И тут Мариша вконец испортила дело — она поспешно отсела от Коштяла так, чтобы смородина ее не загораживала, и если уж супруг что-то заподозрил, то теперь мог в своих подозрениях укрепиться.
— А коли не отстанете, то и на вас полено найдется! — шипела Мариша с потемневшим от ярости лицом. И наконец, уже как бы про себя, пробурчала: — Етого мне только не хватало, ишо один мужик, да мне мой-то осточертел!
Коштяла деловитое это суждение почти не удивило, было оно в здешних местах в ходу и уже не единожды спасало честь супружеского ложа. Однако же именно оно натолкнуло его на мысль: «Не будь Завазела, не было б никаких помех».
После того случая Мариша вовсе оседлала Коштяла, даже батраком-поденщиком она не посмела бы так помыкать. Очень по-женски и очень разумно она рассудила, что теперь он весь в ее власти.
Коштялу и впрямь не приходило в голову противиться, он тянул на себе хозяйство усердней, чем тот пес тележку, а если порой и чертыхался, то хозяйка его вроде бы и не слышала. Она обращалась с ним не как с мужчиной, а как с юнцом, который, правда, уже подрос, и следовало с ним чуть попридерживаться — не хватало еще, в самом деле, чтоб она ему тыкала.
Но хуже всего переносил он те лукавые пытки, которым она подвергала его в последнее время с таким видом, будто ничего не происходит.
Мучения его были при этом подобны мукам некоего рыцаря из германской средневековой хроники — тот, посватавшись к прекрасной графине и получив от ворот поворот, осадил ее замок. Во время одной вылазки его захватили в плен, и графиня приказала заточить несчастного в темницу, перегородив ее решеткой на две половины. В одной содержался бедный рыцарь, а в другой была почивальня графини, и всю ночь в ней горели свечи.
И хотя баллада эта была неизвестна обоим, Коштял в полной мере вкусил тех же страданий.
Правда, Мариша не раздевалась при нем, как графиня перед рыцарем, меж ними не было и решетки, но хватало того, что она его не стыдилась, обращалась как с ровней, словом, за мужика вовсе не считала. Летняя жара стояла в том году как в топке, язык лип к гортани, так что вольности в одежде при полевых и нелегких огородных работах были простительны, и даже оскорблением труду считалось не смотреть на это сквозь пальцы, а тем более пялить глаза. Но Завазелке все же не следовало мыться в саду, обнажаясь больше,
чем положено при чужих. Правда, делала она это почти ночью, но как раз в полной темноте кожа ее прямо-таки светилась, а было это возле кадки, куда Коштял таскал воду для утренней поливки.
Тем самым она ясно давала понять свое оскорбительное к нему презрение, хотя особого умысла, вроде графининого, в том не было, потому что с Коштялом она обращалась, бог знает отчего, как с последним отребьем.
Распекала его Мариша пуще, чем своего благоверного, а это уже что-то значило, и порой ему казалось, что она вот-вот влепит ему затрещину, как то частенько бывало у нее с мужем.
Он страстно, до дрожи желал, чтобы так оно и случилось, у него даже руки немели при одной мысли о том, что произойдет, когда он ее схватит. Но ничего такого не происходило, зато бранилась она как по нотам, и по поводу этой ее привычки соседи злословили, что собака ихняя, Тигр, ни разу, наверное, не тявкнула, сколько живет у Завазелов, зато уж хозяйку слышно спозаранку, пока не уедет в город и не вернется, до самой ночи.
В среде пивоварской братии, к которой ранее принадлежал Коштял, первейшим и священным законом было приличное обхождение, при малейшем отходе от него работник имел право пойти в контору за расчетом, и потому Коштялу такое обращение стало действовать на нервы, а со временем вконец обрыдло.
Но, возможно, он бы и не сорвался, кабы она не набросилась на него при свидетеле, а им вдобавок оказался фининспектор, давний завсегдатай пивоварни, как назло заявившийся тем вечером в Завазелов огород за редиской. Прекрасная зеленщица любезничала с паном фининспектором и вдруг ни с того ни с сего напустилась на Коштяла, мол, чего торчит как столб, заставляет ждать уважаемого гостя.
У Коштяла руки словно одеревенели, колодезная цепь выскользнула, и бадья глухо бултыхнулась в воду.
Тут его и прорвало, не подбирая выражений, высказался он насчет здешнего своего житья и в еще более резком тоне объявил о том, что будет съезжать.
— И правильно сделаете, а ишо лучше захтре, чем послезахтрева! А то от вас, пан Коштял, почитай, каждый день водкой несет! — с превеликим хладнокровием отрезала Завазелка.
И, повернувшись снова к пану инспектору, стала
объяснять ему, дескать, для нее это пуще смерти, все бы, кажись, стерпела, только б на нее перегаром не дышали.
Ничего страшней Коштялу нельзя было сказать. Ведь ежели солодовник пьет водку, значит, это человек пропащий и конченый, ничто его уже не спасет, и нет большего оскорбления меж его собратьев по ремеслу, чем такой попрек, и уж совсем смертельным он будет, если выскажет его женщина, да еще в присутствии «ревизщика» — злейшего недруга пивоваров, один вид которого вызывает у них те же чувства, что вид таракана в сушильне для солода.
Трамвайщик Коштял в душе так и остался солодовником Немаловажным было и то обстоятельство, что именно Мариша вырвала его из лап греха. Стоило лишь ей в первые же дни сказать: «Не пейте, куманек, а то не уживемся, ну а так-то я к вам, не будь етой водки, со всей душой» — и Коштял с тех пор капли в рот не взял А вот на тебе — как раз Мариша оказалась повинной во вторичном его унижении.
Что он смертельно оскорблен, стало ясно в тот же вечер, накануне его ухода Гордость не позволяла ему признаться себе, что рано или поздно все равно пришлось бы уйти отсюда ни с чем, это и было главной причиной отчаянного его шага. Ученые знатоки эротики, то есть любви земной, открыли, что самым распространенным ее проявлением у мужчин бывает так называемый фетишизм, неодолимое, навязчивое влечение, умиление какой-то одной стороной, или деталью, или, наконец, особенностью женской внешности. Для Коштяла же, греховной натуре которого любовь небесная вообще была недоступна, Мариша Завазелова оказалась фетишем вся целиком, от черных, как вороново крыло, волос до белоснежных ног, которые она с таким рвением то и дело отмывала.
Он не мог без нее жить, и вывод отсюда следовал очень простой Если уж покидать ее, так лучше покинуть этот мир вообще.
В тот роковой вечер Мариша, как обычно по субботам, приехала из города затемно, распрягла пса и, стоя у окна с кружкой в руке, вдруг заметила, что Коштял подкрадывается к тележке и над тележкой мелькает новая конопляная постромка, недавно купленная ею, чтобы закреплять лотки и короба.
В темноте она не сразу разглядела, кто украл веревку, но кто же еще мог быть, если не Коштял.
Ни минуты не раздумывая, она поставила кружку на подоконник и кинулась к двери: муж, у которого во всякий большой дождь, а тем более в такой проливной, как сегодня, донимали прострелы в голове, уже залег в кровать и только спросил вдогонку:
— Куда это ты?
Уж сегодня-то поливать не надобно, так куда же ее понесло?
Но Мариша прижала палец к губам, а потом и кулаком погрозила и вьюном выскользнула во двор. Она еще успела услышать, что Коштял одолел последние три ступеньки по лестнице, ведущей к нему на чердак. И хотя дощатая лестница с перилами вела наверх с наружной солнечной стороны, ступеньки немилосердно скрипели на весь дом, когда по ним поднимались. Но все-таки Коштял старался проскользнуть к себе как можно бесшумней.
Мариша, добежав до лестницы, прикинула: чтобы застать его врасплох, надо взобраться немедля. Она сняла тапки и, перескакивая через ступеньку, прямо-таки взлетела наверх и ворвалась в Коштялову каморку.
То, что она увидела в чердачной полутьме, между связками чеснока и лука, на мгновение подкосило у нее колени, но уже в следующую секунду она прыгнула на Коштяла и всей тяжестью своего тела сбила его с перевернутого ящика, на который он влез.
Он как раз просовывал голову в петлю из украденной постромки, накинутой на одну из перекладин под крышей, прямо против чердачного оконца.
Какое-то время они стояли друг против друга, и Коштял, глядя в распахнутые Маришины глаза, с засверкавшими вокруг зрачков белками, рассмотрел наконец, что они у нее не сплошь черные.
Она дышала так глубоко, что плечи ее ходуном ходили.
И вдруг случилось то, что ему и во сне не могло присниться.
Губы ее раскрылись и прошептали: «Ну поди же!»
И сама обняла его горячими руками.
Вот так, не первый и не последний раз в этой жизни, встретились лицом к лицу любовь и смерть, но смерть упорхнула, и Коштял понял, что нет лучшей утешительницы, чем любовь...
Долго ли, коротко ли, скорее долго, думал-думал Завазел, и надумал, что жена его чересчур задержалась. Переполошившись, он вскочил — и прямиком к лестнице! Самому-то ему не слышно было, как скрипят под ним ступеньки, зато услышала Мариша и кубарем скатилась вниз.
Внизу на призбе она с крайне таинственным видом показала постромку и, приложив палец к губам, кивнула через плечо наверх. Завазел понимающе замотал головой и удовлетворился этим объяснением, хотя вряд ли что понял. Но когда в горнице он попытался ее обнять, то в ответ получил затрещину, как это частенько случалось с тех пор, как она переросла его корпуленцией.
— Отыдь, у тебя ж голова болит! — крикнула она ему в ухо, которым он слышал чуть получше.
Впрочем, понять ее не составляло никакого труда.
После истории с постромкой ничего не изменилось, если не считать того, что Коштял все-таки остался, не съехал. Мариша вела себя так, будто между ними ничего не произошло, разве что была еще безжалостнее и помыкала им в работе больше, чем прежде. Коштял очень скоро сообразил, как глубоко он просчитался, понадеявшись получить этак на нее какие-то права.
Она недвусмысленно, яснее ясного дала ему это понять уже вечером следующего дня, когда они с Завазелом вернулись со свой «каторги» и когда Коштял, только и думавший что о вчерашнем, улучил подходящую минуту.
С самого утра заладил дождь, превратясь, пока они возвращались домой, в настоящий ливень. Завазел, склонный к простудам, первым делом поспешил переодеть рубаху. Зато Коштял, хотя тоже вымок до того, что пар от него клубился, к себе наверх не пошел, а, углядев во дворе Маришин возок, одним прыжком очутился у дверцы, ведущей в дровяник под лестницей.
Она и вправду была там, да и где же еще, коль укладывала свои короба и лотки. Не теряя ни секунды, вторым прыжком он уже был рядом, вероломно обхватил ее сзади, так, что через промокшую блузку почувствовал в своих ладонях ее соски, и впился алчными губами в шею.
В то же-мгновение она двинула локтями ему под ребра, раз и другой, да так резко, что он аж задохнулся, и, слегка шевельнув своим корпусом, стряхнула его с себя, словно пушинку.
Разъяренной львицей стояла она против него.
— Прими руки! — раздался рык, так хорошо знакомый псу Тигру, что тот по привычке, поджав хвост, сразу забился в угол.
Коштял, заикаясь, что-то промямлил.
— Не желаю, и все тут! — рявкнула она в страшной ярости, неожиданно накатившей на нее.
— А как же вчера, наверху? — совсем уж глупо пробормотал Коштял.
— Вчерась наверху? Он мне ишо напоминать буде! — дико, пуще прежнего, взвизгнула Мариша, но тотчас сбавила голос и уже сокрушенно, с видом кающейся грешницы продолжала: — Была я седни утре в божьем храме. У капуцинов. Преподобный отец Каэтан сперва даже не хотели отпускать мне грехи, тепере, чтоб искупить, надоть идти ажио в Велеград, а там от главных храмовых врат ползти на коленях к главному алтарю. Сраму сколько, ить кажна баба знает, за какой грех такое покаяние. Отец Каэтан сказали мне, что лучше бы уж я дала вам повеситься, ето, мол, все козни дьявола, а вовсе не доброе дело, как я думала.
Коштял стоял окаменев.
Ну что вы тут торчите, как соляной столб? Чего вам ишо надоти, срамник етакой! Подите-ко лучше повесьтесь!
Коштял и впрямь обратился в соляной столб.
Мариша умолкла, но не совсем. Она издала еще какой-то звук, какое-то неразборчивое протяжное междометие, вырвавшееся глубоко из горла, что-то вроде «Э-эх-э!», при этом рот у нее широко раскрылся и язык высунулся чуть не до подбородка.
Коштял повернулся и побрел прочь, да нет, скорее уполз, как тот Тигр.
Но вновь настали хорошие времена, а с ними и бесконечная череда ведер и леек, которые нужно было носить из колодца, в иные поры — благодаря близости реки — полного до краев, сейчас же, в июльскую жару, изо дня в день скудеющего. Сдавалось, вода уходит все глубже в земные недра, и Коштялу доводилось туго, да и таскал он ведра теперь один, Мариша и не думала, как раньше, в начале идиллии, помогать ему. Надо было не только начерпать вдоволь воды, но и разнести ведра по всем грядкам и клумбам.
Доставалось ему порядком, особенно если учесть, что весь день приходилось шлифовать рельсы, но Коштял сносил кабалу, как Иаков, добивающийся Рахили.
Конечно, всякие навещали его мысли, а среди них и такие, от которых ходил он туча тучей. Но туча эта не разражалась ни ливнем, ни молнией. Он был совершенно сбит с толку.
Такое, как у него с Маришей, не выпадало, наверное, и одному из ста, и чем больше ломал он над этим голову, тем больше стыдился себя. Он без оглядки поверил в то, что Мариша ходила на исповедь, и даже удивился бы, не сделай она этого на другое же утро, поверил и тому, что свое прегрешение Мариша оправдывает добрым умыслом — мол, хотелось отвратить его от самоубийства, но чем дальше, тем больше убеждался, что таким образом она сначала понадеялась обмануть себя, потом — отца Каэтана, а вдобавок и самого Господа милосердного. Истинной же подоплекой ее порыва — и тут она, возможно, лукавила даже перед собой — было желание сохранить дешевую рабочую силу, помешать ему уйти. А душу она потом легко отмоет в жаркой бане святого раскаяния. Добавив щепотку доброго умысла.
И все же не покидала его надежда, что греху своему она предалась и душой, и телом.
Такие вот думы точили его, но он таил их в себе и лишь работал как вол.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28