Тут вмешалась пани Реза, до сих пор молча стоявшая у изножья Люцкиной постели, то кивая головой в знак согласия, то вдруг трясла ею, отрицая все, что сегодня видела и слышала.
— И от меня тыща! Как раз десять наберется! — многозначительно произнесла она, хотя Люцка была совершенно безучастна даже к тому, что уже лежало у нее на коленях.
Голову-то Люцка подняла, может, решила убедиться в правильности предложенной суммы, но снова уронила ее на подушки. Наконец она села, сгребла деньги в кучку и уж теперь-то окончательно улеглась, уставившись в потолок.
— А подпись? — заворчала Реза на Рудольфа, вспомнив про расписку, и сама же достала ее из бумажника хозяина. Сестра Марта подложила для удобства деревянный поднос, на котором Люцина обычно обедала, и та, не колеблясь, расписалась вечным пером пана директора.
Таким образом, финал разыгрался быстро, без лишних эмоций, и отчего-то казалось, что белоснежная постель Люцки забрызгана пятнами новеньких, хрустящих банковских билетов.
Напоследок, когда все уже собрались уходить, доктор Бур подтолкнул молодого Могизла в спину:
— Вы ей хоть руку подайте на прощанье, голубчик! Рудольф послушно протянул Люции руку.
— Мое почтение, барышня, премного вам благодарен!
Эти слова он произнес как бы в придачу к деньгам, и они вовсе не казались ему столь уж обязательными. Люцка, отвернувшись, нехотя сунула ему в ладонь растопыренные пальчики, давая понять, что не принимает от него благодарности. Однако, когда Рудольф вместе с главным врачом выходил из палаты, она проводила его долгим взглядом.
Достопочтенная монашка вновь опустилась перед окном на колени и — теперь уже в одиночестве — погрузилась в таинство своего молитвословия.
Реза стояла как вкопанная, равниво наблюдая за Люциной.
У Люцки же из глаз фонтаном брызнули слезы, непохожие на обычные, человеческие, которых за сегодняшний день было пролито в избытке. Плакала она то громко, неукротимо, захлебываясь от гнева, то по-детски жалобно, словно бы сетуя на свою судьбу.
Реза будто того и ждала. Повернувшись, она направилась к выходу, но у самых дверей остановилась, чтобы сказать Люцине то, о чем никак не могла умолчать:
— Поплачь, поплачь, голубушка! Авось поможет, и не будешь так вы...
Старая карга произнесла последнее, грубое слово очень и очень тихо, но достопочтенная сестра Марта не оставила его без внимания и, заткнув уши, громко и протяжно закончила молитву:
— ...Молись за нас, грешных, всегда, ныне и в час нашей смерти. Аминь!
Кухарка не обращала на нее никакого внимания:
— Ты просто спятила, голубушка! Я ведь тебя знаю вдоль и поперек и насквозь вижу, о чем ты думаешь. Слыханное ли дело! Выкинь дурацкие мысли из головы и в монастырь ступай! Привыкнешь помаленьку, зато ни себя, ни других не осрамишь! А не пойдешь — как пить дать, каждый пальцем тыкать станет: гляди, гляди, это та самая дура, что булочнику Могизлу кусок собственной задницы продала! — И, хлопнув себя кулаком пониже спины, Реза оттопыренным большим пальцем описала в воздухе полукруг. Жест был достаточно красноречив, и, хоть стояла она уже у двери, но, чтобы не осталось никаких сомнений, Реза еще раз обернулась и презрительно сплюнула:
— Тьфу!
К счастью, на самом пороге она вдруг вспомнила, что принадлежит к третьему монашескому ордену, а сестра Марта — к ордену сестер милосердия, и потому попрощалась как можно любезнее:
— Целую вам ручки, достопочтенная сестра! Искусственный розовый бутон на ее шляпке уморительно — будто сам по себе — наклонился.
Едва она вышла, необразованная и, по Резиным словам, невыносимо глупая особа, пластом лежавшая на кровати, вдвойне дала волю своим горестным чувствам — Реза, не раздумывая, назвала бы их ревом быка и не преминула бы добавить, какого именно.
Совсем иное дело — чуткая сестра Марта.
Она подошла к Люции и, нежно взяв ее за подбородок, принялась успокаивать:
— Не плачь, милая ты наша овечка! Теперь, я думаю, ты сама убедилась, чего стоит жизнь мирская... Единственное наше пристанище и надежда — глубокая вера в Бога, а единственное чувство, которое мы можем испытывать за нанесенные нам обиды, страдания и несправедливость этого мира, должно проявляться в искренней любви к тем, кто нас обидел. Стоит хоть однажды отказаться от тщетной суеты этого мира, и никогда больше печали и обиды не посетят нас. А уж на том свете наградой за добровольную нищету, чистоту и безграничное послушание матери-настоятельнице будет нам сладостное спокойствие.
Схватив монашку за руку, Люция стала осыпать ее поцелуями:
— Достопочтенная сестра Марта, ради всего Святого, почему так долго не идет ее преподобие мать-настоятельница? Мне больше ничего не надо, мне бы только скорее попасть к вам в монастырь!
— Придет, придет, обязательно придет, и, по нашей обоюдной с достопочтенной сестрой Лидмилой просьбе, охотно исполнит ваше горячее желание. Но поскольку искреннее обращение к Богу — самая надежная помощь во всех благих намерениях, давайте продолжим наши молитвы. Прежде, чем мы сосредоточим внимание на святых таинствах, мы должны очиститься от земных и преходящих мыслей или соблазнов. А таковыми являются, милая наша овечка, вот эти самые деньги! — и белые руки достопочтенной сестры Марты, как две бабочки-капустницы над кочаном, затрепетали над кучкой кредиток.
Но не успели они опуститься, как Люцка, придвинув деньги к себе, заявила:
— Глаза б мои их не видели! — После чего достала спрятанный на груди кожаный мешочек на засаленном шнурке, быстро запихнула в него деньги и снова спрятала.
— Вот и правильно! Ничто не должно пропасть, ведь это твое приданое — приданое невесты Христовой! — кисло заметила сестра Марта.
— Знаю, знаю... Если б не эти деньги...— и она зевнула.
Сестра Марта испытующе посмотрела на нее, но зевок был таким неподдельно-искренним, что в словах Люцки вряд ли стоило искать скрытый смысл, который монашка было заподозрила.
— Богородице Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою...— завела Марта, на этот раз опустившись на колени возле койки и резко притиснув Люцкину руку к четкам.
Люцина повторила за ней эту, потом еще две других молитвы, снова сладко зевнула и, прежде чем монашка закончила первый десяток, заснула как убитая.
Достопочтенная сестра тихонько молилась возле нее до удара монастырского колокола, оповещавшего об
обеде. Взяв деревянный поднос, на котором Люцка подписала роковой документ, она вышла из палаты.
А Люцина, выждав некоторое время, подняла голову и прислушалась.
В коридоре ни звука...
Тогда, дважды или трижды бестолково дернувшись туда-сюда, точно кролик перед тем, как вылезти из норки, она соскочила с постели и стала лихорадочно собираться. Достав из тумбочки чулки, поспешно натянула их; вынула туфли на высоких каблуках и так же быстро обулась; вытащив из шкафа вязаную кофту, надела ее и тут же сбросила, чтобы снять с себя казенную рубашку, ибо идти в ней Люцка не хотела, дабы не обвинили в воровстве. Правда, собственная, уже довольно ветхая, оставалась в клинике.
Ничем больше не смущаясь, она надела обе юбки, кофту и, схватив потертую сумочку, бросилась прочь.
Уже в дверях Люцка вдруг, слава богу, вспомнила, что чуть было не забыла самое главное, о чем только и думала, когда притворялась спящей.
Ей пришлось вернуться, подойти к шкафу возле окна, где среди разных склянок, стоявших на мраморной полке, она выбрала одну побольше с плотной стеклянной крышкой, сунула ее в сумочку и, как мышка, выскользнула в коридор.
Поскольку ее палата находилась на первом этаже, а весь обслуживающий персонал обедал в кухне, да и входная дверь была широко распахнута навстречу чудесному апрельскому дню, Люцине удалось незаметно прошмыгнуть на улицу, где за углом она вскочила в трамвай.
Около часу дня она была уже в Страшницах. Сделав по поселку сотню шагов, Люцка оказалась перед домом, построенным зятем пани Резы специально для производства уксуса.
В доме была только хозяйка, так как сам он отправился развозить товар. Хозяйство у него было довольно большое — доставляя клиентам готовую, разлитую по бутылкам продукцию, он даже запрягал двух собак, и чем больше продавал, тем больше уксуса мог потом изготовить.
— Пустяки, все уже позади, пани Горнова! — успокаивала хозяйку Люцка, свалившаяся как снег на голову.— Вот двадцать крон, принесите мне из деревни что-нибудь поесть!
— Так как... здоровье? Все в порядке? — спросила наконец пани Горнова.
— Да вроде бы...— ответила Люцка, вытащив в доказательство из-за пазухи набитый деньгами мешочек и помахав им у хозяйки перед носом.— Но об этом потом. А сейчас я просто умираю с голоду!
В третий раз пани Горнову не нужно было уговаривать.
Люцка вышла следом. Сердце у нее ёкнуло от радости: в дверях погреба торчал ключ! Хозяйка и полдороги до деревни не успела пройти, как Люцка, отворив дверь, уже спускалась в подпол.
Сундучок ее был на месте, но нижней рубашки — единственной вещи, которая в нем хранилась,— не оказалось. Видно, пани Горнова одолжила ее кому-нибудь, раз Люцка не появлялась целый месяц, и два, и три... Ну нет так нет!
В конце концов, это было не главное, за чем пришла сюда Люцка.
Нужная ей вещь стояла рядом на широком чурбаке. Была это огромная, вмещавшая несколько литров керамическая бутыль, плотно оплетенная, словно вставленная в корзину с двумя ручками. В ней хранилась уксусная кислота, которая и распространяла по всему дому резкий, кислый запах.
Когда Люцка впервые спустилась в подвал, пани Горнова предупредила ее, что с сосудом надо обращаться крайне осмотрительно, а хозяин даже показал многочисленные язвы на руках — следы ожогов. Поэтому они строго-настрого запретили ей прикасаться к бутыли, если — не дай бог! — она окажется в подвале.
А Люцка и не вспоминала о ней до сегодняшнего утра.
Подойдя к бутыли, она с осторожностью отвинтила керамическую крышку — из горлышка со свистом вырвались пары так называемого «ледяного» уксуса,— и ей стало не по себе. Она собралась с силами, взяла плетенку за одну ручку и, наклонив бутыль, отлила в пузырек немного зловонной, едкой жидкости. Тщательно закупорив, спрятала его в сумочку. Больше ей здесь делать было нечего.
Раскашлявшись, она выбежала на воздух и со всех ног бросилась прочь, поскольку с этой минуты не без основания считала себя преступницей!
Деревню она намеренно обогнула стороной, ближе к Бржевнову, чтобы не попасться на глаза пани Горновой. А оттуда уже все дороги вели вниз, к Праге, но Люцка пошла наугад по первой, к несчастью, самой длинной из них, и в Смихове оказалась только к вечеру.
К тому времени молодой Могизл уже успел посвататься к Дольфи, получить отказ и теперь, запершись в своей комнате, размышлял о своей горькой судьбе.
Несмотря на то что он отправился к нареченной в полной уверенности, которую вселила в него Реза, будто Дольфи сгорает от нетерпения и дождаться его не может, а значит — с определенными надеждами, что его новое лицо произведет впечатление, и несмотря на то что именно за ним было последнее слово, он сам сорвал предстоящую свадьбу, сбежав от невесты и нарушив главное условие отцовского завещания, а следовательно, лишился большей части наследства.
Пока он сидел у себя взаперти, пани Реза, без которой Рудольф отказался идти к невесте, подробно рассказывала хозяйке обо всем, что стряслось, прежде в общих чертах, потом обстоятельно:
— Приехали мы, значит, на Шванценбергскую. Пан Рудольф расплатился с извозчиком и к пану Дрозду за цветами пошел, да накупил столько роз, что, ей-богу, в этот таз не уместятся! Что ж, думаю, так и положено, раз парень девку обхаживает... До Дольфиного дома пешком шли, но перед самой лавкой Рудольф говорит: «Нам лучше через другой вход, пани Реза, а то здесь мастерская, работниц много». Я ему — дело, мол, ваше... А, с другой стороны, он вроде и прав: их там теперь четверо вяжут на машинах, но, как ни приду,— ни старые, ни молодые от стульев зады свои оторвать не могут, чтоб ключ в дверях повернуть!.. В лавке, к счастью, никого — хозяева, мол, важных гостей ждут! Ага, думаю, в самый раз поспели, и прямехонько в дальний конец дома — в покои ихние. Но хозяин наш перед самой дверью опять канитель развел. Я ему говорю: «Пан Рудольф, неужто со страху камень на сердце налег?» В дверь-то он постучал, а сам за мою спину — нырк! — и вперед себя толкает... Вот, стало быть, зачем с собою брал! В двери — окошко, занавеска висит батистовая, застиранная такая, но мы все ж разглядели, как Дольфи из-за стола вскочила... Ей-богу, я бы три раза «Отче наш» прочесть успела, пока нам не сказали «Войдите!». Ну, войдите так войдите. Наперед я иду. Поздоровались — опять же я поздоровалась, а молодой пан вроде как воды в рот набрал. Старуха-то, мать Дольфина, рада без ума: «Проходите, проходите, гости дорогие, мы уж и не надеялись...» Раньше, может, действительно и не ждали, и не надеялись, а сегодня-то как раз предпоследний день, сами понимаете, на столе черешневый пирог, здоровущий, что купол святого Микулаша, но скатерть, скажу я вам, вся латаная-перелатаная, это ж стыд какой!.. Зато девка-то вся из себя: руки голые, вырез аж по самые лопатки; по мне — так платье у ней никудышное, подумаешь, маркизет, коленки маленько, прикрыты; ну, и чулки ажурные — это можно себе позволить, коль за стеной таких кучу плетут! Но все к лицу, что правда, то правда. Вы же знаете, какая Дольфинка хорошенькая, чертовка! Мамаша тоже, чтоб в грязь лицом не ударить, вся в черном атласе, воротничок белый... Я, значит, к пану поворачиваюсь — куда он, мол, там подевался?.. А он, Боже милостивый, с ноги на ногу переминается, букетом лицо прикрывает! Дай, думаю, руку ему от лица отведу, но тут Дольфи сама к нему — прыг! — и заставила его руку опустить. Поглядела на него, горько так вздохнула, отступила назад и шепчет ему: «Это не вы!..» Поняли, сударыня? На «вы» к нему, хотя, сколько себя помню, они всегда на «ты» были... Мать как гаркнет на нее: «Дольфи!» Ну, и я тоже влезла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28