Он припоминает каждую возможность по дороге, вспоминает томики стихов, которыми была забита колымага Бесс. Он тоскует по каждому роману, от которого в свое время отворачивал нос или не дочитывал, по каждому англичанину через дефис и американцу с тремя инициалами, от книг которых его клонило в сон. Вернись, вернись, Гертруда Стайн и Жан-Поль Сартр, – я все прощу. Фокс был бы рад телефонному справочнику, списку товаров и услуг.
Однажды днем он пластует рыбу и кидает головы и хребты в воду, и тут на мелководье появляется стая акул. Начался прилив, вода стоит высоко и слегка мутна, но Фокс все равно отчетливо видит, как они выписывают восьмерки у берега, видит их двойные спинные плавники и высоко выставленные из воды хвосты. Он про себя называет их смуглыми няньками; их головы, бронзово-охряные, похожи на мотыги, и они плывут, как бы танцуя, как будто перетекая из одной точки в другую – от рыла до хвоста. За ними плавают две акулы поменьше. Лимонные акулы. Ветреные, агрессивные, такие же бродяги, та же параноидальная резвость.
Фокс бросает им несколько кусков, и акулы перекатываются в суматохе брызг, чтобы заполучить еду. Он кидает обрывки шкуры и потрохов ближе к берегу, и лимонные акулы рвутся вперед так быстро, что обрызгивают Фокса с ног до головы. От этого зрелища сердце у него падает. Он бросает мясо почти на берег, и акулы бросаются на песок в диком скрежете плавников и хвостов. Две акулы, выпрыгнувшие особенно далеко, застревают в песке, и Фокс садится на корточки и смеется над тем, как они, извиваясь, ползут обратно к воде. Он кормит их, аплодирует им и насмехается над ними, пока не спускается ночь и не приходит время возвращаться в лагерь, предвкушая голодную ночь.
На следующий день акулы возникают вместе с приливом, и их вид подбадривает Фокса. Они теперь приплывают каждый день, и он ждет их. Несмотря на страх перед крокодилами, он готовит для акул лакомые кусочки и дразнит их, заставляя приближаться все ближе, пока они не начинают выхватывать мясо прямо у него из рук. Они встают на грудные плавники, высунув головы из воды, и он гладит их плоские костяные башки, когда они рвутся вперед. Из лагеря он приносит моток веревки и привязывает к нему головы рыб величиной с блюдце, чтобы поиграть в перетягивание каната. Акула побольше может сбить Фокса с ног и оттащить вперед ногами к кромке воды, прежде чем схватит награду или перекусит веревку. Осмелев, они выбрасываются за куском прямо на сухую землю, катаются и вьются по песку, стремясь обратно в воду, и игра развивается, пока Фокс не начинает кормить их с рук, и они толкают его, проплывая мимо по мелководью. Ему нравится спортивный азарт, эта сумасшедшая игра, но больше всего он ценит именно их телесное присутствие, вес акул на своих руках, плотскую общительность этих засранок. Каждый день они приплывают, как приплясывающая, дерущаяся стая собак, и, насытившись, тянут за канат уже без наживки, и Фокс так смеется, что в конце концов начинает икать.

* * *

Циклон приходит неожиданно. Занявшись игрой с акулами, Фокс едва замечает два темных дня, когда все небо затянуто облаками-предвестниками. На третий день после полудня спускается тьма, но день для Фокса ничем не отличается от обычного, пока он не замечает, что рыба бешено скачет посреди затопленных мангров; обратив взор к заливу, он замечает волнение на воде за пределами бухты. В воздухе неожиданно начинает пахнуть электричеством, и у него закладывает уши. Ледяной ветер рвет вершины деревьев.
Фокс относит каяк повыше, в заросли за кольцом баобабов. Когда он добирается до уступа, пытаясь спрятать в лагере все, что возможно, воздух становится восхитительно прохладен. Огромные черные облака, похожие на грибы, собираются над водой, и в них глухо рокочет гром. Фокс относит свои пожитки под нависающую плиту и привязывает хижину из веток единственным оставшимся обрывком веревки. Молния бросает белые отсветы на деревья, и струя воды поднимается, как злой белый корень, из моря цвета глины; она, свистя, приходит и плюет по воде, выбрасывая в воздух маленькие темные предметы. Она идет прямо на Фокса, но потом резко меняет направление, катится к материку – и вот уже исчезла из вида.
Еще до темноты с моря приходит ветер; скалы острова защищают Фокса от самого худшего, но, когда спускаются сумерки, он чувствует, что ветер начинает дуть с запада, и волны бьют в пляж. Ему не нравится эта гроза. Беспокоясь за то, что его драгоценный каяк может унести или смыть, Фокс спускается вниз и тащит его через деревья и скалистые террасы в лагерь. Он успевает засунуть каяк в самую глубину пещеры под нависшей плитой, и тут вода начинает полотнами падать с окрестных скал.
Ранним вечером хижина из веток начинает ломаться. Ветер визжит в плюще, и инжировые деревья, кажется, дрожат до самых корней. Скала превращается в водопад, и ночью камень над головой Фокса начинает протекать. К утру по его маленькой пещере мчится поток. Он вытекает из основания пика прямо над ним и загоняет его в узкую нишу, где ему приходится скорчиться со своими пожитками, и весь ужас в том, что он не может зажечь свечу.
Буря усиливается. Вой деревьев пугает его. Каяк бьется о скалы у его ног. Фокс заворачивается в вымокший спальник и пытается не думать о своей матери. Он начинает напевать себе под нос, чтобы не слышать звука бури. Затыкает уши пальцами.
Эвкалипты. Эвкалипты на песчаной прибрежной равнине. До того как старик спилил их и мстительно выкорчевал пни, дом был окружен эвкалиптами. Мать любила их. Изящные, с серой корой. Их тень охлаждала двор и приманивала птиц, и с самого большого свисала шина на цепи, на которой они с Негрой катались, пока ноги не проделывали в грязи четыре глубокие борозды, а на дереве не появлялась блестящая вытертая полоска.
В широких кронах эвкалиптов ревел неустанный ветер среднезападного побережья. Летом по утрам казалось, что там, в вышине, собралась толпа, а в бурю эвкалипты издавали шум, будто бы неподалеку перешла в наступление целая армия.
Они просто решили сходить на птичий двор. Дул северный ветер, тот теплый рыхлый порыв, который предшествует приходу большого зимнего фронта. Волосы матери струились над плечами. Она мелодично смеялась. Они сели на корточки и начали собирать яйца. Он держал проволочную корзинку. Они пошли обратно домой; он помнит ощущение своей руки в ее руке и запах яиц, отдающих пометом.
Они проходили под низко нависающим суком, наклоняясь под порывами ветра, когда один порыв шатнул дерево; оно издало звук, будто рядом с ухом кто-то хлопнул в ладоши. Мать вырвалась из его руки. Через полсекунды буря сорвавшихся с ветвей листьев опрокинула его. Он чуть-чуть полежал, глядя вверх через крону дерева; послеполуденное небо было как рыбья чешуя. Над ним висело птичье гнездо, покрытое пятнами фольги и перышек. Сама земля под его телом, казалось, вибрировала от того, как деревья боролись с ветром, но ковер из опавших листьев казался надежной защитой. Он чувствовал сонливость, безопасность. Когда он все-таки встал и пошел искать мать, он не увидел на ней крови, только разлившиеся желтки и сурово поблескивающий белок, размазанный по ее голым ногам. Острый конец сука воткнулся ей в грудь, но он еще не понял, что она мертва. Через несколько дней ему должно было исполниться десять.
Сегодня каждый шквал, проносящийся под скалой, кажется бризом, тем самым, какой чувствовался тогда. Шквал бьет его всю ночь; он слишком хорошо его знает. Похоже, что всю свою жизнь Фокс шел, овеваемый дыханием мертвых; и он ненавидит это.
Всегда этот удар ветра. Он остается позади.
И вот снова он всем приносит с ручья кожу змеи, чтобы показать всем. Она берет похожий на бумагу рулончик и улыбается.
– Смотри, Уолли, – говорит она. – Смотри, как прекрасен этот мир, посмотри, что он оставляет нам. Мир нам не враждебен.
Мальчик чувствует, что напоролся на разгорающийся спор.
– Не считается, – бормочет старик, почти не глядя на кожу. – Это наваждение, сон, сон, через который нам надо пройти.
– Но посмотри!
– Штучки. Фигня. Просто вещи.
И улыбка на ее лице, когда она откидывается на спинку стула с открытой книгой на коленях, и ее волосы сияют каждый раз, когда она счастливо встряхивает головой.
– Священный, – говорит она, слегка дразнясь. – Священный, священный, священный.
– Все дерьмо и кости, вот и все. Не считается.
– Священный. Скажи ему, Лю.
Он стоит между ними с открытым ртом, думая, уж не провинился ли он, принеся эту штуку домой.
Священный? Он всегда хотел в это верить, и это казалось инстинктивной правдой, вынесенной из тех тысяч дней, которые он провел, волоча палку по грязи, пока вороны добродушно прочищали горло ему вслед, а эти камни на холме нежно хныкали. Но в конце концов – вот она, и острый сук проткнул ей грудь. И старик все это время умирал с этими голубыми волоконцами в легких. Чудесная земля Господня. Уклоняясь от него снова и снова, скользя под шинами того старого грузовичка и потом хватая их, вгрызаясь в них, и переворачивая, и посылая ребятишек на бахчи, как брошенные сумки с почтой… Мир священен? Может быть. Но у него есть и зубы. И как же часто чувствовал он этот укус в бьющем порыве ветра.

На рассвете он ползет через потоки воды, встает на отмытый до блеска уступ и видит, что самое худшее уже позади. В воздухе пахнет серой. Отсюда Фокс видит разломанные ракушки и бастионы из бревен, вынесенных на вершину морем. Спускаясь, он замечает, что его пруд с пресной водой переполнен. Тропа превратилась в речушку, текущую через хаос поваленного леса. Он пробирается, пока не доходит до огромной звездочки на пляже, там, где вчера был огромный баобаб. Внутри оставленного молнией кратера все еще тлеют угли. Несколько ампутированных сучьев лежат, тлея, рядом, но все дерево превратилось в пепел – пепел и запекшуюся на огне корку. Несколько деревьев рядом обожжены, но огонь не распространился на пояс зелени под скалами.
На деревьях висят медузы. Они поблескивают, когда на них падает случайный лучик солнца.
Фокс раскалывает устриц и кидает их на горячие уголья, пока они не начинают вскипать и разевать рты.

* * *

После циклона сезон идет на спад, дни становятся ясными и жаркими, воздух – суше. Фокс ощущает начало трудностей: становится меньше ягод, выгорает трава. Он должен теперь больше трудиться, чтобы наловить свою дневную норму, и видит, что пруда у подножия скалы, хотя он все еще широк и щедр на питьевую воду, может не хватить ему на сухой сезон.
Жаркими днями, когда не продохнуть, он гребет вокруг косы к материку и направляется к ручьям, окруженным манграми, чтобы поискать воды и, может быть, места для лагеря. Он находит узкие струйки пресных ручьев, но эти поездки его изматывают, и, скорее всего, эти ручьи тоже пересохнут. Он направляется на север, к архипелагу, и находит там прелестные места, но по здравом размышлении ни одно из них не кажется ему лучше, чем то, где он живет. За неделю Фокс объезжает все острова – безуспешно, и наконец ему приходится подумать о побережье материка.
Направляясь назад к своему острову в начале отлива, он натыкается на белый холмик у берега крохотного ручья, окруженного манграми. Он гребет туда, чтобы быстро осмотреться, удивляясь, откуда здесь мог возникнуть ракушечный курганчик. Размером он не больше двух стоящих рядом «Лендкрузеров», и, только встав рядом, Фокс понимает, что это терриконик. На мраморной поверхности – черные и серые вены, куски угля, раковины моллюсков, мидии, устрицы.
За террикоником – широкая, плоская площадка, на которой растут панданусы. Из любопытства он идет вниз и находит поток пресной воды, текущий в сторону моря через поля расколотых раковин. За ним – непроходимые заросли плюща и кваканье лягушек. Фокс обходит ручей и доходит до песчаникового обрыва. Там есть заманчивая нависающая плита. Да, хороший лагерь, альтернатива, если на острове совсем не останется воды.
Фокс забирается на маленькую насыпь, чтобы осмотреться, и на следующей гряде замечает широкогорлую пещеру, возле которой растет инжир. На желтой скале нарисованы крохотные танцующие фигурки цвета запекшейся крови. Фокс слегка вскрикивает от удивления. Он рассматривает динамичные картинки, большинство – не больше его ладони, и восхищается их утыканными перьями головами и юбками. Большую часть изображений уже нельзя рассмотреть.
Внутри пещеры он видит еще наскальные рисунки – в другом стиле. Он подходит ближе, чтобы посмотреть, но замирает. С задней стены на него смотрит огромное лицо без рта. Лучи света выходят из его головы. Фокс чувствует, как с инжировых деревьев ему на плечи падают зеленые муравьи. Он думает: «Что за черт?» – и идет вперед согнувшись.
Потолок занимает огромная фигура, нарисованная белой и красной охрой. Голова у нее размером с черепаший панцирь, глаза большие и темные, и она тоже без рта. Руки как ощипанные крылья. Между раздвинутых ног вниз простирается странный ствол.
Фокс ложится на спину, чтобы рассмотреть ее получше. Такое яростное лицо с таким ярким взглядом. Как грозовое облако.
– Привет, – шепчет он. – Я просто в гости.
Это потрескавшееся лицо больше его лица раза в два.
Под ним скрипит грязь. В пещере пахнет углем. Он думает о том парнишке, Акселе, и думает, не видел ли он этого. Насекомые слепили из глины гнезда на коленях этого парня. Некоторые части изображения уже потускнели, но лицо все еще ярко и глаза все еще горят огнем.
Выбираясь наружу, Фокс ловит себя на том, что начинает креститься, и подавляет усмешку. Давненько он этого не делал.

Фокс держит лагерь у терриконика про запас. Тем временем он ищет еду, измеряет ее количество, сводит концы с концами, думает о пропитании. У него кончились сушеные фрукты, а вместе с ними рис и драгоценный молотый чили. Во время отлива он собирает щепотки соли с впадин в скалах. Он понимает, что с каждым днем он ищет пропитания все дольше и дольше. Он уже редко может себе позволить отдавать тушки рыб акулам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44