня ужасу, который начинает душить меня, поскольку я ненароком проник в его тайну. Я слишком слаб, чтобы стать господином над собственным страхом, поскольку я не знаю, ни где, ни когда, ни как я должен напасть на него. И поэтому он, а не я, безраздельно владеет моим сердцем, давит на него, чтобы вершить мою судьбу по своей собственной воле, вообще не считаясь со мною.Я пытаюсь успокоиться и при этом говорю себе: «Офелии ничего не угрожает, пока я не с ней.» Но у меня не хватает сил последовать совету моего рассудка — не спускаться сегодня в сад.Я отбрасываю эту мысль, едва успев ее осознать. Я вмжу ловушку, которую готовит мне мое сердце, и все-таки я вступаю в нее: ведь моя тяга к Офелии сильнее голоса разума. Я подхожу к окну и смотрю вниз на реку, чтобы собраться с духом и силами — чтобы быть готовым столкнуться лицом к лицу с какой—то опасностью, которая сейчас кажется мне неотвратимой и которая страшит меня. Но вид немой, бесчувственной беспрерывно текущей вниз воды действует на меня столь устрашающе, что я не сразу замечаю звон башенных часов.Внезапно меня поражает глухая мысль: «Эта река несет рок, которого ты больше не сможешь избежать.» Затем я пробуждаюсь от вибрирующего металлического звона — страх и подавленность сразу исчезают.Офелия!Я вижу, как мелькает ее светлое платье в саду. — Мой мальчик, мой милый, милый мальчик, я так боялась за тебя целый день! — А я за тебя, Офелия! — хочу я сказать, но она обнимает меня и ее уста сливаются с моими.— Ты знаешь, я думаю, мы видимся сегодня в последний раз, мой любимый, мой бедный мальчик!— Боже мой! Что-нибудь случилось, Офелия? Пойдем, пойдем скорее в лодку, там мы будем в безопасности.— Да. Пойдем. Там мы, возможно, укроемся… от него. «От него»! В первый раз она упомянула о «нем»! Я чувствовал, как дрожит ее рука, как безграничен, должно быть, ее страх перед «ним»!Я хочу повести ее к лодке, но она некоторое время сопротивляется, как будто не может сойти с места.— Пойдем, пойдем, Офелия, — зову я, — не бойся. Скоро мы будем на том берегу. Туман…— Я не боюсь, мой мальчик. Я только хочу… — она запнулась. — Что с тобой, Офелия? — Я обнимаю ее. — Ты меня больше не любишь, Офелия? — Ты знаешь, как я люблю тебя, Христофор, — просто гово рит она и долго молчит.— Разве мы не пойдем к лодке? — спрашиваю я ее шепотом. — Я так тоскую по тебе.Она осторожно отстраняет меня, делает шаг назад к скамейке, где мы обычно сидели, и гладит ее, погруженная в свои мысли.— Что с тобой, Офелия? Что ты делаешь? Тебе больно? Я чем — нибудь огорчил тебя?— Я хочу только… я хочу только попрощаться с любимой скамейкой! Ты знаешь, мой мальчик, мы здесь впервые поцеловались!— Ты хочешь от меня уйти? — вдруг вскрикиваю я. — Офелия, Боже мой, этого не может быть! Что-то произошло, а ты мне не говоришь! Неужели ты думаешь, я смогу жить без тебя?— Нет, успокойся, мой мальчик! Ничего не произошло! — тихо утешает она меня и пытается улыбнуться, но, так как лунный свет освещает ее лицо, я вижу, что глаза ее полны слез. — Пойдем, мой дорогой мальчик, пойдем, ты прав, пойдем в лодку!С каждым ударом весла у меня становится легче на сердце; чем шире пространство, отделяющее нас от темных домов, с их мерцающими, подсматривающими глазами, тем надежней защищены мы от всякой опасности.Наконец, из тумана показываются кусты вербы, окаймляющие противоположный берег; река становится спокойной и не такой глубокой, и мы незаметно оказываемся под свисающими ветвями.Я поднимаю весла и сажусь рядом с Офелией на корме. Мы нежно обнимаемся. — Почему ты была такой печальной, моя любовь? Почему ты сказала, что хочешь попрощаться со скамейкой? Ведь правда, ты никогда меня не оставишь?— Однажды это должно случиться, мой мальчик! И этот час становится все ближе… Нет, нет, не надо сейчас грустить… Возможно, до этого еще далеко. Давай не будем об этом думать.— Я знаю, что ты хочешь сказать, Офелия. — Слезы подсту— пают к моим глазам, и в горле встает комок. — Ты хочешь сказать, что, когда ты уедешь в столицу и станешь актрисой, мы больше с тобой никогда не увидимся? Ты думаешь, я не приходил в ужас, днями и ночами представляя, как все это будет? Я знаю точно, я не вынесу этой разлуки! Но ты сама сказала, что это произойдет не раньше, чем через год!— Да, едва ли раньше, чем через год.— А к тому времени я что-нибудь придумаю, чтобы быть с тобой вместе в столице. Я упрошу своего отца, я на коленях умолю, чтобы он разрешил мне учиться там. Когда я стану самостоятельным и получу профессию, мы поженимся и никогда больше не расстанемся! Разве ты не любишь меня больше, Офелия? Почему ты ничего не говоришь? — спрашиваю я испуганно.По ее молчанию я угадываю ее мысли, и для меня это удар в самое сердце. Она думает, что я слишком молод и строю воздуш— ные замки. Я чувствую, что это так, но я не хочу… я не хочу думать о том, что мы должны расстаться! Я был бы счастлив, если бы хотя бы на мгновение мы могли бы поверить в возможность чуда.— Офелия, выслушай меня!— Пожалуйста, пожалуйства, не говори сейчас, — просит она. — Позволь мне помечтать!Так мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, и долго молчим. Лодка стоит спокойно, и перед нами — ярко освещенный лунным светом отвесный песчаный берег.Вдруг она тихонечко вздрагивает, как будто очнувшись от сна. Я глажу ее руку, успокаивая. Наверное, ее спугнул какой-то шорох. Неожиданно она спрашивает: «Не можешь ли ты мне кое-что пообещать, мой дорогой Христиан? « Я ищу слова клятвы… я хочу сказать ей, что готов ради нее пойти на любые пытки…— Пообещай мне, что ты меня… что, когда я умру, ты меня похоронишь подле нашей скамейки в саду!— Офелия!— Только т ы должен будешь меня похоронить и только в этом месте ! Ты слышишь? Никого при этом не должно быть, и никто не должен знать, где я лежу! Послушай! Я очень люблю эту скамейку! Я буду всегда там, как если бы я вечно ждала тебя!— Офелия, пожалуйста, не говори так! Почему ты думаешь сейчас о смерти? Если ты умрешь, я умру вместе с тобой! Разве ты не чувствуешь…?Она не дала мне договорить.— Христиан, мальчик мой, не спрашивай меня, пообещай мне то, о чем я тебя попросила!— Я обещаю это тебе, Офелия, я клянусь тебе в этом, хотя я не могу понять, что ты этим хочешь сказать.— Я благодарю тебя, мой милый, милый мальчик! Теперь я знаю, что ты сдержишь свое обещание.Она плотно прижимается своей щекой к моей, и я чувствую, как ее слезы текут по моему лицу.Ты плачешь, Офелия? Доверься мне, скажи, почему ты так несчастна? Возможно, тебя мучают дома? Пожалуйста, ну скажи мне, Офелия! Я не знаю, что мне делать от горя, когда ты молчишь!— Да, ты прав, я не должна больше плакать. Здесь так прекрасно, так тихо и так похоже на сказку. Я несказанно счастлива оттого, что ты со мной рядом, мальчик мой!И мы страстно и горячо целуемся, пока не теряем голову.С радостной уверенностью смотрю я в будущее. Да, так и будет! Все будет именно так, как я себе представлял тихими ночами.— Ты думаешь, что будешь счастлива, став актрисой? — спрашиваю я ее, полный тайной ревности. — Ты действительно уверена, что это так уж хорошо, когда люди хлопают тебе и бросают цветы на сцену?Я становлюсь на колени перед ней. Она сложила руки на подоле и смотрит задумчиво на поверхность воды вдали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20