Там, впереди, где должна была стоять (и стояла,
надо думать!) Вожделенная его раскладушка, раздавалось какое-то быстрое
чирканье, звяканье, шелест... и словно бы кашель... и какое-то
подскуливание, - не собачье, но и не человеческое тоже... Воображение
его заметалось. Он старался, но не мог представить себе ничего такого,
что могло бы оказаться источником этих звуков, он прижался к теплому
мощному корявому стволу и стоял неподвижно, изо всех сил вглядываясь в
медленно колышащуюся тьму, осознавши вдруг, что более отсюда не сделает
ни шагу, по крайней мере, до тех пор, пока не поймет, что там, около
его раскладушки, происходит.
Это продолжалось, пожалуй, не так уж и долго. Несколько минут.
А может быть, и несколько секунд. Звяканье, явно металлическое. Непонятное
отрывистое шипение. Тоненькое, словно бы сдавленное, нытье... И
вдруг все прекратилось. Наступила тишина, такая же глухая, колышащаяся
и непроницаемая, как тьма. Будто ничего никогда и не было. Будто ему
все это почудилось. Но он-то знал, что не почудилось, он обнаружил
вдруг, что стоит весь мокрый и мышцы у него окоченели и он боится дышать.
Идти вперед он так себя и не сумел заставить, а больше ему идти
было некуда, и он остался стоять рядом с деревом, мучительно вглядываясь
и вслушиваясь в ночь, потом прижался спиною к стволу, опустился
сперва на корточки, а затем и сел, упершись руками в сухую землю.
Он попрежнему ничего не видел, кроме каких-то смутных теней и пятен, и
ничего не слышал, кроме равномерного бормотания реки. Ничего более не
происходило, и он сидел так до самого рассвета.
Что, собственно, так напугало его? Он и сам не понимал этого.
Он не боялся собак. Он не боялся шакалов, волков, змей, он не был
трусом, но именно сегодня, сейчас и здесь он испытывал унизительный,
всесокрушающий, бессмысленный и беспорядочный страх. Видимо, он, сам
того не сознавая, ЗНАЛ больше, чем понимал или чем способен был вообразить...
Он дождался утренних сумерек. Стало холодно, выпала роса,
обычные ночные тучи стали рассеиваться. До солнца было еще далеко, но
лагерь уже сделался виден весь. Предрассветная пустота и неподвижность
царили в нем. Ветерок поднялся и лениво перебрасывал страницы книжки,
которую кто-то с вечера забыл на обеденном столе, и это было единственное
движение в серой прозрачной неподвижности утра.
Он увидел свою раскладушку. Рядом с нею ничего и никого не было.
Спальник свешивался до земли, и некоторое время он старательно
вспоминал, сдвинул или не сдвигал он спальника, когда ночью торопился
по своему нужному делу. Так ничего и не вспомнив, он поднялся на ноги
и подошел к раскладушке. Он все время озирался, ему было стыдно за
свой давешний страх, и он очень надеялся, что все в лагере спят беспробудно
- до подъема оставалось еще часа два.
Около раскладушки он остановился. Его снова прошибло потом, и
снова мышцы у него самопроизвольно напряглись и оцепенели, словно он
готовился поднять неподъемную тяжесть. Он вдруг понял, что это были за
ночные звуки. Он вообще сразу все понял: и свой неконтролируемый беспорядочный
страх, и неспособность свою вообразить, что там происходит
в темноте, - такое просто невозможно было вообразить: все изголовье
раскладушки было разрезано, распорото, разодрано... и тощая, сплющенная
от старости казенная подушка была проткнута, издырявлена, разворочена...
и несколько яростных шрамов осталось в верхней части спального
мешка.
Это был взрыв. Ненависти. Бешенства. Слепой злобы. Отчаяния...
Безнадежности. Жалости к себе...
Это был смертоносный танец ослепшего, остервенелого ножа... На
местном наречии нож назывался - п е ч а к, или п ч о к, и он сразу же
вспомнил один такой знакомый печак - острее всякой бритвы, с арабесками
на лезвии, с резной костяной ручкой - Рахматулло демонстрировал
всем желающим, как здесь режут барана: коленом упираются в лопатки,
пальцы запускают глубоко в ноздри, загибают голову с безумными глазами
вверх и назад, и - по напряженному горлу - печаком, всего одно точное
движение... (никто этой картинки до конца не досмотрел, все бросились
кто куда, и плов потом ели без всякого удовольствия)...
Замечательно, что поняв наконец все, он испытал не новый приступ
страха, как следовало бы ожидать, а - непереносимо мучительный,
до лицевой судороги, стыд! Необходимо было сейчас же, немедленно, не
теряя секунды даже, убрать, скрыть, спрятать, может быть даже уничтожить
все это... этого никто не должен был видеть... срам, срамотища,
кошмар!.. Он в панике сгреб постель, кое-как сложил раскладушку (не
только брезент изголовья, - там и пружины были искромсаны и болтались)
и поволок все это, кучей, подальше, с глаз долой, в большую палатку
"комсостава"... Пан-шеф там спал, закутавшись до бороды, и безмятежно
дрыхнул Виконт, откинув в сторону изуродованную руку (сморщенный кулачок
с нелепо торчащими из него двумя пальцами)... Он торопливо, но
бесшумно засунул изуродованную раскладушку под раскладушку Виконта, а
сам расстелил спальник на старом своем месте, забрался внутрь, засунул
в изголовье распоротую подушку, лег и затаился, как нашкодивший пес.
Стыд и страх срама медленно отпустили его, и он заснул.
А утром все вдруг разрядилось.
Станислав проспал подъем, - спал как мертвый, совсем отключился,
не слышал ничего, - а когда проснулся, было уже двенадцать, жара
набрала силу, он был в лагере один, что его несколько удивило, но и
обрадовало тоже, тем более, что живот его успокоился совсем. Он тут же
извлек на свет изуродованную раскладушку и закопал ее поглубже - в
груду лишнего оборудования, под все эти мешки, тазы, ржавые лопаты и
какие-то узлы. Ах, как хотелось ему и все ночные воспоминания вот так
же закопать - поглубже, и - навсегда... Впрочем, при свете солнца воспоминания
эти уже не казались такими отчаянно трагичными и стыдными. С
ними, оказывается, можно было жить и даже радоваться жизни...
Но тут спустился с вершины тепе Виконт - готовить обед - и
рассказал ему об утренних событиях. Оказывается, сразу после завтрака
с Рахматулло вдруг сделался эпилептический припадок - он издал протяжный
нечеловеческий звук, то ли вой, то ли рев, мягко повалился навзничь,
и его начало корежить и выгибать. Зрелище было, сказал Виконт,
страшноватое, но жена его (видимо, уже привычная) не растерялась, проделала
все, что надо, а тут как раз и грузовик экспедиционный прикатил.
Рахматулло вместе с женой и всем ихним барахлом погрузили на этот
грузовик и отправили в город, рабочий день начался с опозданием, и на
раскоп все пошли, исполнненные дурных предчувствий...
И не зря!
Рабочие напоролись на г у н д у, так что теперь уже - всему
конец. (Гунда - это особая легенда. Если верить рассказам и описаниям,
это такое довольно крупное насекомое, с крыльями, черно-желтое, полосатое,
- но не оса и не шершень. Живет в земле. Укус - смертелен, убивает
на месте. Когда выкапывают ее случайно из земли, она г у н
- д и т, - не то издает специфический звук, не то наводит беду. Даже
простая встреча с ней на раскопе предвещает несчастье). Сам Виконт
(гунда интересовала его давно и чрезвычайно) и в этот раз тоже ничего
не увидел. Рабочие вдруг загалдели и всей толпой полезли из раскопа с
паническими криками: "Гунда!.. Гунда!" Гунду видел только один из них,
но в панике были все. С большим трудом пан-шефу удалось вернуть их к
трудовому процессу, но дело, видимо, дальше не пойдет. Не будут они
теперь здесь работать. Все. Гунда!
А тем же вечером Виконта сразил очередной его псевдоинфаркт:
за ужином он вдруг сделался серым, стал говорить протяжно и вдруг повалился
в обморок, обрушив стол, стулья, посуду. Все перепугались
насмерть, но Станислав не растерялся (не в первой!), И все, как и
раньше, обошлось... Однако теперь уже всем стало ясно, что ничего хорошего
ждать здесь не приходится, и еще через день пан-шеф-отец свернул
раскопки на Кала-и-Муг. Все. Нельзя здесь работать. Гунда!...
Взойдет заря, и снова зря
Машину гнать по дорогам раздолбанным,
Не пить, не жрать, тепе искать,
Где статьи и монеты закопаны...

Печаль!... И никто ничего никогда так и не узнал, не заподозрил
даже.
- Ты это что, братец? - спросил (уже в новые времена) Виконт,
прочитав эту историю. - Привирать начавши?
- Никак нет, ваше сиятельство, - ответил Станислав, испытывая
почему-то приступ самодовольства, словно подвиг какой-то ему довелось
некогда скромно совершить, а теперь вот и весь мир об этом подвиге наконец
узнал.
- Он хотел тебя убить? - спросил потрясенный Виконт, и Станислав
ответил ему честно:
- Не знаю.
Это теперь уже невозможно было установить. Ударил ли Рахматулло
в первый раз своим печаком, чтобы рассечь ненавистную глотку, пробить
голову, мозг, достать сквозь ребра подлое сердце? Или ударил он
именно пустоту, зная точно, что там пустота, и именно потому, что там
была пустота? И потом раз за разом порол, драл, рассекал, дырявил
стальным зубом в злобе и отчаянии - оттого, что первый удар оказался
таким бессмысленным, или потому именно, что получилась возможность навести
ужас и насладиться безнаказанно - драть и распарывать мертвую
материю, наводя ужас, наслаждаясь местью и в то же время не становясь
убийцей?..
Теперь это было уже неважно, наверное. Да и тогда это тоже было
неважно. А вот следует ли данный эпизод включать в список доказательств
Теоремы? Они обсудили этот вопрос, и было решено: можно. Эпизод
был принят и зафиксирован, как ДЕСЯТОЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВО Бытия Рока,
или ВСЕГДА НАДО ЗНАТЬ СВОЕ МЕСТО.

Глава 7.
Его надо было как-то называть, героя возникающего романа. Имя
ему придумывать не хотелось, в этом было какое-то кокетство, потому
что подавляющее большинство материала Станислав брал из собственной
реальности, так что герой (пока) был он сам, без сколько-нибудь заметных
примесей. Виконт предложил:
- Назови его Предназначенец... или Роководимый...
- Почему - Руководимый? - спросил Станислав.
- Не Руководимый, а РОКОводмый, то есть "водимый Роком"!
Виконт развлекался. А может быть и нет. Роководимый - это звучало
странно и неуклюже-значительно. Станислав задумался, пытаясь объяснить
себе, почему это имя ему не нравится. Кофе его остыл, сигарета
истлела до самого фильтра.
- Мне надо что-нибудь в прошедшем времени, - сказал между тем
Виконт. - "Заглянул", "утонул"...
Они сочиняли в манере Поллака (так они это называли).
В полусумраке плачут обои,
Перекошены щеки окна,
Заслонило лицо голубое
Окровавленной лапой стена...
Станислав не слушал его. Он вдруг понял. Это было как откровение.
Он увидел весь роман - до самого конца. Героя зовут Иосиф. Девушку
его зовут Машка... Марья... Мария. И у них будет ребенок... Его даже
в жар бросило от восторга, сердце бешено заколотилось, и тут сигарета
обожгла ему пальцы.
Он резко дернулся - к пепельнице, и проклятый стул под ним
развалился снова, в который уже раз. Станислав без малого грохнулся,
едва успев ухватиться за край стола. Стол качнулся и поехал, все оказалось
на полу - пепельницы, карандаши, брульоны... Он с проклятьями
принялся собирать и заново состыковывать развалившиеся ножки, сиденье,
спинку, а в голове у него стучало: "Сбереги мне сына! Сбереги нашего
сына!..."
Виконт на обращал никакого внимания на эту привычную суетню.
- В прошедшем времени мне что-нибудь, пожалуйста! - потребовал
он снова, слегка повышая голос.
- "Стул", - злорадно сказал ему Станислав.
Его словно прорвало. В течение недели он раздраконил еще двенадцать
эпизодов....
СЕДЬМОЕ доказательство, или НЕУДАВШАЯСЯ МЕСТЬ ПОБЕЖДЕННЫХ.
История с зажигательной бомбой, уцелевшей еще с блокадных времен. От
этой бомбы быстроумный Счастливый Мальчик, ставший к этому времени уже
шестистиклассником, настругал кухонным ножом серебристых стружек термита
- полную металлическую тарелку, поставленную на подоконник,
- смешал термит с сухой марганцовкой (выделяющей, как известно, свободный
кислород) и сунул в образовавшуюся смесь горящую спичку. Столб белого
пламени ахнул под потолок, мальчик мгновенно ослеп и шарахнулся,
- что его и спасло: тяжелая портьера, прикрепленная к тяжелому карнизу,
рухнула, карнизом сшибло полупудовую хрустальную вазу музейной
красоты (изъятую в счет репараций у немецко-фашистких захватчиков братом
тети Лиды, минометчиком), и ваза эта обрушилась со шкафа точно в
то место, где полусекундой раньше находился организм быстроумного испытателя
природы......
ОДИННАДЦАТОЕ доказательство, или ВОВРЕМЯ РАЗБРАСЫВАЙТЕ
КАМНИ. О том, как в мокрых травянистых горах под Эльбрусом они всей
группой засели в коварной ложбине, обрывающейся с одной стороны в пропасть,
и полдня никак не могли вытащить свой газик наверх по размякшему
склону.... Непрерывный ледяной дождь. Грязь и вырванная с корнем
мокрая трава из-под буксующих колес. Натужный мат в шесть глоток. И
натужный рев двух двигателей - газика на склоне, бессильно буксующего на
одном конце дико натянутого троса, и грузовика наверху, бессильно буксующего
на другом конце того же троса. И обрывающие руки мокрые булыжники,
которые таскали издалека, чтобы подкладывать в колею, откуда
взбесившаяся машина вышвыривала их как катапульта крутящимися колесами.
И слепящий ветер. И равнодушный туман потом. И снова ветер - с
градом. И бессильная ярость при мысли, что придется теперь тащиться
куда-то, неизвестно куда, за двадцать километров по мокрым горам - искать
трактор, клянчить, канючить, подкупать, уламывать...
В конце концов, на шестом часу этого ада, трос лопнул. За рулем
газика был в этот момент Станислав (Иосиф, разумеется, а не Станислав).
Он ударил по тормозам, но машина не обратила на этот жест отчаяния
никакого внимания. Она буквально выпрыгнула из колеи и по мокрой
траве, как по разлитому маслу, юзом, тупо и молча, устремилась по
склону вниз, на край обрыва, к пропасти, и ничто теперь ее уже не могло
остановить.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":


1 2 3 4 5 6 7 8