— Все верно, — сказал Око-Омо. — С точки зрения нравственности, собственность и есть страх перед равенством. Но без равенства люди не найдут способ разумной и счастливой жизни…
Слуга явился с подносом, уставленным разными напитками. Все взялись за свежие порции. Художник вспомнил о разговоре.
— А нужен ли человечеству счастливый человек? Нужна ли ради этого жертва?
— Без жертвы все сидели бы еще в пещере без огня, — твердо сказал Око-Омо.
— Так, может, это было бы и хорошо? Куда нас завело самопожертвование кретинов, жаждущих признания? Куда завели заботы о развитии личности? Мы не способны ныне обозревать накопленные богатства и обходимся дрянью, поделками массовой культуры!.. Куда мы пришли? К нейтронной бомбе? К «лучам смерти»? К торжеству философий, трактующих о людях как о разновидности тараканов?..
Музыка умолкла, возвестили о приглашении к столу.
Было еще задолго до полудня, но уже жара нестерпимая, песок на берегу раскалился — воздух над ним растекался расплавленным стеклом, искажая пространство. Все подернулось дымкой и потеряло объемность: и пальмы на мыске, и «Санта Барбара», и чуть синеющие горы Моту-Моту на соседнем острове Вококо, и сверкающая белизна прибоя у рифов, и чайки, кружившие над лагуной, — все это сделалось как бы деталями одной плоской картины…
Открытая веранда делилась на две части. Обе они, и та, что была обращена в сторону океана, и та, что выходила на плато, соединялись под надстройкой третьего этажа, занятого обзорной башней с библиотекой и спальней и площадками для шаффет-бола и приема солнечных ванн.
Под колоннами, удерживающими третий этаж, был накрыт стол — черный делфтский фаянс и серебро. Единственным украшением стола служила массивная хрустальная глыба, внутри которой светился причудливый цветок. Хотя он походил на живой, впаянный в хрусталь, он был создан хитроумным сверлением, стало быть, одною только игрою света.
Все подходили полюбоваться и восторгались. Дамы спрашивали, как это сделано, а Герасто, улыбаясь, пожимал плечами. Иллюзия, как всегда, вызывала больший интерес, чем натура…
Под перемигивание Макилви с Дутеншизером подали отбивную из свинины с жареными бананами, филе из черепахи и ананасы, запеченные в сыре.
Обсуждался план предстоящей вылазки за яйцами океанских чаек масиго. Герасто пообещал, что его повар приготовит из яиц ни с чем не сравнимое кушанье, но я заметил, что мужчин больше волновало не искусство повара, а скука — с нею связывали возможную неудачу всей затеи. «Если мы вернемся с хорошей добычей и вздумаем поплясать вокруг костра, нам придется перебить половину мужчин, потому что на всех не хватит женщин», — сказал Макилви. Слова вызвали гул одобрения.
В самом деле, я насчитал всего семь женщин на ораву мужчин, каждый из которых, конечно, непрочь был подурачиться на отмели. Самой яркой из них, бесспорно, была худощавая Гортензия. Крупные черты и широкая кость нисколько не вредили ее стройности. Она была обаятельна в каждом движении, в каждом взгляде темных глаз на продолговатом, еще молодом, но утомленном уже лице.
Даже в душе плюгавца никогда не умирает любовник. Гортензия тонко пользовалась этой слабостью сильного пола. В каждом, с кем она заговаривала, пробуждалась надежда, что именно он выделен ею из сонмища фавнов и шансы не такие уж незначительные, чтобы пренебречь ими. Короче, мужчины наперебой обхаживали Гортензию, и что самое странное, у наиболее робких, не допускавших даже мысли о соперничестве, чувства зарождались более пылкие, чем у настырных, самоуверенных мужланов. Я говорю об этом, потому что испытал чары Гортензии на себе и слышал от других, что они испытывали в обществе этой истомляющей ведьмы.
Гортензия сидела справа от Кордовы — тот краснел и запинался, если ему случалось говорить, а то и вовсе терял нить разговора. Позднее я узнал, что под столом Гортензия вела с миллионером далеко не детскую игру в «случайные» прикосновения.
Подушкой в кружевах торчала между своим мужем и епископом Ламбрини пухловатая, рослая Шарлотта. Густо надушенная, она потела, утиралась пестрым платком и без умолку восхищалась Гортензией.
На фоне шумной Шарлотты жена Ван Пин-Ченга, молчаливая, с застывшей на розовом фаянсовом личике улыбкой, выглядела куклой. Она была миловидна, эта малайка, но мужчины не интересовались ею: знали, что она шпионит для мужа.
Что касается двадцатилетней, беременной Оолеле, жены детектива, она тотчас же объявила, что участия в общей вылазке не примет и к вечеру уедет на катере, — так обещал ей дядя, председатель государственного совета Атенаиты Оренго, «второй после Такибае человек».
Клонили к тому, чтобы послать катер Атанги «за женским обществом». Сам полковник, которого развезло от вина, скалил белые зубы, икал и согласно кивал головою. Наконец нашелся смельчак, готовый возглавить экспедицию, — поляк Верлядски.
— Как кого, меня не оскорбляют дамы полусвета. В век великих освободительных идей недостойно проявлять пренебрежение к тем, интересы которых сужены обстоятельствами!
— Запретных тем среди истинно возлюбивших господа нет, — заметил на это Ламбрини, о сане которого напоминал только небольшой крест поверх сетчатой майки густого малинового цвета. — Это легко доказать…
Око-Омо при этих словах резко выпрямился, уронив вилку.
— Господа, — сказал Герасто, — на случай, если вам захочется поплясать «банано», я договорился с деревенскими девушками, что работают у меня на плантации. Они будут ждать нас сегодня и приготовят ужин по-меланезийски — в земляных печах. Гигиена гарантирована…
Атанга и Верлядски зааплодировали.
— Если бы не женщины, — сказала Гортензия, — идеалы были бы уже давно достигнуты: мужчинам не было бы причин поступаться своей совестью.
— Но кто захотел бы такой жизни — с идеалами, но без женщин? — прохрипел полковник Атанга.
— Идеалы, в которых нет достойного места женщине, — опасный мираж, — кивнул ему д-р Мэлс.
— А дело наверняка к ночи примет хорошенький оборот, — шепнул мне капитан «Санта Барбары» Грей. Я не понял, одобрял он или осуждал такую перспективу. — Эта публика не столь благочинна, как выглядит. Это все, пожалуй, ссыльные джентльмены, разрази меня молния, — добавил он, смакуя неразбавленный виски.
Взглянув на часы, Герасто, во всем соблюдавший строгий порядок, объявил об отплытии. На сборы было отведено пять минут.
Катер покачивался недалеко от берега. С шутками и смехом компания погрузилась в шлюпку. Макилви и Дутеншизер пожелали добраться до катера вплавь — там их приняли расторопные матросы-меланезийцы, несмотря на жару облаченные в куртки и белые береты с эмблемой республики.
Обнаружилось, что нет Герасто, Кордовы и Гортензии. Послали за ними, но прошло полчаса, прежде чем они показались на тропинке, ведущей от виллы к океану.
У Дутеншизера сразу испортилось настроение. «Неужели ревнует? Пора было бы развестись или привыкнуть». В том, что Гортензия и в грош не ставит художника, теперь я уже не сомневался…
Катер описал дугу, обходя песчаную банку, и ловко проскользнул в узкий проход между рифами. Недалеко от яхты развернулся на север и пошел довольно ходко, легко перебираясь с волны на волну.
Облачность смирила жару, но даже брызги из-под форштевня не освежали. Берег медленно уползал назад, светлая песчаная кромка то появлялась, то пропадала, зелень слилась в сплошной ковер, мягко поднимавшийся на холмы, которые где-то там, в дымке, переходили в неприступные горы. Все казалось диким и безлюдным.
Дутеншизер и Гортензия сели на скамью, где пристроился и я, так что — невольно — я стал свидетелем размолвки. Боковым зрением, которое у меня развито почти как у лошади, я заметил, что Гортензия гневно сбросила со своих колен руку супруга. Вероятно, Дутеншизер обнаружил какую-то погрешность в туалете жены, потому что разъяренным гусем зашипел оскорбительные слова…
Я отвернулся в другую сторону… Макилви, обняв шефа полиции, поглаживал его по голове, Ван Пин-ченг вместе с епископом пробовал на ходу ловить летучую рыбу.
Уютнее всех чувствовал себя, по-видимому, капитан Грей. Его храп временами заглушал шум гребных винтов. Все отпускали шуточки по этому поводу, но вот что я заприметил: стоило Кордове подняться на узкую верхнюю палубу к рубке, как там же оказался Грей с запасным пробковым жилетом в руке.
Катер закрепили в лагуне на два якоря, ожидая то ли прилива, то ли отлива. На шлюпке перебрались на берег, где почти у воды светлели стволы пальм, перистые зонтики которых поднимались высоко в небо.
В этом месте горы вплотную подступали к океану. Нас встретил сплошной жалобный гул. Над отвесными скалами кружили птицы — величиной с альбатроса. Это и были чайки масиго, которых мы собирались ограбить.
— Кто не собирал яиц на скалах, не почувствует их вкуса, — предупредил Герасто. — Главная задача — отличить свежее яйцо от насиженного. Обычный способ сбора: люди идут по четыре в ряд и топчут кладки, скажем, на площади в четверть акра. Затем спускаются вниз, отдыхают и развлекаются, через два часа поднимаются на свой участок и собирают абсолютно свежее яйцо — тысячи штук…
— Тысячи раздавленных птенцов и еще тысячи, какие никогда не родятся, — покачал головой Верлядски. — Не кажется ли вам, что мы чуточку не джентльмены?
— О нет, — Герасто едва коснулся взглядом поляка, явившегося на пикник, как я узнал, вовсе без приглашения. — Мы более защищаем природу, чем губим ее. Знаете ли вы, сколько рыбы пожирает эта зловредная птица? При больших отливах она склевывает в лагунах все живое…
Первая партия мужчин быстро взобралась на скалы и сбросила веревку, пользуясь которой наверх поднялись остальные. У подножия остался один Верлядски, сокрушенно повторяя: «Нет-нет, друзья, это зрелище не для меня…»
Скалы покрывал толстый слой помета. Пахло удушливо, хотя ветер тотчас срывал испарения. Кругом белели крупные чаечные яйца. Иные лежали разрозненно, другие в аккуратных кладках. В воздухе, как снежинки в февральскую пургу, носились обезумевшие птицы. Я увидел раздавленных, немощных еще птенцов. Оперившиеся пытались спастись бегством. Те из них, которые со страху прыгали со скал, разбивались о камни или тотчас погибали в волнах прибоя.
Несмотря на суматоху и крайнее возбуждение люди Герасто не теряли времени. Свежие яйца они раскалывали и выплескивали в бидон, а насиженные отшвыривали в сторону. Остальные пикникеры наполняли яйцами плетеные корзинки и подносили их для контроля главным сборщикам, которые работали ловко и споро, как автоматы.
Кордова, капитан Грей и Макилви, азартно крича и размахивая руками, устрашали чаек. В какой-то момент Грей выхватил пистолет. С каждым выстрелом на скалы падал окровавленный комок из перьев. Затем стрелял Макилви, состязаясь в меткости с капитаном, и тоже не промахнулся ни разу.
В сборе яиц участвовал и шеф полиции Атанга, предусмотрительно захвативший с собой в помощники двух матросов-меланезийцев. Эти матросы тащили пластиковые мешки, которые пригоршнями наполнял Атанга. Лицо его раздулось, глаза сияли, он пел песню, слов которой я не разбирал.
Из кучки праздных зрителей выделялся Око-Омо. Беспрестанно кивая головой, он энергично жевал резинку, руки его бесились, и он спрятал их в карманы. Наконец он повернулся и, скользя по слою гуано и разбитых яиц, побрел к спуску.
У меня на душе тоже было нехорошо. Меня мутило, я чувствовал себя соучастником преступления.
Наконец все спустились со скал. Герасто был неузнаваем: на бледном лице торжествовала улыбка героя.
— Тут, на скалах, — выкрикнул он с дрожью в голосе, — сразу видно, что ты за человек!..
Он неожиданно расхохотался и велел тащить доверху нагруженные алюминиевые бидоны к шлюпке.
— Капитан Грей и Макилви отличные стрелки! Когда-то и я, клянусь всеми чертями преисподней, мог бы поспорить с ними!.. Мистер Фромм, солдат, впервые в упор убивающий врага, скверно спит свою ночь. Его тошнит, как и вас. Вам не знакомо чувство охоты!
Я подтвердил, что ни разу в жизни не подстрелил никакой дичи. Герасто потер руки.
— Оно и видно! А между тем каждый мужчина — прирожденный охотник! И чем легче дается дичь, тем сладостнее ее преследование!
Я не оскорбился, но что-то в моей душе восстало. «Бог с ним, — сдержался я, не желая спора. — Человеку в такой глуши нужен громоотвод, иначе всей накопленной энергией отрицания он ударит в собственное сердце».
Компания налегке шагала по песчаному берегу. Солнце ушло за остров или за тучи по ту сторону острова. В этот вечерний час все вокруг поражало спокойным величием — природа как бы прощала своих детей за безумный день. Будто она и вовсе не имела права сердиться на них: или не она произвела их на свет? или не она отвечала за их многочисленные пороки?
Я поделился мыслью с Око-Омо.
— Нет-нет, — тотчас же возразил он, будто давно ожидая моих слов. — С человека нельзя снять ответственности. Если бы он всецело покорялся природе, тогда другое дело, но он тщится встать над нею все выше, похищая ее тайны, как враг. Дерзкое животное может насиловать природу, но оно не помышляет встать выше. Уже одна только мораль человека не дает ему никакого права на диктат. Природа была и остается выше всех именно потому, что никто не может сравниться с нею в бескорыстии и терпении…
Тонко скрипел укатанный прибоем песок. На секунду закрыв глаза, я увидел деревеньку Фрюлинсбэхер, — полосы леса, уступы гор и ветхий, приземистый, осветленный солнцем и дождями дом, возле которого стояла покосившаяся ограда из жердей, — там весной держали теленка. В этом доме я написал лучший свой роман. Не мудрствуя, не изобретая хитросплетений сюжета, день за днем я честно фиксировал свою однообразную жизнь бродяги и жизнь моих хозяев, радушных, немногословных старичков, ни разу не видевших большого города, не роптавших ни на судьбу, ни на людей, в которых они умели видеть те же неодолимые силы природы…
Песок сменился наносами глины — где-то рядом была река.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53