– Почему ты считаешь, что Хармин не в состоянии оценить неоспоримые достоинства, коими обладает Шеритра, пусть они и заметны не сразу? И почему ты так уверена, что он всего лишь забавляется с ней и оставит ее при первой же возможности? Мы должны, по крайней мере, проявить к ним обоим уважение.
– Ты, как всегда, видишь лишь мои ошибки, другие люди для тебя безупречны! – с горечью воскликнула Нубнофрет и, резко повернувшись, зашагала прочь по темной лужайке. Ее одежды развевались, и казалось, что в темноте плывет призрак.
Когда все они приступили к вечерней трапезе, гнев Нубнофрет немного утих, но она тем не менее хранила напряженное молчание. Хаэмуас приложил немалые усилия, чтобы заставить ее улыбнуться, и в конце концов они увенчались успехом. Последнюю чашу вина они допивали, сидя бок о бок на каменном причале, все еще хранившем дневное тепло. Касаясь друг друга коленями, они наблюдали за едва различимым в темноте движением тихой воды. Потом Нубнофрет склонила голову к нему на плечо.
Некоторое время они так и сидели: он вдыхал аромат ее непокорных волос, ее рука покоилась в его ладони. Потом Хаэмуас почувствовал, как в нем шевельнулось желание.
– Пойдем, – прошептал он, поднимаясь и увлекая ее в густо разросшиеся кусты у самого спуска к воде. Они занялись любовью.
Но даже и в эти минуты страсти Хаэмуас не мог не ощутить, как в нем поднимается неприязнь к жене – к ее большой, мягкой груди, к широким бедрам, к чувственному рту, приоткрытому от наслаждения. В Нубнофрет не было ничего жесткого, ничего худого и твердого, и когда Хаэмуас отвернулся от жены и ощутил кожей спины, как ее царапают засохшие травинки, перед его мысленным взором возникла Табуба.

Шеритре пришлось сделать над собой немалое усилие, чтобы не побежать, когда она увидела, как Хармин, стоявший на носу лодки, словно на наблюдательном пункте, улыбается при виде ее. На короткое мгновение Шеритру охватили извечные страхи, и девушке захотелось вновь очутиться в своей такой привычной и знакомой комнате, болтать с Бакмут, оказаться подальше от этого нового и неожиданного приключения, таящего в себе опасность и неизвестность. Но вскоре на смену этим страхам явилось новое и незнакомое чувство веселой беспечности. Выпрямив плечи, она шла навстречу Хармину, стараясь двигаться как можно изящнее. Следом за ней шли Амек и стражник. Хармин поклонился, едва она ступила на сходни, она пожелала ему доброго утра, давая тем самым юноше возможность заговорить и самому.
– Доброе утро, царевна, – ответил он серьезно, жестом показывая слугам, что сходни следует втащить на борт. Амек и воин встали на страже по обе стороны лодки, и Хармин провел Шеритру к каюте.
Их семейное судно не было таким большим и роскошным, как лодка Хаэмуаса, но оно было украшено стягами золотой ткани, на которой изображалось Око Гора. Занавеси в каюте также были изготовлены из золотой ткани и украшены серебряной бахромой. Шеритра села на предложенный Хармином стул и исподволь наблюдала, как сам он устраивается на полу, собрав вместе несколько подушек. Он предложил ей холодной воды и нарезанное тонкими ломтиками мясо, вымоченное в вине и чесночной приправе.
Его наряд своей простотой перекликался с нехитрым убранством лодки – белая юбка, лишенная украшений, прикрывала длинные ноги, обутые в прочные кожаные сандалии, но его пояс украшала изысканная бирюза. Такая же бирюза была вправлена и в широкие серебряные браслеты, и висела на легкой подвеске на его загорелой груди. На спине, между подвижных лопаток, красовалась длинная нить с нанизанными на нее крошечными фигурками обезьян – животных бога Тота, которые призваны были защитить человека от заклятий, способных нанести удар со спины.
– Нил иногда очень напоминает по цвету твои бирюзовые амулеты, – робко заметила Шеритра, вновь охваченная смущением. – Это очень старые камни, не так ли? Теперь часто попадаются негодные экземпляры, голубые, не такие, как древние, с хорошо различимым зеленым отливом. Их так любит мой отец.
Хармин сидел на подушках, обхватив колени руками и весело глядя на нее снизу вверх. Его подведенные сурьмой глаза светились.
– Ты права. Уже многие сотни лет эти камни принадлежат нашей семье, и ценность их очень велика. Они перейдут по наследству к моему старшему сыну.
Шеритра почувствовала, как щеки у нее залились краской.
– Я думала, мы будем сегодня ходить пешком, – быстро проговорила она, – хотя и катание по Нилу – это огромное удовольствие. – Она сделала большой глоток воды, и пожар, вспыхнувший на щеках, стал мало-помалу утихать.
– Да, мы обязательно пройдемся пешком, и к вечеру, возможно, ты захочешь поскорее вернуться на борт, – поддразнивал ее Хармин. – Я просто хотел избавить тебя от дневной жары и пыльной дороги в Мемфис. И потом, если городские площади и базары покажутся нам слишком шумными или скучными, мы в любую минуту сможем вернуться на лодку. Смотри! Мы как раз проплываем мимо канала, ведущего к древнему дворцу Тутмоса Первого. Ты, наверное, бывала там бесчисленное множество раз во время визитов в Мемфис твоего дедушки.
Да, бывала, – начала Шеритра. И, сама не заметив как, она принялась болтать о Рамзесе и его придворных, о государственных занятиях отца, о дворцовой жизни. – На самом деле все вовсе не так замечательно, как может показаться со стороны, – печально заметила девушка. – И повседневная жизнь, и мое обучение регламентированы куда жестче, нежели занятия какой-нибудь обычной девушки из знатной семьи. А теперь, когда мои мучения позади и хочется думать, что наступила свобода, передо мной встает безрадостная перспектива – обручение и замужество, статус жены какого-нибудь знатного наследника и продолжение династии Рамзеса. Я вовсе не против замужества как такового, мне просто мучительно думать, что мой будущий муж никогда меня не полюбит. Да и как меня любить! Я больше похожа на крестьянскую дочь, чем на царевну!
Ее голос звучал все громче и громче, она разволновалась, сама того не замечая, и только когда Хармин протестующе поднял руку, она осознала, какие именно слова сорвались у нее с губ. В то же мгновение она поспешно закрыла лицо руками.
– О, Хармин! – воскликнула она. – Мне так жаль. Сама не понимаю, почему это вдруг я с тобой так разоткровенничалась.
– А я знаю почему, – спокойно произнес он. – Во мне есть нечто такое, отчего ты стала доверять мне с самой первой нашей встречи, так ведь, Солнышко?
– Солнышко – этим именем называет меня только отец, – слабым голосом произнесла девушка.
– А мне можно тоже так тебя называть? Она молча кивнула.
– Вот и хорошо. Знаешь, у меня такое чувство, будто мы знакомы с тобой со школьных лет. Мне легко с тобой, а тебе – со мной. Я твой друг, Шеритра, и сегодня, сейчас мне ничего больше не надо, лишь только быть здесь, рядом с тобой, и смотреть, как солнце отражается в воде, а на пыльном берегу сотни человеческих ног поднимают столбы песка.
Она молчала, глазами как будто следуя за его описаниями, а мыслями погрузившись в скрытый смысл его слов. За всю свою жизнь она испытывала доверие лишь к одному мужчине – своему отцу, и он заслужил это доверие и уважение своими поступками. Прочие же мужчины, кратковременно возникавшие на ее жизненном горизонте, не вызывали у девушки ничего, кроме тайного, скрытого презрения, – тому способствовали сопутствующие им скука, нежелание и неспособность рассмотреть ее ум и дарования, их плохо скрытое презрение к ней за ее невзрачную внешность. Она понимала, что приблизилась к опасной черте – когда ее чувство к Хармину окрепнет настолько, что будет способным поглотить ее всю без остатка, и это изменит всю ее жизнь и ее саму. Уже сейчас она испытывала к нему искреннее уважение за его честность, за то, как просто и безыскусно он объяснил ей, что внешность не имеет для него ни малейшего значения, сумев при этом затронуть в ее душе те тайные струны, что до сей поры звучали лишь для одного Хаэмуаса.
«Друг. Что он имел в виду, называя себя ее другом? Один ли только разум, родство душ кажутся ему привлекательными? Вообще-то, надеяться можно только на это», – печально размышляла девушка. Но сердце ее забилось сильнее, когда он заговорил вновь:
– Твоя кожа прозрачна, словно жемчужина, – прошептал он. Она резко обернулась и заметила, что его черные глаза устремлены на нее. – В твоих глазах, царевна, светятся радость, жажда жизни, едва лишь тебе стоит дать волю чувствам, и твоя ка открывает свое истинное лицо. Прошу тебя, не прячь больше свою душу.
«Я сдаюсь, – думала Шеритра, охваченная паникой. – Разум уже покидает меня. Но, Хармин! Заклинаю тебя именем Хатхор, не теряй головы! Я готова открыть тебе свое истинное лицо, то, что я всю жизнь так яростно защищала от чужого взгляда, и сейчас еще не время выставлять мою душу на всеобщее обозрение».
– Спасибо, Хармин, – ответила она спокойным голосом, а потом вдруг весело улыбнулась ему. – От тебя я больше не буду прятаться. А до остального Египта мне и дела нет.
Он рассмеялся и набросился на холодную говядину, подцепляя куски маленьким кинжалом с серебряной рукоятью, угощая и Шеритру время от времени таким же способом, а она, внезапно ощутив зверский голод, не успевала жевать.
Они пришвартовались у южного причала в той части города, где селились чужеземцы, и Хармин, вместо того чтобы направиться через Пер-нефер к центру, повернул на юг. Шеритра чуть встревожилась. Никогда прежде она не заходила, особенно пешком, в эти края, так и бурлящие жизнью, и только грозные фигуры Амека и второго воина, возвышавшиеся впереди и сзади, внушали ей уверенность. Хармин, аккуратно поддерживая ее под локоть, защищал тем самым от случайных толчков и прикосновений любого прохожего. Время от времени он ободряюще улыбался девушке, и вскоре ее тревоги развеялись.
Они пробирались по узким, запруженным повозками улицам, и к Шеритре постепенно возвращалось ощущение радости жизни. Хурриты, ханаанеи, сирийцы, семиты, – ошеломляющий гомон множества наречий звенел у нее в ушах. Прилавки на базарах ломились под грудами товаров: рулоны тканей всевозможных цветов, искусной выделки; яркие украшения, фигурки богов, почитаемых в разных странах, изготовленные из всевозможных пород дерева и камня, бесчисленное множество вещей, полезных в хозяйстве.
Они с Хармином проходили мимо лавчонок, смеясь, рассматривали разложенные товары, в шутку торгуясь и прицениваясь. Спустя некоторое время Шеритра заметила, что толпа вокруг стала редеть и теперь можно было рассмотреть улицу, по которой они шли; а впереди, в ярком свете дневного солнца, возвышалась вылепленная из глины стена и в ней – открытые ворота.
– Что это? – с интересом спросила Шеритра. Хармин смахнул пылинку с ее волос.
– Это храм ханаанской богини Астарты. Хочешь, зайдем? Шеритра в нерешительности остановилась.
– А разве можно?
– Конечно, – улыбнулся Хармин. – Это святилище, всякий имеет право сюда войти. Мы можем просто смотреть, как другие молятся, нам необязательно самим совершать преклонение. Насколько я знаю, большой и богатый храм Астарты находится в Пи-Рамзесе, где ей служат множество жриц и жрецов, но здесь у нее обитель весьма скромная и ритуалы довольно просты. – Хармин говорил и одновременно подталкивал Шеритру вперед. Вместе они вошли через открытую калитку и очутились в небольшом дворике с земляным полом. От основной части храма его отделяла еще одна глиняная стена высотой в половину человеческого роста.
И внутри, и снаружи храм был заполнен людьми: они молились, распевали гимны. Но по мере того как Шеритра продвигалась к самому центру святилища, она замечала, что радостные голоса слышатся все слабее. Там, отделенная от толпы почтительным расстоянием, возвышалась статуя богини, рядом с которой самозабвенно исполняла свой танец одинокая жрица – звенели подвески у нее в волосах, в руках щелкали цимбалы. Ее обнаженное тело извивалось в танце, спина была выгнута, бедра напряжены, глаза прикрыты. Астарта возвышалась прямо за спиной плясуньи. Шеритра с любопытством разглядывала статую, испытывая одновременно и интерес, и отвращение при виде ее полных, нацеленных вверх грудей, выставленного напоказ каменного живота, сильных, нескромно расставленных ног, словно приглашающих любого, кто отважится, проникнуть между ними. Шеритра взглянула на Хармина, думая, что его глаза должны быть прикованы к танцовщице, но он смотрел на нее.
– Астарта дарит человеку удовольствия необузданной страсти, – сказал он. – Но кроме того, она еще и покровительствует любым формам самой чистой любви.
– А по виду никак не скажешь! – язвительно заметила Шеритра. – Мне кажется, она больше похожа на шлюх, которые наводняют Пер-нефер. Наша Хатхор тоже богиня любви, но в ней гораздо больше изящества и, как бы сказать, человечности.
– Согласен, – сказал Хармин. – Для Астарты в Египте не найдется места. Она призвана служить жестоким варварским племенам, именно поэтому ее святилища можно встретить лишь в тех частях наших городов, где селятся чужеземцы. А она ведь, наверное, старше, чем Хатхор.
– Дед питает к чужим богам большое почтение, – сказала Шеритра, когда они уже покидали священные стены. – У него рыжие волосы – это наша родовая черта, – мы возводим свою семейную историю к богу Сету, и Рамзес объявил его покровителем всего нашего рода. Сет, конечно же, египетский бог, но дедушка почитает также и его ханаанскую ипостась – бога Ваала. Он часто посещает храмы, расположенные в кварталах иноземцев. Мне кажется, так делать не следует.
– Мне тоже так кажется, – тихо произнес Хармин. – Я согласен с тобой и разделяю взгляды твоего отца, когда он говорит, что Египет в наше время подвергается медленному разрушению, потому что сюда так свободно допускают чужеземцев – и богов, и людей. Скоро дойдет до того, что Сета станут путать с Ваалом, Хатхор – с Астартой. И тогда для Египта воистину настанет конец времен.
Повинуясь мгновенному порыву, Шеритра шагнула к нему и поцеловала юношу в щеку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87