А что же Мариша? Для нее будто тех роковых трех дней и не было вовсе, будто между ними не произошло ничего такого, о чем бы стоило говорить. Уже на четвертый день она держалась как ни в чем не бывало, была веселой, говорливой, из нее так и сыпались всякие забавные истории про деревню и рынок, толковала и о делах насущных — где что будет сажать, где сеять, и эти хлопоты доставляли ей больше всего веселья.
Стоило ей сказать, что редиску надобно удобрять получше, не то будет пустой, ее тотчас разбирал смех, да такой, что груди тряслись. И все это у него на глазах, и то сказать — ведь ради того и заливалась хохотом, чтоб он поднял голову.
А когда он это делал, смех умолкал, и Коштял ловил ее любопытный взгляд, такой испытующий, будто той встречи на чердаке и в помине не было.
Наверняка все это ее забавляло, наверняка ей хотелось поизмываться!
Она стояла над ним, заправляя в юбку выбившуюся во время работы кофту, из-под которой виднелась полоска кожи, такой же белоснежной, как и в вырезе, идущем от шеи к груди. Иногда, уже к вечеру, она скалывала его булавкой, но Коштялу было от того не легче.
Стиснув зубы,— так, наверное, частенько делал тот рыцарь из древнегерманской хроники,— он изо всех сил держался, чтоб ни единым жестом не выдать себя.
Завазел, пользуясь своей немочью, валялся под сливами и храпел на весь сад. Но когда внизу на грядках начиналась возня больше обычной, он тут же приподымался, стараясь рассмотреть их сквозь кусты. Время от времени и на четвереньки ради удобства приседал, но вскорости снова укладывался, хотя больше при этом храпел, нежели спал, а если и спал, то как заяц, с открытыми глазами...
Наступил Духов день.
В праздник, так уж повелось по выходным, обед варил Коштял, а куховарил он, как и всякий солодовник, лучше любой стряпухи. На сей раз, как обычно по праздникам и воскресеньям, он готовил гуляш, который всегда удавался ему на славу.
— Так постарайтесь, куманек, я ить ворочусь голодная, как Тигр, ужо заране слюнки текут,— сказала поутру Завазелка, запрягая пса в телегу, и разразилась тем нарочитым, словно бы через силу рвущимся смехом, каким она в последние дни частенько его допекала.
Изобразив приступ веселья, она аж за край тележки ухватилась, вроде чтоб не упасть.
Коштял на это никакого внимания, а Завазелка все закатывалась хохотом, доносившимся уже из-за калитки.
Вернулась Мариша около одиннадцати, Коштял крутился у плиты, а она, доедая утренний картофельный суп, разглядывала его.
И снова подхихикивала, но Коштял точно воды в рот набрал.
И вдруг она встала.
— А иди-ко ты лучше в сад, огородник несчастный, огурцы вянут, они и так ноне не боле пальца! Сама здесе все доделаю!
Коштял молча повиновался.
Он уже вышел, когда за ним еще раз приоткрылась дверь и Мариша крикнула вдогонку:
— И вы ишо считаете себе мушшиной? Ха-ха-ха! Коштял в ответ и не пикнул.
Завазел сидел, упершись ладонями в колени, и только таращился; он начисто ничего не понимал, в последнее время слух у него совсем пропал.
Но спросить не спрашивал!
Отобедав не за столом, а на крыльце, Коштял взбежал к себе в каморку и быстро переоделся во все праздничное. Потом встал наверху на пороге, чего-то выжидая и покручивая в нетерпении ус.
Двери внизу хлопнули, и показалась Мариша с большой подушкой под мышкой.
Завидев ее, Коштял мигом скатился вниз.
— Эй, куманек, куды ето вы?
— Мое дело, хозяйка,— спокойно ответил тот.
— Ваше так ваше,— кивнула она.— Воротиться только не забудьте.
Сказала ровно батраку какому.
— Ворочусь, когда захочу,— так же спокойно ответил он.
Мариша собиралась смерить его взглядом с ног до головы, но глаза ее как уставились в землю, так и замерли, а дуги черных ресниц не дрогнули до тех пор, пока он не ушел. И было в том презрения еще больше.
Коштял быстро вышел на дорогу к городу и, уже оттуда оглянувшись, увидел, что Мариша смотрит на него во все свои черные, даже на таком расстоянии сверкающие глаза.
И была в них не насмешка и язвительность, а что-то совсем другое.
Проследив взглядом, пока она не скрылась за углом дома, Коштял прибавил шагу, но в конце улицы, свернув налево к реке, пошел медленнее, озираясь по сторонам.
Нырнув на берегу в ольховые заросли, он стал осторожно, точно хорек, пробираться обратно. На самой крутизне густой ольшаник прикрыл его, и он вскарабкался наверх, не боясь быть замеченным. Наконец он очутился у тына, огораживающего Завазелов сад, и, заглянув снизу сквозь жерди, убедился, что расстояние прикинул правильно. В буйной траве, у самого тына, уложив под голову подушку, лежала Мариша; так лежала она во всякое погожее воскресенье, то был единственный ее послеполуденный отдых за всю трудовую неделю. Место здесь было всегда тенистое, укромное, со стороны реки — крутой склон с непроходимым ольшаником, а от сада закуток этот скрывала от глаз старая кирпичная печь, в ней прежде, когда еще не выкорчевали старые сливы, гнали сливовицу. Место было уединенное, скрытое от людских глаз.
Она так глубоко утопала в траве, что Коштял, сидя на корточках, не видел ничего, кроме черных прядей, выглядывавших из-под платка, которым было прикрыто ее лицо, да еще сквозь траву пятном просвечивало легкое ее платье.
Спит?
Он осторожно привстал, чтобы убедиться в этом, а потом, поставив ногу на жердь, одним прыжком перемахнул через низенькую загородку в сад.
Трава почти приглушила его соскок, но он все же замер, затаив дыхание.
Спит?
Но грудь ее не вздымалась высоко и свободно, как то бывает во сне, а если Мариша не спит, стало быть, знает, что не одна, а если еще не вскочила и не закричала, стало быть, знает, кто тут с нею.
Долго сомневаться она ему не дала.
Ее рука лениво потянулась к платку и стащила его.
Глаза глядели в глаза.
Но ее глаза были глазами хищницы, захваченной в собственном логове; не вскочив еще, она уже напрягла мышцы, не собираясь задешево продавать свою шкуру.
Однако ж Мариша и пальцем не шевельнула, чтобы сменить свою соблазнительную позу, а ведь она-то и заставила Коштяла перескочить через забор.
— Вор! — сказала она грудным голосом, но довольно тихо.— И не стыдно вам через огорожу лазить?
А у него горло перехватило, ни сглотнуть, ни слова сказать, кабы и нашлось какое.
— Убирайтесь, откеле пришли!
Но стоило ему шевельнуться — она тут же вскинулась, опершись на локоть.
...Когда потом, час спустя, он промывал саднящие царапины на шее, ему пришло в голову, что она ведь раз десять могла убежать, но не таков был у нее норов, нет, она выждала, чтоб потом вести себя, точно захваченная в логове хищница.
И коль уж уступила, то после жестокой и честной схватки, это точно; он думал об этом, засовывая в карман воротничок, который уже нельзя было пристегнуть, потому как обе петли были порваны. Но ведь стоило ей крикнуть своим пронзительным, таким знакомым соседям голосом, и к ней сбежались бы на помощь, услы-
шав даже через несколько домов отсюда! Так нет же, не крикнула! Предпочла сводить счеты один на один.
И надо признать, расквиталась она с ним сполна, и нетрудно было догадаться, что не без удовольствия.
Первыми ее словами, уже после схватки, уже в мире и согласии, были:
— Вдруг нас кто видел! Не «вас», а «нас»!
Он просидел у реки, пока не пришла пора приниматься за поливку.
Мариша вышла уже затемно, старалась по возможности держаться подальше от него и все отводила взгляд на свои грядки и клумбы, будто его в саду и не было.
Коштял, с лейками в обеих руках, нарочно свернул так, чтобы она оказалась у него на пути, и, обходя ее, процедил:
— Так что, мушшина я все-таки али нет?
— Ишо какой! — ответила она безо всякого смущения, даже одобрительно.— Поостерегись, старый на нас зыркает, не гляди туда!
Она испугалась, когда Коштял оглянулся. И, показывая туда-сюда на грядки, дескать, там и тут надо бы полить,— эти обманные жесты она потом частенько пускала в ход при Завазеле для отвода глаз,— сказала:
— Мне уж самой себе совестно было, ить я бегала за тобой боле, чем ты за мной!
Коштял наклонился и полил на ладонь из лейки — у большого пальца она вспухла, двумя подковами отпечатались на ней кровавые следы Маришиных зубов.
— Это уж ты зазря,— буркнул он.
Рана и в самом деле стоила такого укора.
— Вовсе не зазря! Ты бы ишшо в тот раз получил свое, кабы за мной стал волочиться! Думал, я так сразу дамся? Со спехом да с грехом ето не делается, голубок!
Он в изумлении глядел на нее.
Белая как мел, стиснув зубы, аж желваки на скулах вздулись, она смотрела на него своими жгучими глазами с какой-то дикой преданностью.
А из-под слив за ними следил Завазел; он видел, что Коштялу достается, но вот за что — это ему и в страшном сне не привиделось бы.
Изумлению Коштяла не было предела, он ничего не мог понять, но потом все-таки до него дошло. Мариша второе свидание с ним переиграла на первое, чтобы спасти свою женскую честь. У него будто пелена спала с глаз, и изумление уступило место прозрению: да-да, из-за одного только «доброго умысла» уступила Мари-ша ему тогда наверху...
И лишь теперь, как-то само собой получилось, она перешла с ним на «ты», и он понял, что она принадлежит ему вся, без остатка!
Грех густо окутывал Завазелов дом и сад.
И тот, кто расценил бы историю Флориша Коштяла и Мариши Завазеловой как «проявление любви к ближнему», и тот, кто с сожалением назвал бы ее «победой чувственной любви над душами», жестоко бы ошибся.
Оба любовника — а отрицать предосудительность их связи было бы крайне безнравственно — совершили лишь то, чего не могли не совершить, но в их падении не было почти ничего общего со сходными, казалось бы, падениями других грешников любви из простонародья. Они поддались наплыву низких страстей, и души их не попытались бороться с ними, может быть, оттого, что сами они так низко клонились к черной земле, которую надо было дважды на дню превращать в хлябь, чтоб дала она урожай, но все-таки нельзя утверждать, что не было тормоза на той наклонной плоскости, по которой они скатились в такую пропасть, что уже не могли надеяться на милосердие тех, кто смотрит на человеческие судьбы с точки зрения, так сказать, вечности, не принимая в расчет закономерные, столь человеческие, слишком человеческие случаи.
Коштялу надобно было оказаться между жизнью и смертью, чтобы добиться Мариши, склонив ее к «доброму умыслу» — заповеди христовых братьев-лигвори-анцев, и она с безотчетной наивностью откликнулась на ее призыв, уступив в том, в чем она, духовная дочь отца Каэтана, была наиболее непреклонна.
Эта ошибка, сохранившая ему жизнь, вынудила потом Маришу изощренно соблазнять его, выискивая возможность по второму разу доказать, что «со спехом да с грехом ето не делается, голубок!»
Так они свели счеты друг с другом, но был в этом треугольнике и третий!
Итак, густо окутал грех Завазелов сад и дом. Самому же хозяину было невдомек, что творится с его женой и товарищем. Он мог храпеть себе во все горло под своими сливами — Мариша и Коштял корпели каждый над своей грядкой, не перекидываясь ни взглядом, ни
словечком, а ведь раньше разговоров не чурались, и Завазела это вполне устраивало, хотя он и на расстоянии руки ничего в них не разбирал.
Но тогда он мог по крайности подозревать, теперь же и такой возможности у него не было, и это при том, что между ними явно что-то произошло, иначе с чего бы этакая перемена? Прежде они даже за самой срочной работой выкраивали минутку, а то и другую, чтоб закончить разговор, ныне же и взглядом друг друга не удосуживали, даже когда перекликались с разных концов огорода.
Завазел, конечно, этих окриков не слышал, но улавливал по отрицательному, скажем, взмаху Маришиной руки, причем она даже головы не поднимала, а Коштял говорил куда-то в бок, к забору, и лишь так же, рукой, взмахивал в Маришину сторону.
Наверное, перебрасывались они не очень-то приятными словами, если потом замолкали до самой тьмы и сновали бок о бок, не замечая друг друга.
Да и вообще оба стали вздорными и злобными; стоило Завазелу заговорить с Маришей, как та обрушивалась на него с бранью, а раньше лишь обрывала его. Если прежде она могла хотя бы в ухо ему прокричать, что к чему, то теперь только отмахивалась, не давая себе труда объясниться с ним. И было какое-то неприкрытое криводушие в том, как она старалась поскорее отвязаться от него, даже взглядом своим, прежде вгонявшим Завазела, когда надо, в трепет, теперь избегала его.
С Коштялом поладить было еще труднее. Утром он покидал дом раньше Завазела, а вечером так припускал обратно, что за ним было не угнаться, уж если удавалось догнать его и завести разговор, Коштял переводил его на что-то свое, не давая ему и полслова вставить. Он толковал горячо и с самым дружелюбным видом, но о чем — Завазелу было невдомек. Чувствовалось в этом то же притворство, что и у Мариши, но еще и с усмешкой, издевкой.
Если он приставлял ладонь к уху, то Коштял кричал ему: «Эх ты, балда!» — и, махнув рукой, доставал бутылку, прикладывался сам, а потом передавал Завазелу, на том разговор и кончался.
Но что не ускользнуло от Завазела, так это их смущение, тщательно скрываемое, но оттого еще более заметное. В них обоих! Они его предали!
Теперь он мог положиться единственно на свое зрение, надобно глядеть в оба.
И как-то утром Завазел, преодолев свою лень, встал в половине пятого и босиком вышел в сад.
Они были за домом, и так как тропинка не скрипела, как лестница на чердак, Завазел неслышно, словно дух, подкрался к ним сзади.
Сроду он такой Маришу не видел!
Она заламывала руки, прямо-таки ладони себе выворачивала, и так рыдала-причитала, будто у нее матушка родимая преставилась. И все это перед Коштя-лом, а тот стоял как в воду опущенный.
Он первым увидел Завазела и передернулся в лице так, что Мариша сразу оглянулась. Она совсем потерялась и пустилась наутек. Коштял же ушел не спеша, но тоже с таким видом, будто его застали на месте преступления. Они вели себя как виноватые, это ясно!
И хуже всего, что сбежали от него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28