мойки для кухни из нержавейки
– Мне просто хотелось поговорить.
– Читаете ли вы Библию, Доуз? – спросил Микин. – Думаю, что вам полезнее будет почитать Библию, чем «просто поговорить». Смиряйте себя молитвой.
– Библию я читал, – сказал Доуз, продолжая сидеть откинувшись и наблюдая за посетителем.
– Но смирило ли это гордыню вашу? Понимаете ли вы бесконечное милосердие господа, который жалеет даже самых отъявленных грешников?
Арестант сделал нетерпеливое движение. Значит, ему снова предстоит слушать набившие оскомину тошнотворные и пустые слова о благонравии. Он просил хлеба, а ему, как всегда, подали камень.
– Мистер Микин, а вы верите, что бог существует?
– Заблудшая душа! Хотите оскорбить духовного наставника таким вопросом?
– Если бог существует, то он должен обрушить страшную кару на голову тех, кто так издевается здесь над людьми.
– Арестант! Я не желаю слушать ваши кощунственные речи! Не добавляйте богохульство к прочим вашим грехам. Боюсь, что при вашем нынешнем состоянии наша беседа более чем бесполезна. Я отмечу в вашей Библии места, которые хорошо бы вам прочитать теперь и выучить наизусть. Хэйлс, запирайте дверь!
И «духовный врачеватель» с поклоном удалился.
У Руфуса Доуза защемило сердце. Значит, Норт уехал! Единственный человек, у которого было что-то живое в душе, покинул его. Единственный человек, который решился пожать его мозолистую и окровавленную руку, уехал. Повернувшись, он увидел сквозь открытое и незарешеченное окно суровые дали Порт-Артура – особенности его местоположения делали решетки излишними – изумительную по своей красоте бухту, гладкую как стекло и сверкающую в лучах вечернего солнца, длинный мол, а на нем партии кандальников, каждая из которых была одета в свой цвет. Он услышал за тихим рокотом воли и шорохом деревьев беспрестанное звяканье цепей и стук молотов. Неужели он будет похоронен в этом выбеленном солнцем склепе, скрытом от глаз людей и самого господа бога?
Появление Хэйлса прервало его размышления.
– Вот тебе книга, – сказал тот, ухмыляясь. – Ее прислал пастор.
Руфус Доуз взял Библию и, положив ее па колено, заглянул в страницы, заложенные полосками бумаги. Таких страниц было три или четыре, на них около двадцати отмеченных текстов.
– Пастор сказал, что придет завтра и выслушает тебя, и велел не пачкать книгу – «Не пачкать книгу»! И он «выслушает» меня! Должно быть, Микин спутал меня с учеником приходской школы.
Полная неспособность капеллана понять его показалась Руфусу смешной и нелепой. Он стал просматривать отмеченные тексты: благочестивый Микин в своей непроходимой тупости выбрал те места, где пророк Исайя обрушивает проклятия на головы своих врагов, забывших веру, где апостолы и евангелисты грозят божьей карой идолопоклонникам. И эти тщательно отобранные тексты были преподнесены Доузу в качестве утешения! И эти слова, в которые Микин верил, грубо вырванные из общего текста, а потому лишенные как поэзии, так и смысла, невежественной рукой капеллана были брошены в лицо страдающему грешнику. Несчастный, искавший в Библии мира и утешения находил в ней только обещания «адских мук», пророчества о «негаснущем огне», «кипящей сере» и «бездонной пропасти», из которой «дым его мучений» будет подниматься к небу во веки вечные. Перед его глазами не предстал образ кроткого спасителя с рукой, простертой, чтобы утешить, со взглядом, полным неизбывной жалости, – спасителя, который умирает на кресте, чтобы даровать грешникам надежду и научить их человеколюбию. Почтенный фарисей, посланный к нему, чтобы рассказать о том, как человечество искупило первородный грех любовью, в действительности проповедовал только тот жестокий закон, чья варварская сила послала на Голгофу Иисуса из Назарета.
Обескураженный столь неожиданным крахом его надежд и упований, он уронил книгу на пол. «Неужели в этой жизни и в будущей меня не ждет ничего, кроме мук?» – дрожа, простонал он и глянул на свою правую руку, и ему почудилось будто это не его рука, будто отмечена она неким отличием. «Он так бы не поступил! Он не обрушил бы на меня эти свирепые кары, эти угрозы ада и смерти. Он назвал меня братом!» И, обуреваемый жалостью к себе и любовью к человеку, обратившему к нему слова привета, он, раскачиваясь из стороны в сторону, ласкал и гладил руку, которую оросила слеза капеллана.
На следующее утро Микин застал своего ученика еще более угрюмым, чем прежде.
– Ну как, изучили эти тексты, мой милый? – весело спросил он, стараясь не сердиться на грубияна, которого он пытался приобщить к религии. Руфус Доуз указал ногой на Библию, со вчерашнего дня валявшуюся на полу.
– Не изучили? Почему же?
– Я не хочу учить такие слова. Лучше забыть их раз и навсегда.
– Забыть их! Голубчик, да ведь я… Охваченный внезапным гневом, Руфус Доуз вскочил и, указав Микину на дверь жестом, исполненным достоинства, неожиданным для человека, закованного в цепи и растоптанного, воскликнул:
– Что вы знаете о чувствах таких, как я! Возьмите вашу книгу и убирайтесь. Я хотел видеть другого священника, а не вас. Уходите!
Микин, хотя и старался придать своей персоне ореол святости, вдруг почувствовал, что вся его кротость исчезла вместе с прочими его добродетелями. Они стояли друг против друга, как два обычных человека, и хлипкий проповедник, спасовав перед мужественным гневом грешного каторжника, поднял свою Библию и пятясь вышел из камеры.
– Этот Доуз очень наглый тип, – сказал Берджесу оскорбленный капеллан. – Сегодня он дерзко говорил со мной, я бы даже сказал – свирепо.
– Вот как? – удивился Берджес – Видно, он слишком долго отдыхал. Завтра я пошлю его на работу.
– Это хорошо, – сказал Микин, – ему полезно заняться чем-нибудь.
Глава 49
ЕСТЕСТВЕННАЯ ТЮРЬМА
«Заняться» в Порт-Артуре можно было земледельческими работами, работой на верфи, кожевенным делом. Вместе с другими кандальниками Доуз перетаскивал бревна из лесу и сваливал их в гавани. Это было нелегко: давление бревна на плечо, как подсчитал один смышленый любитель математики, равнялось в среднем 125 фунтам. Кандальники были одеты в желтые куртки, и для устрашения остальных на видных местах их одежды было проштамповано «Преступник».
Вот как он жил. В летнее время он вставал в половине шестого утра и работал до шести вечера, на завтрак ему отводили три четверти часа и час на обед. Раз в неделю он получал чистую рубашку и раз в две недели – свежие носки. Если он заболевал, он мог доложить об этом лекарю. Если он хотел написать письмо, он должен был испросить позволение коменданта и послать письмо незапечатанным через этого наместника господня, который имел право по своему усмотрению задержать письмо.
Даже если приказ казался арестанту несправедливым, он был «обязан немедленно его выполнить, но затем он мог, если считал это нужным, подать жалобу коменданту». При подаче жалобы на офицера или констебля арестанту было строжайше предписано «соблюдать почтительность в словах и выражениях». Каторжник отвечал только за целость своих цепей, в остальном он полностью зависел от воли надзирателей. Надзиратели могли в любое время появиться в камере и устроить обыск, за свои действия они отвечали только перёд комендантом, а комендант – перед губернатором, то есть, иначе говоря, ни перед кем, кроме бога и собственной совести. Юрисдикция коменданта распространялась на весь Тасманийский полуостров с его островами и водами в радиусе трех миль; правда, комендант был обязан посылать отчеты в административное управление, но, в сущности, он пользовался неограниченной властью.
Позволим себе вкратце описать местоположение этой каторжной колонии. Тасманийский полуостров, как мы уже говорили, имеет форму серьги с двойной подвеской. Нижняя часть ее, большая по величине, изрезана заливами. Южная ее оконечность омывается заливом Мэйнгон, обрамленным с восточной и западной стороны похожими на органные трубы скалами мыса Рауль и гигантского мыса Пиллар.
Рукав залива Мэйнгон, так называемый Длинный залив, прорезает в северном направлении гряду скалистых гор; и на западном берегу рукава и была расположена колония. Перед ней – островок, где хоронили умерших, названный Островом Мертвых. Но прежде чем узреть красоты этой арестантской Голгофы, каторжник проплывал мимо серых скал; на них возвышались белые строения, в которых кипела жизнь. Это было Остров Мальчиков – место заключения детей от восьми до двадцати лет. Удивительно, что многие честные люди говорили о том, как неблагодарны эти юные каторжники, как они не умеют ценить те блага, которые им предоставило правительство!
От материковой оконечности Длинного залива, сквозь почти неприступные заросли, па север, к заливу Норфолк, шла проложенная каторжниками рельсовая железная дорога. В устье залива находился Лесной остров, на котором была устроена сигнальная станция, где постоянно дежурила шлюпка с вооруженной охраной. К северу от этого острова находился мыс Одинокого Дерева – самая южная оконечность подвески, и море несло свои волны, сужаясь к востоку, пока не ударялось о каменистый берег Орлиного перешейка. Этот перешеек шириной всего лишь в четыреста пятьдесят ярдов омывался с восточной стороны голубыми водами Залива пиратов, то есть Южного океана. Скалистые берега перешейка являли собой ужасное зрелище: беснующийся океан выдолбил в них пещеры самых причудливых форм, в которых гулко звучал вечный рокот стонущих валов. В; одном месте океан пробился в толщу скалистого берега на двести футов, и в штормовую погоду соленые брызги вздымались по вертикальному колодцу более чем на пятьсот футов вверх. Это место называлось Чертовой Дырой. Верхняя подвеска серьги, полуостров Лесничего соединялась с материком другим перешейком – Ист-Бэй. Полуостров Лесничего представлял собой почти непроходимые заросли, простиравшиеся до самого обрыва базальтовых скал.
Орлиный перешеек был как бы воротами тюрьмы, которые держали «на запоре». На узкой полоске земли стояло караульное помещение, где солдаты из казарм, расположенных на материке, несли неусыпную вахту. На мостиках по обе стороны мола были привязаны сторожевые собаки. Начальнику караульного поста вменялось в обязанность «уделять особое внимание кормлению этих незаменимых животных и уходу за ними и докладывать коменданту, если какая-либо из собак становилась непригодной к службе». Следует добавить, что в заливе водились акулы.
К западу от Орлиного перешейка и Лесного острова находились ужасные угольные копи. Шестьдесят «штрафных» работали там под строгой охраной. У этих шахт помещался самый северный и самый надежный из всей системы сигнальных постов, который делал побег практически невозможным. Дикий, гористый ландшафт полуострова был весьма удобен для сигнальных устройств. На вершине горы, вздымавшейся над сторожевой башней колонии, рос гигантский эвкалипт, на вершине которого была установлена сигнальная мачта. Этот пост держал связь с двумя отделениями тюрьмы – на Орлином перешейке и па угольных шахтах, посылая сигналы по всему полуострову. Таким образом, сигналы шли к горе Артура, от горы Артура – к мысу Одинокого Дерева, оттуда к горе Связи, от горы Связи – к угольным шахтам. На другой стороне сигналы передавались из поселения на Сигнальную гору, оттуда на Лесной остров, затем на Орлиный перешеек. Если с угольных копей бежал преступник, можно было поднять по тревоге стражу на Орлином перешейке, и весь остров, менее чем через двадцать минут, уже знал о побеге. Благодаря таким природным преимуществам, а также изобретательности начальства, тюрьма эта считалась самой надежной в мире. Полковник Артур рапортовал английскому правительству, что место, носящее его имя, было «естественной тюрьмой». Почтенный блюститель дисциплины, вероятно, считал эту любезную предусмотрительность всевышнего данью уважения его достоинствам, ибо таким образом провидение способствовало выполнению знаменитого «Дисциплинарного устава каторги».
Глава 50
ВИЗИТ ИНСПЕКЦИИ
Однажды после полудня недремлющие сигнальщики передали весть, которая привела все селение в состояние лихорадочного возбуждения. Капитан Фрер, прибывший из главного управления с приказом провести следствие о смерти Керкленда, возможно, посетит и их, и это обязывает стражу «естественной тюрьмы» представить своих грешников в наилучшем виде. Берджес находился в приподнятом настроении оттого, что вести следствие и докладывать о его деятельности будет человек, столь родственный ему по духу.
– Все это пустая формальность, старина, – успокоил Фрер своего старого приятеля. – Этот поп заварил кашу, по они хотят заткнуть ему рот.
– Я счастлив показать вам и вашей супруге наш поселок, – отвечал Берджес. – Постараюсь сделать ваше пребывание как можно более приятным, хотя боюсь, что миссис Фрер не найдет здесь ничего интересного.
– Откровенно говоря, капитан Берджес, я с большим удовольствием направилась бы прямо в Сидней, – сказала Сильвия. – Но мужу надо было заехать сюда, и я, разумеется, не могла его оставить.
– Общество у нас здесь небольшое, – вставил Ми-кип, бывший в числе встречающих. – Миссис Датчетт, жена одного нашего чиновника – единственная дама, живущая здесь, и я надеюсь иметь удовольствие познакомить вас с пей сегодня вечером в доме коменданта.
Мистер Мак-Наб, которого вы знаете, командует охраной на перешейке и не может приехать, иначе вы бы обязательно с ним познакомились.
– Я хочу устроить вечеринку, – сказал Берджес, – но боюсь, что она будет не столь удачной, как мне бы хотелось.
– Эх вы, старый холостяк! – засмеялся Фрер. – Женились бы, вот как я.
– Как вы – это было бы нелегкой задачей, – сказал Берджес с поклоном.
Сильвия принужденно улыбнулась комплименту, сделанному в присутствии двух десятков арестантов, тащивших в гору разные сундучки и свертки и также ухмылявшихся неуклюжей любезности коменданта.
Оставшись наедине с мужем, Сильвия сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Читаете ли вы Библию, Доуз? – спросил Микин. – Думаю, что вам полезнее будет почитать Библию, чем «просто поговорить». Смиряйте себя молитвой.
– Библию я читал, – сказал Доуз, продолжая сидеть откинувшись и наблюдая за посетителем.
– Но смирило ли это гордыню вашу? Понимаете ли вы бесконечное милосердие господа, который жалеет даже самых отъявленных грешников?
Арестант сделал нетерпеливое движение. Значит, ему снова предстоит слушать набившие оскомину тошнотворные и пустые слова о благонравии. Он просил хлеба, а ему, как всегда, подали камень.
– Мистер Микин, а вы верите, что бог существует?
– Заблудшая душа! Хотите оскорбить духовного наставника таким вопросом?
– Если бог существует, то он должен обрушить страшную кару на голову тех, кто так издевается здесь над людьми.
– Арестант! Я не желаю слушать ваши кощунственные речи! Не добавляйте богохульство к прочим вашим грехам. Боюсь, что при вашем нынешнем состоянии наша беседа более чем бесполезна. Я отмечу в вашей Библии места, которые хорошо бы вам прочитать теперь и выучить наизусть. Хэйлс, запирайте дверь!
И «духовный врачеватель» с поклоном удалился.
У Руфуса Доуза защемило сердце. Значит, Норт уехал! Единственный человек, у которого было что-то живое в душе, покинул его. Единственный человек, который решился пожать его мозолистую и окровавленную руку, уехал. Повернувшись, он увидел сквозь открытое и незарешеченное окно суровые дали Порт-Артура – особенности его местоположения делали решетки излишними – изумительную по своей красоте бухту, гладкую как стекло и сверкающую в лучах вечернего солнца, длинный мол, а на нем партии кандальников, каждая из которых была одета в свой цвет. Он услышал за тихим рокотом воли и шорохом деревьев беспрестанное звяканье цепей и стук молотов. Неужели он будет похоронен в этом выбеленном солнцем склепе, скрытом от глаз людей и самого господа бога?
Появление Хэйлса прервало его размышления.
– Вот тебе книга, – сказал тот, ухмыляясь. – Ее прислал пастор.
Руфус Доуз взял Библию и, положив ее па колено, заглянул в страницы, заложенные полосками бумаги. Таких страниц было три или четыре, на них около двадцати отмеченных текстов.
– Пастор сказал, что придет завтра и выслушает тебя, и велел не пачкать книгу – «Не пачкать книгу»! И он «выслушает» меня! Должно быть, Микин спутал меня с учеником приходской школы.
Полная неспособность капеллана понять его показалась Руфусу смешной и нелепой. Он стал просматривать отмеченные тексты: благочестивый Микин в своей непроходимой тупости выбрал те места, где пророк Исайя обрушивает проклятия на головы своих врагов, забывших веру, где апостолы и евангелисты грозят божьей карой идолопоклонникам. И эти тщательно отобранные тексты были преподнесены Доузу в качестве утешения! И эти слова, в которые Микин верил, грубо вырванные из общего текста, а потому лишенные как поэзии, так и смысла, невежественной рукой капеллана были брошены в лицо страдающему грешнику. Несчастный, искавший в Библии мира и утешения находил в ней только обещания «адских мук», пророчества о «негаснущем огне», «кипящей сере» и «бездонной пропасти», из которой «дым его мучений» будет подниматься к небу во веки вечные. Перед его глазами не предстал образ кроткого спасителя с рукой, простертой, чтобы утешить, со взглядом, полным неизбывной жалости, – спасителя, который умирает на кресте, чтобы даровать грешникам надежду и научить их человеколюбию. Почтенный фарисей, посланный к нему, чтобы рассказать о том, как человечество искупило первородный грех любовью, в действительности проповедовал только тот жестокий закон, чья варварская сила послала на Голгофу Иисуса из Назарета.
Обескураженный столь неожиданным крахом его надежд и упований, он уронил книгу на пол. «Неужели в этой жизни и в будущей меня не ждет ничего, кроме мук?» – дрожа, простонал он и глянул на свою правую руку, и ему почудилось будто это не его рука, будто отмечена она неким отличием. «Он так бы не поступил! Он не обрушил бы на меня эти свирепые кары, эти угрозы ада и смерти. Он назвал меня братом!» И, обуреваемый жалостью к себе и любовью к человеку, обратившему к нему слова привета, он, раскачиваясь из стороны в сторону, ласкал и гладил руку, которую оросила слеза капеллана.
На следующее утро Микин застал своего ученика еще более угрюмым, чем прежде.
– Ну как, изучили эти тексты, мой милый? – весело спросил он, стараясь не сердиться на грубияна, которого он пытался приобщить к религии. Руфус Доуз указал ногой на Библию, со вчерашнего дня валявшуюся на полу.
– Не изучили? Почему же?
– Я не хочу учить такие слова. Лучше забыть их раз и навсегда.
– Забыть их! Голубчик, да ведь я… Охваченный внезапным гневом, Руфус Доуз вскочил и, указав Микину на дверь жестом, исполненным достоинства, неожиданным для человека, закованного в цепи и растоптанного, воскликнул:
– Что вы знаете о чувствах таких, как я! Возьмите вашу книгу и убирайтесь. Я хотел видеть другого священника, а не вас. Уходите!
Микин, хотя и старался придать своей персоне ореол святости, вдруг почувствовал, что вся его кротость исчезла вместе с прочими его добродетелями. Они стояли друг против друга, как два обычных человека, и хлипкий проповедник, спасовав перед мужественным гневом грешного каторжника, поднял свою Библию и пятясь вышел из камеры.
– Этот Доуз очень наглый тип, – сказал Берджесу оскорбленный капеллан. – Сегодня он дерзко говорил со мной, я бы даже сказал – свирепо.
– Вот как? – удивился Берджес – Видно, он слишком долго отдыхал. Завтра я пошлю его на работу.
– Это хорошо, – сказал Микин, – ему полезно заняться чем-нибудь.
Глава 49
ЕСТЕСТВЕННАЯ ТЮРЬМА
«Заняться» в Порт-Артуре можно было земледельческими работами, работой на верфи, кожевенным делом. Вместе с другими кандальниками Доуз перетаскивал бревна из лесу и сваливал их в гавани. Это было нелегко: давление бревна на плечо, как подсчитал один смышленый любитель математики, равнялось в среднем 125 фунтам. Кандальники были одеты в желтые куртки, и для устрашения остальных на видных местах их одежды было проштамповано «Преступник».
Вот как он жил. В летнее время он вставал в половине шестого утра и работал до шести вечера, на завтрак ему отводили три четверти часа и час на обед. Раз в неделю он получал чистую рубашку и раз в две недели – свежие носки. Если он заболевал, он мог доложить об этом лекарю. Если он хотел написать письмо, он должен был испросить позволение коменданта и послать письмо незапечатанным через этого наместника господня, который имел право по своему усмотрению задержать письмо.
Даже если приказ казался арестанту несправедливым, он был «обязан немедленно его выполнить, но затем он мог, если считал это нужным, подать жалобу коменданту». При подаче жалобы на офицера или констебля арестанту было строжайше предписано «соблюдать почтительность в словах и выражениях». Каторжник отвечал только за целость своих цепей, в остальном он полностью зависел от воли надзирателей. Надзиратели могли в любое время появиться в камере и устроить обыск, за свои действия они отвечали только перёд комендантом, а комендант – перед губернатором, то есть, иначе говоря, ни перед кем, кроме бога и собственной совести. Юрисдикция коменданта распространялась на весь Тасманийский полуостров с его островами и водами в радиусе трех миль; правда, комендант был обязан посылать отчеты в административное управление, но, в сущности, он пользовался неограниченной властью.
Позволим себе вкратце описать местоположение этой каторжной колонии. Тасманийский полуостров, как мы уже говорили, имеет форму серьги с двойной подвеской. Нижняя часть ее, большая по величине, изрезана заливами. Южная ее оконечность омывается заливом Мэйнгон, обрамленным с восточной и западной стороны похожими на органные трубы скалами мыса Рауль и гигантского мыса Пиллар.
Рукав залива Мэйнгон, так называемый Длинный залив, прорезает в северном направлении гряду скалистых гор; и на западном берегу рукава и была расположена колония. Перед ней – островок, где хоронили умерших, названный Островом Мертвых. Но прежде чем узреть красоты этой арестантской Голгофы, каторжник проплывал мимо серых скал; на них возвышались белые строения, в которых кипела жизнь. Это было Остров Мальчиков – место заключения детей от восьми до двадцати лет. Удивительно, что многие честные люди говорили о том, как неблагодарны эти юные каторжники, как они не умеют ценить те блага, которые им предоставило правительство!
От материковой оконечности Длинного залива, сквозь почти неприступные заросли, па север, к заливу Норфолк, шла проложенная каторжниками рельсовая железная дорога. В устье залива находился Лесной остров, на котором была устроена сигнальная станция, где постоянно дежурила шлюпка с вооруженной охраной. К северу от этого острова находился мыс Одинокого Дерева – самая южная оконечность подвески, и море несло свои волны, сужаясь к востоку, пока не ударялось о каменистый берег Орлиного перешейка. Этот перешеек шириной всего лишь в четыреста пятьдесят ярдов омывался с восточной стороны голубыми водами Залива пиратов, то есть Южного океана. Скалистые берега перешейка являли собой ужасное зрелище: беснующийся океан выдолбил в них пещеры самых причудливых форм, в которых гулко звучал вечный рокот стонущих валов. В; одном месте океан пробился в толщу скалистого берега на двести футов, и в штормовую погоду соленые брызги вздымались по вертикальному колодцу более чем на пятьсот футов вверх. Это место называлось Чертовой Дырой. Верхняя подвеска серьги, полуостров Лесничего соединялась с материком другим перешейком – Ист-Бэй. Полуостров Лесничего представлял собой почти непроходимые заросли, простиравшиеся до самого обрыва базальтовых скал.
Орлиный перешеек был как бы воротами тюрьмы, которые держали «на запоре». На узкой полоске земли стояло караульное помещение, где солдаты из казарм, расположенных на материке, несли неусыпную вахту. На мостиках по обе стороны мола были привязаны сторожевые собаки. Начальнику караульного поста вменялось в обязанность «уделять особое внимание кормлению этих незаменимых животных и уходу за ними и докладывать коменданту, если какая-либо из собак становилась непригодной к службе». Следует добавить, что в заливе водились акулы.
К западу от Орлиного перешейка и Лесного острова находились ужасные угольные копи. Шестьдесят «штрафных» работали там под строгой охраной. У этих шахт помещался самый северный и самый надежный из всей системы сигнальных постов, который делал побег практически невозможным. Дикий, гористый ландшафт полуострова был весьма удобен для сигнальных устройств. На вершине горы, вздымавшейся над сторожевой башней колонии, рос гигантский эвкалипт, на вершине которого была установлена сигнальная мачта. Этот пост держал связь с двумя отделениями тюрьмы – на Орлином перешейке и па угольных шахтах, посылая сигналы по всему полуострову. Таким образом, сигналы шли к горе Артура, от горы Артура – к мысу Одинокого Дерева, оттуда к горе Связи, от горы Связи – к угольным шахтам. На другой стороне сигналы передавались из поселения на Сигнальную гору, оттуда на Лесной остров, затем на Орлиный перешеек. Если с угольных копей бежал преступник, можно было поднять по тревоге стражу на Орлином перешейке, и весь остров, менее чем через двадцать минут, уже знал о побеге. Благодаря таким природным преимуществам, а также изобретательности начальства, тюрьма эта считалась самой надежной в мире. Полковник Артур рапортовал английскому правительству, что место, носящее его имя, было «естественной тюрьмой». Почтенный блюститель дисциплины, вероятно, считал эту любезную предусмотрительность всевышнего данью уважения его достоинствам, ибо таким образом провидение способствовало выполнению знаменитого «Дисциплинарного устава каторги».
Глава 50
ВИЗИТ ИНСПЕКЦИИ
Однажды после полудня недремлющие сигнальщики передали весть, которая привела все селение в состояние лихорадочного возбуждения. Капитан Фрер, прибывший из главного управления с приказом провести следствие о смерти Керкленда, возможно, посетит и их, и это обязывает стражу «естественной тюрьмы» представить своих грешников в наилучшем виде. Берджес находился в приподнятом настроении оттого, что вести следствие и докладывать о его деятельности будет человек, столь родственный ему по духу.
– Все это пустая формальность, старина, – успокоил Фрер своего старого приятеля. – Этот поп заварил кашу, по они хотят заткнуть ему рот.
– Я счастлив показать вам и вашей супруге наш поселок, – отвечал Берджес. – Постараюсь сделать ваше пребывание как можно более приятным, хотя боюсь, что миссис Фрер не найдет здесь ничего интересного.
– Откровенно говоря, капитан Берджес, я с большим удовольствием направилась бы прямо в Сидней, – сказала Сильвия. – Но мужу надо было заехать сюда, и я, разумеется, не могла его оставить.
– Общество у нас здесь небольшое, – вставил Ми-кип, бывший в числе встречающих. – Миссис Датчетт, жена одного нашего чиновника – единственная дама, живущая здесь, и я надеюсь иметь удовольствие познакомить вас с пей сегодня вечером в доме коменданта.
Мистер Мак-Наб, которого вы знаете, командует охраной на перешейке и не может приехать, иначе вы бы обязательно с ним познакомились.
– Я хочу устроить вечеринку, – сказал Берджес, – но боюсь, что она будет не столь удачной, как мне бы хотелось.
– Эх вы, старый холостяк! – засмеялся Фрер. – Женились бы, вот как я.
– Как вы – это было бы нелегкой задачей, – сказал Берджес с поклоном.
Сильвия принужденно улыбнулась комплименту, сделанному в присутствии двух десятков арестантов, тащивших в гору разные сундучки и свертки и также ухмылявшихся неуклюжей любезности коменданта.
Оставшись наедине с мужем, Сильвия сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71