– Сколько... еще?.. – спросила Нанетта.– Месяца три – чуть больше или чуть меньше...– О, Боже!– Нэн, не плачь. Если ты будешь плакать, я не выдержу. Послушай: я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты это знала, что бы ни случилось. Но я должен быть подальше от тебя – и от мальчика. Отныне будет только так. Мне приготовят спальню в зимнем крыле дома, и ко мне никто не должен входить.– Нет!– Я переписал завещание. Уотермилл отходит к Гебе до конца твоих дней, а потом – к Джэну. Всю юродскую собственность я завещаю Александру…– Нет!– Нэн, умоляю...– Я не отпущу тебя! – она зарыдала, сотрясаясь всем телом, совершенно потеряв контроль над собой. Вид пожилой плачущей женщины был ужасен и жалок. Тогда он выпустил фартук, который все еще сжимал в руках, устало опустился на скамейку и посадил рыдающую Нанетту к себе на колени. Он крепко обнял ее, а она спрятала лицо у него на плече – так он и держал ее, пока слезы не иссякли. Она всю жизнь была маленькой и легкой – он всегда поднимал ее как ребенка. Он закрыл глаза и стал нежно покачивать ее.Потом они просто сидели молча – так долго и тихо, что на стену спустился черный дрозд, взмахнул хвостом, поднял голову – и в теплом золотистом воздухе зазвучали чудесные серебряные переливы. Подхваченный ветром листок опустился на дорожку – края его были золотые... Стоял август, но отчетливо ощущалось уже первое дыхание осени. Осенью все кончается, подумал он. Джеймс ощущал в своей ладони маленькую нежную руку и вспоминал, как впервые увидел ее – это было уже в другой жизни, сто лет тому назад – ей было всего семнадцать, ее кожа была чиста, как жемчуг, омытый чистыми речными водами, а черные как ночь волосы спускались ниже талии из-под девичьей шапочки. Он решил, что справился с болью, но жестоко ошибся – воспоминания лишь обострили ее. Джеймс закрыл глаза и прижал жену крепче к себе. Дрозд уже улетел, и в садике было тихо – лишь шуршали листья, падая на дорожки...Нанетта вздрогнула:– Мы должны пойти в дом. Ты простынешь. Он благоразумно смолчал, не сказав вслух, что вряд ли это теперь имеет значение. Она встала и протянула ему руку. Джеймс колебался, но Нанетта была непреклонна:– Возьми меня за руку. Больше мне нечего бояться.Он встал и коснулся ее ладони. Она показалась ему такой холодной... О, этот ужасный жар!– Нэн... когда конец будет близок... – ему невыносимо тяжело было причинять ей боль, но это он должен был сказать. – Я не хочу никого, кроме Томаса Маркхэма. – Так звали протестантского священника. Нанетта выпустила его руку. – Пообещай! – настаивал он. Рот Нанетты свело судорогой, но она кивнула. – Скажи вслух! – умолял он. Ее голубые глаза устремились на него – да, она отпускала его...– Обещаю, – произнесла она. Он уходил – и уже не было смысла его удерживать. Но теперь он сам протянул к ней руку. ...Откуда такая тьма? Куда скрылось солнце?– Проводи меня в дом, Нэн. Голубка моя любимая, пойдем…
Стояла неописуемой красоты осень – теплые дни, полные сладкой истомы, текущие, словно расплавленное золото, долгие светлые сумерки, ясные огненные рассветы, когда опавшие листья прихватывал первый морозец и они хрустели под ногой... Воздух был напоен ароматом плодов и дыма – привычными запахами осени, и с утра до ночи распевали птицы. Деревья сменили облачения – словно передовые войска зимы, ее предтечи в алом обмундировании: стояли, готовые к битве, сверкающие кровавыми гроздьями рябины, темно-красные остролисты, по стенам вился почти малиновый дикий виноград... Но лето еще удерживало позиции – уже из последних сил оттягивая отступление, словно могло удержать бег неумолимого Времени и продлить навеки это сладкое очарование...Но вот пришел ноябрь, и в день Святого Эрконвальда наступило серое и унылое утро, а горизонт уже совершенно по-зимнему розовел. Ласточки хлопотали под застрехой, распушив от холода перышки, старая ива склонила над гладью пруда свои голые ветви, и последние листья, тихо кружась, ложились на черную воду. В Уотермилл-Хаусе жарко пылало пламя в очаге, сладко пахло яблоками и дымком – да, лето все-таки кончилось... Мэтью направился в зимнее крыло дома, чтобы затопить камин до обеда – и увидел, что хозяин все еще лежит в постели, глядя в окно.Мэтью без умолку говорил, разжигая огонь, подкладывая свежие дрова, чтобы разгорелось пожарче – и вот уже взметнулись золотые искры, улетая в трубу...– Зима будет суровая, хозяин, – об этом говорят все приметы. Остролист весь усыпан ягодами – а ведь это лучшее доказательство. А гуси поутру летели так высоко – вы видели их, хозяин? Так высоко, что не подстрелить... Ах да, пришел слуга с бараном из усадьбы Морлэнд и принес новость: лис молодого хозяина вернулся – да, Тодди, нынче утром; нахальный и огненно-рыжий, и потрусил прямиком на кухню, мошенник...Мэтью сгреб золу в кучку и поднялся.– Я скоро принесу вам обед, – сообщил он, поворачиваясь к постели. – Тепло ли вам, господин? Может быть, принести еще одеяло?Но хозяин не отвечал – его невидящие глаза устремлены были в окно, в холодное зимнее небо…
Глава 4
В день Святого Георгия в 1562 году вся семья съехалась на празднество в усадьбу Морлэнд. С утра пораньше в часовне отслужили мессу для семьи, потом – для слуг, которых собралось очень много, и все они были приверженцами старой веры. Но поскольку праздник совпал с воскресным днем, Морлэнды сочли недальновидным ограничиться домашним богослужением. Пол и Джон поехали в Йорк и отстояли заутреню в церкви Святой Троицы.Это была монастырская церковь, пришедшая в упадок во времена смуты. Десять лет тому назад во время ужасного урагана рухнула колокольня, проломив крышу и разрушив алтарь – и долгое время церковь стояла, открытая всем ветрам, покуда прихожане не собрали достаточно денег, чтобы восстановить кровлю над нефом. Тогда церковь стала приходским храмом. Правда, здесь витала лишь тень былого величии – но Морлэнды всегда посещали храм Святой Троицы: многие из них венчались здесь и тут были погребены, пока не появилась часовня в усадьбе Морлэнд. Именно этот храм они посещали во время официальных треб.Когда Пол и Джон возвратились из Йорка, началось празднество. Пол не изменял своим привычкам – но воскресеньям все упражнялись в стрельбе из лука: и домочадцы, и слуги. Установлены были соломенные мишени вдоль крепостного рва, и, по случаю праздника, решено было устроить большое состязание, в котором любой мог принять участие. Приготовили даже призы – черный поросенок, бурдюк доброго вина и сверкающая медная кастрюля... Это были самые ценные награды. Пол настаивал на том, чтобы все его дети без исключения приняли участие в стрельбе – разумеется, с учетом возраста подбиралось и оружие. Елизавета в детстве не овладела искусством стрельбы из лука – в Хар-Уоррене это было не принято. И хотя, уже став женою Пола, по его настоянию и чтобы доставить ему удовольствие, порой натягивала лук, не преуспела в этом занятии... Так что ее участие в состязании было чисто символическим – она сидела на скамеечке и с гордостью наблюдала за детьми и мужем....Пол, ее супруг, был невысок и очень прям – такая осанка обычно и бывает у людей, не вышедших ростом. Его горделивую стать подчеркивал и жесткий испанский воротник, не позволявший сгибать шею, и камзол по последней моде, не дающий возможности гнуть спину. Он тщательно следил за своим внешним видом, всегда одеваясь модно – и настаивал, чтобы и Елизавета следила за, собой. Пол был темноволос и светлокож, как все Морлэнды. В одежде он предпочитал черный цвет, изредка позволяя себе сапфирово-синий.Елизавету еще юной девушкой отослали на север, собираясь выдать за брата Пола – но судьбой ей суждено было стать супругой Пола. Для нее разница не имела никакого значения – ведь женщина обязана выйти замуж там, куда ее отсылают родственники из династических соображений, к тому же это была хорошая партия, и для нее все сложилось наилучшим образом. Пол был добр, хотя и строг, порой холоден и, возможно, слегка скучноват – в доме звенел смех и царило веселье только когда он бывал в отъезде, а это случалось частенько. Но он никогда не был жестоким и несправедливым и не скупился на подарки жене. На заре их совместной жизни Елизавете казалось, что она могла бы полюбить мужа – если бы они были простыми йоменами, это наверняка произошло бы. Но господин и госпожа Морлэнды – это ведь король и королева своей маленькой страны, и необходимость всегда держаться официально и величественно не дали чувству расцвести.Но брак во всех отношениях оказался удачен – это было совершенно очевидно: Бог подарил им десятерых детей, из которых выжили семеро. И сейчас Елизавета, сидя на скамеечке этим теплым апрельским днем, любовалась ими, дивясь, какие все они здоровые и красивые – все, кроме двоих, типичные Морлэнды – темноволосые и голубоглазые. У младшего, ее любимчика, четырехлетнего Артура волосы были чуть рыжеватые, а глаза фиалково-синие, какие обычно бывают у «рыжиков». Он оставался по-детски пухленьким, но так гордо выступал в своем новом, почти взрослом костюмчике! Он даже изо всех сил пытался натянуть лук восьмилетнего Вильяма.У Вильяма была нетипичная для Морлэнда внешность – светлые, почти белые волосы, которые на солнце отливали чистейшим серебром. Миссис Стоукс, его гувернантка, называла мальчика ангелочком – и дело тут было не только в его необыкновенной красоте, но и в добронравии, мягкости и нежности. А голос его звучал так благозвучно и нежно, что мог растрогать до слез и самого закоренелого грешника. Сейчас он терпеливо наблюдал за бесплодными усилиями маленького братца – лук для того явно был слишком велик. Подняв глаза на мать, он лучезарно улыбнулся ей. Он любил все и вся, совершенно без усилий, – и обладал природным даром всегда говорить и поступать правильно.Следующей по возрасту шла одиннадцатилетняя Мэри, сейчас стрелявшая по мишени бок о бок со старшей сестрой, четырнадцатилетней Джейн. С первого взгляда они казались близняшками – обе темноволосые и голубоглазые. Мэри была очень высока для своих лет, а Джейн, напротив, очень хрупка – на вид они были ровесницами. Мэри своим безудержным темпераментом и бесстрашием походила на мать – и подобно ей частенько совершала промахи и безрассудства. Дисциплина в школе Святого Эдуарда, которую она исправно посещала, подействовала на нее благотворно – и все же ей было больше по душе носиться целый день по окрестностям с деревенскими мальчишками, ее одноклассниками. Миссис Стоукс, качая головой, выражала сомнение, что Мэри когда-нибудь сумеет стать истинной леди. Елизавета же возражала: «К двенадцати годам она станет женщиной, вот увидишь – у нее достаточно времени, чтобы стать леди».А вот Джейн оказалась загадкой для матери – но предметом гордости гувернантки: она была тиха, послушна и уже во всем настоящая леди. Отец Фенелон прозвал ее «книжная барышня», Пол – «маленькая монахиня». Елизавета смялась над ними обоими. Но необыкновенная задумчивость и кротость Джейн настораживали мать – это казалось ей даже неестественным. Джейн очень редко смеялась, но при этом не была меланхоличной – она просто спокойно и ласково глядела на этот мир, и какой-то неведомый источник питал ее уверенность и спокойствие. Елизавета поначалу думала, что ей было бы полезно посещать школу, но девочку воспитывали и учили только дома.Еще один Морлэнд, посещающий школу святого Эдуарда, – маленький Пол... В свои тринадцать лет он был наименее красив из всего выводка, и при этом обладал бешеным нравом. Он хватался за жизнь, словно дитя за боевой меч – не с того конца, вечно раня себе руки... Он постоянно влипал в истории, всегда был виноват, его никто не понимал – но его ошибки не были сродни оплошностям Мэри, вызванным лишь неуемным темпераментом. Прирожденный неудачник, он так и не завел себе друзей, в школе все время дрался с мальчишками, бурно ссорился с Мэри и Леттис – и, что непостижимо, был любимчиком Пола-старшего. Елизавета не питала к нему подобных чувств – ее сызмальства манило лишь все красивое и «удачное». Но Пол всем сердцем обожал ребенка, не испытывая и доли этой любви к прочим детям.Маленький Пол упрямо шел своей темной дорожкой, спотыкаясь на ровном месте, запинаясь на ухабах, которых никогда не мог вовремя заметить – у него просто не было времени оценить отцовскую нежность. К тому же он страстно желал уважения и восхищения – его раздражало, что отец любит его вопреки тому, каков он есть, а не за его доблести и заслуги. Маленький Пол любил только лишь Джейн – и своего сокола. С соколом он управлялся господински, и охота за мелкими пташками была единственным утешением в его борьбе с жизнью, которая не баловала его. Со всякой бедой он шел к своей ласковой сестрице, ища сострадания – и находил его.Около ближайшей к Елизавете мишени соревновались двое ее старших детей. Леттис уже исполнилось пятнадцать – и ее красота, обещавшая поражать сердца, только расцветала. Ее молочно-белая кожа была слегка окрашена нежнейшим румянцем, глаза светло-голубые и спокойные, словно незабудки, а длинные, мягкие как шелк, вьющиеся волосы блестели на солнце. Натянув лук и прицелившись, она улыбалась каким-то своим мыслям. Стреляла она отменно, и прекрасно ездила верхом, чудесно танцевала и умела исполнить на клавесине простенькие пьески. Леттис занимало лишь то, что приличествует даме света и, будучи отнюдь не глупой, она отдавалась этому всей душой. Но настоящего образования она не получила, оставаясь ленивой, неученой и неисправимо тщеславной.Ну и что из того, утешала себя Елизавета. Ведь Леттис спала и видела себя замужем за достойным человеком – в этом она явно собиралась переплюнуть Мать. А завтра она поедет ко двору, чтобы сделать там карьеру. Елизавета ни секунды не сомневалась, что какой-нибудь придворный глупец тут же страстно влюбится в девушку, и, если у Леттис достанет мудрости, а у юноши – смелости, то уже в этом году Дочь будет замужем. Это лишь обрадовало бы Елизавету – она вовсе не была без ума от Леттис, да к тому же завидовала ей, и ее присутствие в доме действовало угнетающе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52