— В лучшие времена мы потчевали гостей свининой, — сказал старейшина, — но теперь в поселке нет ни одного поросенка…
Я попросил Игнасио принести банку бекона и бутылку виски. Око-Омо обратился к старейшине с просьбой принять ответное угощение, зная, что обычай не позволяет гостям пополнять стол. Старейшина однако одобрил нашу инициативу и попросил добавить еще виски, «учитывая, что пошел дождь, навевающий сон на людей, беседа которых не клеится».
Я рассчитывал на обстоятельный разговор, но когда ужин был окончен, осовевший старейшина распорядился, чтобы всем нам приготовили постели, а сам, нимало не смущаясь, улегся на циновке и тотчас же уснул.
Стрекотали сверчки, зудели комары, по телу ползали волосатые насекомые, из глубины леса порою доносились зловещие звуки.
— Я потрясен приемом, — признался Око-Омо. — Неладно в поселке. Прежде, еще лет пять назад, в этих местах пели и танцевали до полуночи…
Беседа опять свернула на тропку о пагубных последствиях современной цивилизации.
— У меланезийцев есть такая легенда: ребенок, увидев в лагуне отражение луны, потребовал, чтобы «это» дали ему в руки. Вождь сказал: «Важнейшее в воспитании — научить, чтобы каждый просил только то, что может получить». Увы, человечество напоминает то же дитя: его волнует отражение и не заботит сущность…

Служанка Ненуа теперь уже слышала хрипы и стоны в моей спальне. У меня подозрение, что в спальне кто-то убит. Причем убит недавно, в мое отсутствие…
Всю неделю я пробыл на острове Вококо, где вспыхнул непонятный мор. Поселок Угимба в северо-восточной части острова вымер полностью — 47 взрослых и 13 детей. Местность мы обработали специальным составом, а жилища и утварь сожгли. Сожгли и трупы, предварительно обследовав двух умерших. Мой ассистент Маи Тао, вьетнамец, специалист, которого не упрекнуть в нерадивости, утверждает, что люди погибли от воздействия отравляющих веществ. Вскрытие показало нарывы на дыхательных путях. Наступление смерти сопровождалось, вероятно, конвульсиями, носоглотка несчастных была полностью заполнена пеной.
Происшествие может отрицательно повлиять на мою карьеру. Перед пенсией это особенно нежелательно…
Ненуа, видимо, придется рассчитать: у нее психическое расстройство. Работать она не может, целый день прячется где-либо и плачет. Только что я нашел ее в подвале. Вытаращив глаза, она повторяла: «Разве я виновата, что меня родили в пасти крокодила?..»
Я допросил Шарлотту. Она клянется, что в продолжение недели, пока я отсутствовал, не замечала ничего подозрительного. Собственно, она не ночевала дома, гостила у Гортензии.
У меня нет оснований думать, что Шарлотта лжет. Однако мне кажется, в спальне заменены обои. То есть, они в точности такие же, как прежде, только новые.
Неужели у меня от переутомления галлюцинации? Эта нервная обстановка, проклятая жизнь, где человеку нельзя спокойно уйти даже на пенсию!
Как я завидую Ришару, благоденствующему сейчас среди вахин Туамоту!
Усталость, усталость, всеобщая усталость — вот заболевание века! И оно неизлечимо. Мы все переживаем манию неуверенности, и когда-нибудь это окончится плачевно…

Выстрелы разбудили меня. Я выскочил из хижины, переступив через старейшину. Задрав подбородок, он неподвижно лежал на спине у самого выхода, так что я даже подумал, что стреляли именно в него и он убит.
В фиолетовых сумерках чернела плотная стена тропического леса.
— Облава, — услыхал я голос Игнасио. — «Белогубые» оцепили поселок…
Встреча с наемниками не сулила ничего хорошего. Это были опасные люди. Верлядски утверждал, что Такибае вербует их, используя посреднические услуги банка. Транснациональный капитал в тесных связях с транснациональной бандой убийц — эта тема могла в добрые старые времена стать газетной сенсацией. Но добрые старые времена миновали, так и не наступив…
Со всех сторон сухо щелкали выстрелы. Визгливо пролаяла собака. Игнасио сказал, что жителей поселка сгоняют на площадку перед мужской хижиной, — они уже сгрудились там покорной, беззащитной толпой — улитки, вытряхнутые из своих ракушек…
Очередь дошла до старейшины. Топоча тяжелыми ботинками, два солдата в пятнистых куртках потащили старика из хижины, заломив ему руки.
— Поосторожнее там, — крикнул по-английски Око-Омо. — Это вам не ящик с кока-колой!
Наемник ребром ладони полоснул меланезийца по шее. Не ожидавший удара, Око-Омо упал на землю. Я бросился к нему.
— Как вы смеете? Как смеете?..
Удар в лицо ошеломил меня. Насилие действует безотказно. Чем беспричинней, тем оно страшнее. Я зажал ладонью окровавленный рот.
Желая уберечь меня от нового удара, Игнасио схватил наемника за плечи. Оба они, наемник и Игнасио, покатились по земле. И вдруг, будто пружиной поднятые, встали друг против друга. Безоружный Игнасио, конечно же, не собирался преподавать бандиту уроки чести, и в то же время чувство достоинства не позволяло ему просить прощения, тем более что это было наверняка бесполезно.
— Ха! — пугая, выкрикнул наемник и неожиданно, шагнув широко, ударил Игнасио ногой в пах. Вернее, намеревался ударить, нисколько не задумываясь о последствиях. Игнасио отпрянул назад, поймал ногу наемника и дернул ее на себя и вверх. Наемник еще раз кулем свалился на землю, не выпуская, впрочем, из рук автомата.
Но прежде чем наемник упал, другой наемник нанес Игнасио сильный удар в живот…
Все мы, сломленные жестокостью, потрусили к ошалевшей толпе. Следом за нами «белогубые» проволокли за ноги потерявшего сознание Игнасио…
Все совершилось в считанные секунды. Это был ураган, вырывавший с корнем и тех, кто торопился согнуться.
Наемники приказали мужчинам и женщинам поднять руки и выстроиться гуськом, а затем повели их мимо старейшины, который обязан был называть имя каждого человека и показывать его хижину.
Люди безропотно повиновались. Не гремел карающий гром, не падало от стыда небо, и солнце не хмурилось — люди оставались с глазу на глаз с людьми, которых сами же сотворили.
Наконец, дошли до человека средних лет. Он был из другого поселка и приходил в гости к своему тестю. Старейшина подтвердил, что он хотел уйти домой вечером, но перебрал вина и остался ночевать.
Этого человека наемники оттолкнули в сторону и пристрелили. Спокойно, деловито, не предъявляя обвинений. Меланезиец хрипел и корчился, порываясь что-то крикнуть, а потом затих.
Толпа молчала. Даже дети не подавали ни звука.
— Этого вонючего хорька я пощекотал бы разрывной пулей, — наемник плюнул в меня жевательной резинкой.
— Я австрийский писатель Фромм, — сказал я, обращаясь к другому наемнику, который, судя по всему, был старшим. — Вот специальное разрешение правительственной канцелярии…
— Заткнись, ублюдок, — заорал тот, — твое счастье, что я вместе с тобой летел до Куале и загадал на тебя!..
Наша лошадь исчезла, пропало и все имущество. Предъявлять претензии наемникам не имело смысла.
— Не стоит тотчас возвращаться назад, — кусая губы, сказал кое-как пришедший в себя Игнасио. — Лучше всего пойти в Ронгу. Если там не побывали эти звери, по крайней мере мы подумаем об обратной дороге не на тощий желудок… В конце концов, за всякий опыт приходится платить…
Мои спутники быстрее меня оценили то, что произошло. Я механически шагал вслед за ними, а сам чуть не плакал от обиды и бессилия. Прошел час и другой, а меня словно заклинило: я не находил объяснения происшедшему. Да и возможно ли было его найти?
— Чего вы сокрушаетесь? Преступления нормальны для человека, — сказал Око-Омо. — Нет преступления, какого не совершил бы нормальный человек. Это нам только говорят о преступлениях как о шизофрении или патологии.
— У этих людей нет культуры.
— Фактической — неоспоримо, формальной — сколько угодно. Бьюсь об заклад, в походных ранцах наемников можно отыскать не только порнографические журналы, но, пожалуй, и Бальзака…
Близ развилки дорог, ведущих в Ронгу и в Кутугу, крупнейшему поселку на западном берегу острова, мы вышли к малайской лавке, товары для которой доставлялись на моторных лодках с низовьев Покори.
Несколько покупателей рассматривали товар, другие распивали у стойки нечто вроде водки. Я узнал, что хозяин лавки Сучен охотно отпускает спиртное в кредит под отработки на своих плантациях — на него постоянно работают островитяне. На него же работают рыбаки в Кутуге, вылавливая трепангов, которые затем сбываются капитанам проходящих у побережья шхун. Должниками вывозится вниз по реке и урожай батата, земляного ореха, табака, красного перца и гвоздичного дерева.
— Он добрый человек, — похвалил хозяина лавки Улеле, меланезиец из Ронгу, успевший рассказать нам, что лет двенадцать назад он принимал участие в строительстве электростанции и тюрьмы в Куале, — расчищал котлован и ногами месил цементный раствор. — Сучен не даст помереть с голоду. Повсюду запретили торговать молодью крокодилов. А Сучен хорошо платит и за это хвостатое дерьмо. Притащишь полмешка, он тут же выставляет бутылку виски и еще что-нибудь в придачу…
Знал бы Улеле, какие деньги перепадают дельцам, сбывающим туристам раскрашенные чучела маленьких крокодилов!..
Наскоро приготовив нам обед, Сучен, сетуя на тяготы промысловой жизни «вдали от цивилизованного покупателя», как бы между прочим расспрашивал, кто мы, куда и с какой целью идем. Узнав, что мы держим путь из Кура-Кура, он удивился.
— Там убили девять человек и сожгли половину хижин! — горестным тоном воскликнул Сучен. — Вы скрылись, очевидно, раньше, чем совершилась трагедия. Вам повезло, вам здорово повезло!
— А что, — спросил я его, — в этих местах есть партизаны?
— Нет-нет, — лицо Сучена исказил испуг. — Храни нас судьба! Если бы здесь объявились партизаны, в огне погибла бы и моя лавка, и вся моя бедная семья!..
Едва Сучен отошел от нас, Улеле, который крутился тут же, зашептал:
— Он добрый человек, Сучен, но о партизанах он сказал неправду. Тут есть и партизаны, но я их, честно, не видел в глаза. Однако дело не в партизанах. Просто они никого не пускают на Татуа. На плато что-то там строят. Меня не проведешь, я видел вертолет, и вертолет тащил на тросах трубу, точь-в-точь такую же мы устанавливали на электростанции. Я-то уж знаю, если говорю, и вы не прогадаете, если возьмете меня проводником до Ронгу, мне ведь все равно пора домой, а несколько шиллингов не порвут кармана…
Я обещал дать ему денег, но с условием, чтобы он купил что-либо в лавке жене и детям. Улеле сначала лукавил, но сообразив, в конце концов, что я не одобряю его склонности к спиртному, согласился купить банку керосина и пачку галет. Галеты при мне он засунул в засаленные шорты.
Мили через две пути по тропе, то поднимавшейся на каменистые, почти лишенные растительности холмы, то сбегавшей в душные низины, где небо было скрыто шатром магнолий, Око-Омо сказал:
— Ваша благотворительность привела к тому, что бедный Улеле, испытывая неземную жажду, потягивает керосин.
На привале я исследовал содержимое банки, которую нес Улеле в подарок жене. Там оказалась дрянная водка.
Улеле спрятал глаза, как нашкодивший подросток.
— Улеле жил и умрет рабом, — сказал он. — Разве независимость для таких, как Улеле?
Было столько горечи в этих неожиданных словах, что я не нашелся, что ответить. Зато Око-Омо возмутился.
— Улеле останется рабом, пока не захочет стать свободным! — воскликнул он. — Народ платит тяжкую цену за свою свободу, но свобода народа — свобода каждого из нас!..
Алкоголик заплакал. Признаться, я думал, что в порыве гражданских чувств он выльет водку и поклянется, что «отныне» и так далее… Я ошибся: возле поселка Улеле неожиданно исчез, а вечером, когда мы беседовали с вождем вакуи, племени, занимавшего северо-западное побережье Атенаиты, пьяный Улеле гордо проплелся мимо в компании таких же забулдыг, как и он сам.
Увы, мне показался алкоголиком и вождь вакуи. Глаза его блуждали и руки тряслись, как у дряхлого старца, а ему было лишь около сорока. Он плохо понимал то, о чем я спрашивал, и всячески уклонялся от определенности в суждениях по политическим вопросам. Истина, как на фотобумаге в ванночке, постепенно представала предо мною, — сначала появились смутные пятна, потом пятна обрели вид четких предметов…
Еще в годы молодости я побывал в Гонконге. В этом богатейшем азиатском городе-государстве я видел ужасающую нищету и человеческое падение. Я видел нищих, которые умирали в подземных уличных клозетах. Эти люди, изведавшие все бездны несправедливости, привязывали к запястью рук записки со своей фамилией, чтобы избежать захоронения в безымянных могилах…
Едва ли не похожую нищету я увидел в Ронгу. Люди буквально падали с ног от истощения, причины которого, возможно, крылись в алкоголизме и социальной апатии, чему немало способствовало ограбление островитян разного рода проходимцами. Несмотря на запрет они высаживались на берег с иностранных шхун и, будучи прекрасно осведомлены о конъюнктуре, обогащались в течение немногих дней. Скупали, например, в Ронгу древнейшие маски и бусы из редчайших раковин, которые с незапамятных времен использовались на острове как деньги. Дошло до того, что островитяне начали продавать в рабство своих детей; торговля заглохла только по той причине, что жители Ронгу оказались не в состоянии обеспечить доброкачественного «товара»…
— Неужели племя не возродится?
Око-Омо усомнился:
— Слишком далеко зашло разложение. Любая добрая традиция доказывает свою силу, если вся община соблюдает ее. Едва часть людей отходит от традиции, она теряет смысл и уже не защищает правду…
Вечером вождь собрал жителей поселка. Они явились пьяные и хмурые и молча расселись вокруг пылавшего костра. Говорить было не о чем, угощаться нечем. Женщины, скрывая скуку, расчесывали волосы, а мужчины откровенно зевали. Видя это, колдун, единственный человек, в котором я нашел трезвость и живой ум, принес гитару, когда-то подаренную бродячим миссионером и по случайности сохранившуюся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53