https://wodolei.ru/catalog/mebel/zerkalo-shkaf/
Нигде, ни в каких Европах такого зрелища не увидишь и ничего в том зрелище не поймешь.
Отставшим оказался хромой немец-фронтовик. К удивлению Николая Петровича, к стайке туристов он не подошел, а заковылял к лавочке, что стояла неподалеку, под молодым каштаном. Уподобясь Николаю Петровичу, он устало присел на ней и оперся подбородком на крючковатую свою палку. Может, тоже прихватило дыхание или сердце в сумрачной, не нужной ему церкви. Старику бы поднести сейчас водицы из берестяного ковшика, отпоить – даст Бог, и ожил бы. А ожив, объяснил бы неразумной молодежи, что за странники перед ними, что за привидения. Уж он-то кое-что знает о них, кое-что понял. Но не в сорок первом году, когда шел на Россию ордой и нашествием, сжигая и разоряя все вокруг, а много позже, в сорок четвертом и сорок пятом, когда бежал из нее, окровавленный и побитый, в своей фатерлянд. Может, и тут, в Киеве, а то и в самой Лавре, оставил он неизгладимый след, потому сейчас ему и нездоровится, прихватывает сердце.
– Подай водицы побратиму, – указал Николай Петрович причетнику на совсем опавшего подбородком на палку немца.
Причетник посмотрел на него так же вприщур, дальнозорко, как глядел только что на Николая Петровича, минуту помедлил, а потом, смахнув с ковшика невидимую соринку, нацелился под каштан, к лавочке. Но прежде чем уйти, дал последний совет Николаю Петровичу:
– В пещерах не застудись, там прохладно.
– Так я в телогрейке, – тоже в последний раз улыбнулся ему Николай Петрович и поспешно побрел к часовенке, возле которой был обозначен вход в Ближние пещеры.
Ступая по старинной брусчатке с одного камня на другой, Николай Петрович дал себе зарок не оглядываться ни на туристов, все еще толпившихся вокруг экскурсоводши, ни на одиноко сидящего под каштаном старика, ни даже на монаха-причетника. Душой он был уже в святых пещерах, возле мощей и икон, молился перед ними самой крепкой покаянной молитвой. И все же на повороте зарока своего и обещания не сдержал – оглянулся. Туристы все так же кучились стайкой у церковной двери, что-то обсуждали, не обращая особого внимания на отбившегося от них старика, а причетник уже стоял перед ним и терпеливо выжидал, пока тот напьется из берестяного затейливого ковшика, где воды, помнится, осталось ровно половина. Николай Петрович представил, как за каждым глотком холодной, зачерпнутой монахом из ключевых пещерных глубин воды старику становится все лучше и лучше, вздохнул и завернул за угол.
Пещеры он прошел все, и Ближние и Дальние, от начала до конца, и всюду ставил свечи и без устали молился, молился и молился. Но ему почему-то казалось, что молитвы его некрепкие, суетные: едва долетев до пещерных сводов, они падают вниз, на камни, и разбиваются о них, никем не услышанные и не принятые. Николаю Петровичу опять стало худо, и не столько немощным, изношенным телом, сколько душой и сердцем, тоже, оказывается, совсем немощными и изношенными. Он растерялся, заоглядывался по сторонам, в забытьи ища глазами причетника, который так вовремя подоспел ему на помощь. Но того не было, и рассчитывать на его участие Николай Петрович не мог: причетник обихаживал сейчас, отпаивал водой старика-немца и, небось, не ведал, как нужен он в эти минуты Николаю Петровичу.
Бог знает, какая беда могла бы приключиться, да уже почти и приключилась, с Николаем Петровичем, если бы он вдруг не оторвал голову от камней и не увидел перед собой Распятие. И словно кто подсказал ему, шепнул на ухо – пади опять на камни, склони голову и молись перед ним с покаянием и надеждой.
– Господи, прости нас и помилуй! – все в точности и свершил Николай Петрович.
И то ли пещерная его молитва была крепче и искренней церковной, надземной, то ли проступила и возвысилась в ней надежда, но истомленным донельзя сердцем Николай Петрович почуял, что прощение ему и всем людям если не дадено, то хотя бы обещано. Крестясь и все светлея и светлея душой, Николай Петрович стал подниматься с колен, а когда поднялся и в последний раз глянул на скорбный лик Спасителя, то вдруг увидел в его глазах ответное изумрудно-чистое сияние. Никого рядом с Николаем Петровичем не было, и никто больше этого сияния не видел и не мог подтвердить, истинно ли оно случилось или только причудилось пришедшему Бог ведает из каких мест страннику…
Тая в ослабевающей груди дыхание, Николай Петрович несколько минут постоял еще перед иконой Спасителя, а потом тихо перекрестился и побрел на выход, с трудом определив, где он, в какой стороне.
Как Николай Петрович поднимался по крутым ступенькам и брусчатке к воротам Лавры, он не помнил. Может, кто помог ему, подсобил по чистоте душевной и состраданию, а может, добрел и сам, крепясь верой и отрадой, что все моления свои исполнил, да еще и был награжден таким видением, такой надеждой на прощение заблудших и нераскаявшихся земных людей, от которой душа трепещет и никак не в силах прийти в себя.
Не помнил Николай Петрович и как добирался до метро по песчаной обочинке тротуара под птичий щебет в придорожных гаях и парках. Осознал он себя лишь при самом спуске в подземелье и тут вдруг нежданно-негаданно заблудился. Многолюдная толпа подхватила его, закружила в своем водовороте вначале по неостановимо бегущим эскалаторам, а потом по вагонам и вывела совсем не туда, куда он хотел: не к железнодорожному вокзалу, а к какому-то саду, больше похожему на лес. Николай Петрович собрался было повернуть назад, опасаясь заблудиться еще больше, но, войдя под высокие, ажурной вязи и поковки ворота, изумился небывалой красоте этого городского леса, его непроходимым чащобам и светлым полянам и двинулся вместе с толпой по широким аллеям, решив все тут разведать, разузнать, поглядеть собственными глазами, чтоб дома, в Малых Волошках, можно было рассказать не только про Печерскую лавру, не только про реку Днепр, но и про этот, поистине райский сад.
Разглядывая и примечая все вокруг, Николай Петрович шел себе и шел, постукивая посошком, и вдруг на полшаге замер и запрокинул голову на широкое полотнище, перетянутое через дорогу, где аршинными буквами было написано: ХАЙ ЖИВЭ 9-тэ ТРАВНЯ -ДЕНЬ ПЭРЭМОГЫ!
Без особого труда перевел Николай Петрович этот призыв на русский язык:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ 9-е МАЯ – ДЕНЬ ПОБЕДЫ! – и прямо-таки возликовал: ведь действительно через пару дней Девятое мая – День Победы, самый главный его праздник. Как же это Николай Петрович упустил из виду!? Хотя и то надо сказать, не от беспамятства случилось подобное упущение. Занят был он делами великими: молился, как позволяли силы и возможности, за всех страждущих и заблудших, как и было то ему велено в ночном видении. Не забыл Николай Петрович в своих молитвах и фронтовых друзей-товарищей, победителей, так что пусть они его простят за невольную оплошность.
Толпа обтекала Николая Петровича со всех сторон, а он все стоял и стоял перед полотнищем, все любовался красно-алыми его торжественными буквами, все повторял про себя полюбившиеся ему слова родственного языка: «ДЭВ'ЯТЭ ТРАВНЯ – ДЭНЬ ПЭРЭМОГЫ».
– Да здравствует День Победы! – по-своему, по-фронтовому откликнулся на них Николай Петрович и, как в церкви во время молитвы, трижды поклонился красному полотнищу, немало, кажется, удивляя этим своим поклоном молодых ребят и девчушек, как раз пробегавших мимо него веселой птичьей стайкой. Ничего, пусть удивляются, пусть бегут в беспечности по своим неотложным делам, но придет время и, повзрослев, сами тоже замрут перед подобным полотнищем и будут долго стоять у его подножья, склонив головы. Только не забыли бы это полотнище вывесить их дети и внуки!
Николай Петрович помедлил еще минуты две-три посредине тротуарной дорожки, послушал, как полотнище трепещет на весеннем ветру, напоминая трепет победного боевого стяга, и двинулся дальше, в глубь сада, хотя ему, наверное, надо было бы повернуть назад, чтоб до сумерек, до ночной темноты выбраться к вокзалу. Но многолюдная ухоженная дорожка поманила, повела Николая Петровича за собой, и он не удержался, пошел по ней вслед за далеко убежавшей молодежью, словно за сказочным клубочком, который, сколько ни иди за ним, все будет катиться и катиться впереди тебя.
Теперь Николай Петрович стал повнимательней наблюдать за попутным и встречным движением и вскоре обнаружил, что среди этого движения, среди по-городскому нарядно приодетых людей хотя и не густо, но все-таки попадаются его ровесники, уже предпразднично при орденах и медалях. Николай Петрович догадался, что это они, должно быть, где-то тут, в саду, собираются на ежегодную свою фронтовую встречу, и по-хорошему позавидовал им. В большом столичном городе фронтовиков сохранилось еще много, не то что в Малых Волошках, где на сегодняшний день уцелел только один Николай Петрович. А бывало, и у них фронтовики собирались на День Победы вначале в клубе, чтоб послушать приветственно-величальные речи начальства и пионеров-школьников, а потом шли на кладбище, к братской могиле, где похоронены солдаты, погибшие в окрестностях Малых Волошек при отступлении наших войск в сорок первом году и после, в сорок третьем, когда фронт уже неостановимо продвигался в обратную сторону, к границам. У подножья памятника-могилы фронтовики расстилали поминальные скатерти, выставляли на них всякую снедь. Но прежде чем выпить первую скорбную рюмку, кто-нибудь из женщин, солдатских вдов, зачитывал список всех погибших в войну волошинцев. Такой у них завелся с давних, сороковых еще годов обычай. Список был длинным и тяжелым – более ста человек.
С каждой весной народу у могилы собиралось все меньше и меньше, а в прошлом году Николай Петрович пришел на кладбище в одиночестве, сопровождаемый Марьей Николаевной. Кроме него в живых оставался из фронтовиков только Сергей Вещиков, но совсем уже больной, прикованный к кровати, добраться он до кладбища не мог, да и не до того ему было – сам уже готовился, как говорят в Малых Волошках, под березы. К осени он и помер. Солдатских вдов тоже пришло совсем мало, по пальцам можно пересчитать. И все немощные, хворые. Список, передавая друг дружке из рук в руки, прочитали с трудом.
Но что об этом попусту скорбеть: время не остановишь, не повернешь вспять. Главное, чтоб молодые не забывали погибших своих отцов-дедов, солдатских вдов, которые как-то незаметно, одна за другой, ушли, истаяли, словно поминальные свечи.
Николай Петрович представил, что сейчас, в канун праздника, творится в Малых Волошках. Братскую могилу, конечно, уже убрали, подновили вокруг штакетник, поставили в баночках с водой цветы – подснежники или ранние лютики, и теперь краснопольский председатель сельсовета и школьные учителя не дают Марье Николаевне прохода, все расспрашивают, куда это подевался Николай Петрович, последний волошинский фронтовик, без которого какой же праздник – День Победы. Огорчать их Николаю Петровичу никак нельзя, надо поторапливаться с возвращением из дальнего своего богомольного похода. Марья Николаевна дома уже начистила все его ордена-медали тертым кирпичом и мелом и теперь ждет не дождется, когда он их приладит на пиджак, чтоб пройтись по селу во всей красе. Орденов тех и медалей у Николая Петровича не больно много, но все же есть. Юбилейные, с затейливыми картинками и изображениями, понятно, не в счет – они в основном по возрасту дадены, за долгожительство да в память о войне. А вот фронтовые – это да! Эти заслужены честь по чести, чего уж тут прибедняться.
С левой стороны груди Николай Петрович первым делом прикрепит орден Славы третьей степени; потом две медали «За отвагу» и одну за взятие Варшавы; с правой – ордена Красной Звезды и Отечественной войны, а уж под ними можно поместить и блескучие юбилейные значки.
Размечтавшись о скором возвращении домой и празднике, Николай Петрович не заметил, как потерял из виду юркую молодежь, укатившуюся клубочком куда-то в лесную чащобу, и теперь путешествовал по саду, который назывался Ботаническим, в одиночку, сам по себе. Несколько раз Николай Петрович переходил через какие-то кладки и мосточки, поднимаясь все выше и выше на взгорье, и наконец очутился уж в поистине райском месте – в зарослях цветущей сирени. Каких тут только не было соцветий: и кипенно-белые, воздушные, и далеко видимые розово-красные, и посеребренные, прозванные, кажется, персидскими, и совсем уж темные, почти черные, каких Николай Петрович ни разу в своей жизни еще не видел. Очарованный такой небывалой красотой, Николай Петрович, словно какой лунатик, все кружил и кружил по сиреневым аллеям, которые то опоясывали разноцветной ленточкой овражные обрывы, то выстраивались стройными рядами по террасам и склонам, то вдруг срывались и бежали куда-то вниз, к асфальтной дороге. И чем больше Николай Петрович кружил, тем больше шла обручем, плыла у него, все наполняясь и наполняясь весенней легкостью, голова. Несколько раз Николай Петрович попробовал было остановить это кружение, но у него ничего не получилось – голова совсем затуманилась, а все тело занемогло от сладкой истомы. Николай Петрович перестал бороться с сиреневым этим опьянением, а только почему-то вдруг подумал, что не зря, видимо, постоянно ходят рядом, а иногда так и совпадают два самых великих на земле праздника: Пасха, Великдень, и День Победы. Почему именно сейчас это пришло ему в голову, Николай Петрович объяснить не мог, но почувствовал, что в сиреневом раю, куда он так нежданно-негаданно попал, его, словно два Ангела, согревают теплом эти два праздника-торжества. И пока они в единстве и сплочении, Николаю Петровичу ничего не страшно и ничего плохого с ним по век жизни не случится. Вот покружит он еще немного по саду, полюбуется его красотами, а потом, расспросив у местных жителей, как лучше всего добраться до вокзала, распрощается с нагорным городом Киевом, с его великими святынями и как можно скорее уедет домой, в Россию, в Малые Волошки, где без него День Победы будет неполным.
Николай Петрович и вправду еще немного походил, поблукал по сиреневым зарослям и аллейкам, сладостно потомился душой и телом, так и не сумев смирить легкое весеннее кружение головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Отставшим оказался хромой немец-фронтовик. К удивлению Николая Петровича, к стайке туристов он не подошел, а заковылял к лавочке, что стояла неподалеку, под молодым каштаном. Уподобясь Николаю Петровичу, он устало присел на ней и оперся подбородком на крючковатую свою палку. Может, тоже прихватило дыхание или сердце в сумрачной, не нужной ему церкви. Старику бы поднести сейчас водицы из берестяного ковшика, отпоить – даст Бог, и ожил бы. А ожив, объяснил бы неразумной молодежи, что за странники перед ними, что за привидения. Уж он-то кое-что знает о них, кое-что понял. Но не в сорок первом году, когда шел на Россию ордой и нашествием, сжигая и разоряя все вокруг, а много позже, в сорок четвертом и сорок пятом, когда бежал из нее, окровавленный и побитый, в своей фатерлянд. Может, и тут, в Киеве, а то и в самой Лавре, оставил он неизгладимый след, потому сейчас ему и нездоровится, прихватывает сердце.
– Подай водицы побратиму, – указал Николай Петрович причетнику на совсем опавшего подбородком на палку немца.
Причетник посмотрел на него так же вприщур, дальнозорко, как глядел только что на Николая Петровича, минуту помедлил, а потом, смахнув с ковшика невидимую соринку, нацелился под каштан, к лавочке. Но прежде чем уйти, дал последний совет Николаю Петровичу:
– В пещерах не застудись, там прохладно.
– Так я в телогрейке, – тоже в последний раз улыбнулся ему Николай Петрович и поспешно побрел к часовенке, возле которой был обозначен вход в Ближние пещеры.
Ступая по старинной брусчатке с одного камня на другой, Николай Петрович дал себе зарок не оглядываться ни на туристов, все еще толпившихся вокруг экскурсоводши, ни на одиноко сидящего под каштаном старика, ни даже на монаха-причетника. Душой он был уже в святых пещерах, возле мощей и икон, молился перед ними самой крепкой покаянной молитвой. И все же на повороте зарока своего и обещания не сдержал – оглянулся. Туристы все так же кучились стайкой у церковной двери, что-то обсуждали, не обращая особого внимания на отбившегося от них старика, а причетник уже стоял перед ним и терпеливо выжидал, пока тот напьется из берестяного затейливого ковшика, где воды, помнится, осталось ровно половина. Николай Петрович представил, как за каждым глотком холодной, зачерпнутой монахом из ключевых пещерных глубин воды старику становится все лучше и лучше, вздохнул и завернул за угол.
Пещеры он прошел все, и Ближние и Дальние, от начала до конца, и всюду ставил свечи и без устали молился, молился и молился. Но ему почему-то казалось, что молитвы его некрепкие, суетные: едва долетев до пещерных сводов, они падают вниз, на камни, и разбиваются о них, никем не услышанные и не принятые. Николаю Петровичу опять стало худо, и не столько немощным, изношенным телом, сколько душой и сердцем, тоже, оказывается, совсем немощными и изношенными. Он растерялся, заоглядывался по сторонам, в забытьи ища глазами причетника, который так вовремя подоспел ему на помощь. Но того не было, и рассчитывать на его участие Николай Петрович не мог: причетник обихаживал сейчас, отпаивал водой старика-немца и, небось, не ведал, как нужен он в эти минуты Николаю Петровичу.
Бог знает, какая беда могла бы приключиться, да уже почти и приключилась, с Николаем Петровичем, если бы он вдруг не оторвал голову от камней и не увидел перед собой Распятие. И словно кто подсказал ему, шепнул на ухо – пади опять на камни, склони голову и молись перед ним с покаянием и надеждой.
– Господи, прости нас и помилуй! – все в точности и свершил Николай Петрович.
И то ли пещерная его молитва была крепче и искренней церковной, надземной, то ли проступила и возвысилась в ней надежда, но истомленным донельзя сердцем Николай Петрович почуял, что прощение ему и всем людям если не дадено, то хотя бы обещано. Крестясь и все светлея и светлея душой, Николай Петрович стал подниматься с колен, а когда поднялся и в последний раз глянул на скорбный лик Спасителя, то вдруг увидел в его глазах ответное изумрудно-чистое сияние. Никого рядом с Николаем Петровичем не было, и никто больше этого сияния не видел и не мог подтвердить, истинно ли оно случилось или только причудилось пришедшему Бог ведает из каких мест страннику…
Тая в ослабевающей груди дыхание, Николай Петрович несколько минут постоял еще перед иконой Спасителя, а потом тихо перекрестился и побрел на выход, с трудом определив, где он, в какой стороне.
Как Николай Петрович поднимался по крутым ступенькам и брусчатке к воротам Лавры, он не помнил. Может, кто помог ему, подсобил по чистоте душевной и состраданию, а может, добрел и сам, крепясь верой и отрадой, что все моления свои исполнил, да еще и был награжден таким видением, такой надеждой на прощение заблудших и нераскаявшихся земных людей, от которой душа трепещет и никак не в силах прийти в себя.
Не помнил Николай Петрович и как добирался до метро по песчаной обочинке тротуара под птичий щебет в придорожных гаях и парках. Осознал он себя лишь при самом спуске в подземелье и тут вдруг нежданно-негаданно заблудился. Многолюдная толпа подхватила его, закружила в своем водовороте вначале по неостановимо бегущим эскалаторам, а потом по вагонам и вывела совсем не туда, куда он хотел: не к железнодорожному вокзалу, а к какому-то саду, больше похожему на лес. Николай Петрович собрался было повернуть назад, опасаясь заблудиться еще больше, но, войдя под высокие, ажурной вязи и поковки ворота, изумился небывалой красоте этого городского леса, его непроходимым чащобам и светлым полянам и двинулся вместе с толпой по широким аллеям, решив все тут разведать, разузнать, поглядеть собственными глазами, чтоб дома, в Малых Волошках, можно было рассказать не только про Печерскую лавру, не только про реку Днепр, но и про этот, поистине райский сад.
Разглядывая и примечая все вокруг, Николай Петрович шел себе и шел, постукивая посошком, и вдруг на полшаге замер и запрокинул голову на широкое полотнище, перетянутое через дорогу, где аршинными буквами было написано: ХАЙ ЖИВЭ 9-тэ ТРАВНЯ -ДЕНЬ ПЭРЭМОГЫ!
Без особого труда перевел Николай Петрович этот призыв на русский язык:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ 9-е МАЯ – ДЕНЬ ПОБЕДЫ! – и прямо-таки возликовал: ведь действительно через пару дней Девятое мая – День Победы, самый главный его праздник. Как же это Николай Петрович упустил из виду!? Хотя и то надо сказать, не от беспамятства случилось подобное упущение. Занят был он делами великими: молился, как позволяли силы и возможности, за всех страждущих и заблудших, как и было то ему велено в ночном видении. Не забыл Николай Петрович в своих молитвах и фронтовых друзей-товарищей, победителей, так что пусть они его простят за невольную оплошность.
Толпа обтекала Николая Петровича со всех сторон, а он все стоял и стоял перед полотнищем, все любовался красно-алыми его торжественными буквами, все повторял про себя полюбившиеся ему слова родственного языка: «ДЭВ'ЯТЭ ТРАВНЯ – ДЭНЬ ПЭРЭМОГЫ».
– Да здравствует День Победы! – по-своему, по-фронтовому откликнулся на них Николай Петрович и, как в церкви во время молитвы, трижды поклонился красному полотнищу, немало, кажется, удивляя этим своим поклоном молодых ребят и девчушек, как раз пробегавших мимо него веселой птичьей стайкой. Ничего, пусть удивляются, пусть бегут в беспечности по своим неотложным делам, но придет время и, повзрослев, сами тоже замрут перед подобным полотнищем и будут долго стоять у его подножья, склонив головы. Только не забыли бы это полотнище вывесить их дети и внуки!
Николай Петрович помедлил еще минуты две-три посредине тротуарной дорожки, послушал, как полотнище трепещет на весеннем ветру, напоминая трепет победного боевого стяга, и двинулся дальше, в глубь сада, хотя ему, наверное, надо было бы повернуть назад, чтоб до сумерек, до ночной темноты выбраться к вокзалу. Но многолюдная ухоженная дорожка поманила, повела Николая Петровича за собой, и он не удержался, пошел по ней вслед за далеко убежавшей молодежью, словно за сказочным клубочком, который, сколько ни иди за ним, все будет катиться и катиться впереди тебя.
Теперь Николай Петрович стал повнимательней наблюдать за попутным и встречным движением и вскоре обнаружил, что среди этого движения, среди по-городскому нарядно приодетых людей хотя и не густо, но все-таки попадаются его ровесники, уже предпразднично при орденах и медалях. Николай Петрович догадался, что это они, должно быть, где-то тут, в саду, собираются на ежегодную свою фронтовую встречу, и по-хорошему позавидовал им. В большом столичном городе фронтовиков сохранилось еще много, не то что в Малых Волошках, где на сегодняшний день уцелел только один Николай Петрович. А бывало, и у них фронтовики собирались на День Победы вначале в клубе, чтоб послушать приветственно-величальные речи начальства и пионеров-школьников, а потом шли на кладбище, к братской могиле, где похоронены солдаты, погибшие в окрестностях Малых Волошек при отступлении наших войск в сорок первом году и после, в сорок третьем, когда фронт уже неостановимо продвигался в обратную сторону, к границам. У подножья памятника-могилы фронтовики расстилали поминальные скатерти, выставляли на них всякую снедь. Но прежде чем выпить первую скорбную рюмку, кто-нибудь из женщин, солдатских вдов, зачитывал список всех погибших в войну волошинцев. Такой у них завелся с давних, сороковых еще годов обычай. Список был длинным и тяжелым – более ста человек.
С каждой весной народу у могилы собиралось все меньше и меньше, а в прошлом году Николай Петрович пришел на кладбище в одиночестве, сопровождаемый Марьей Николаевной. Кроме него в живых оставался из фронтовиков только Сергей Вещиков, но совсем уже больной, прикованный к кровати, добраться он до кладбища не мог, да и не до того ему было – сам уже готовился, как говорят в Малых Волошках, под березы. К осени он и помер. Солдатских вдов тоже пришло совсем мало, по пальцам можно пересчитать. И все немощные, хворые. Список, передавая друг дружке из рук в руки, прочитали с трудом.
Но что об этом попусту скорбеть: время не остановишь, не повернешь вспять. Главное, чтоб молодые не забывали погибших своих отцов-дедов, солдатских вдов, которые как-то незаметно, одна за другой, ушли, истаяли, словно поминальные свечи.
Николай Петрович представил, что сейчас, в канун праздника, творится в Малых Волошках. Братскую могилу, конечно, уже убрали, подновили вокруг штакетник, поставили в баночках с водой цветы – подснежники или ранние лютики, и теперь краснопольский председатель сельсовета и школьные учителя не дают Марье Николаевне прохода, все расспрашивают, куда это подевался Николай Петрович, последний волошинский фронтовик, без которого какой же праздник – День Победы. Огорчать их Николаю Петровичу никак нельзя, надо поторапливаться с возвращением из дальнего своего богомольного похода. Марья Николаевна дома уже начистила все его ордена-медали тертым кирпичом и мелом и теперь ждет не дождется, когда он их приладит на пиджак, чтоб пройтись по селу во всей красе. Орденов тех и медалей у Николая Петровича не больно много, но все же есть. Юбилейные, с затейливыми картинками и изображениями, понятно, не в счет – они в основном по возрасту дадены, за долгожительство да в память о войне. А вот фронтовые – это да! Эти заслужены честь по чести, чего уж тут прибедняться.
С левой стороны груди Николай Петрович первым делом прикрепит орден Славы третьей степени; потом две медали «За отвагу» и одну за взятие Варшавы; с правой – ордена Красной Звезды и Отечественной войны, а уж под ними можно поместить и блескучие юбилейные значки.
Размечтавшись о скором возвращении домой и празднике, Николай Петрович не заметил, как потерял из виду юркую молодежь, укатившуюся клубочком куда-то в лесную чащобу, и теперь путешествовал по саду, который назывался Ботаническим, в одиночку, сам по себе. Несколько раз Николай Петрович переходил через какие-то кладки и мосточки, поднимаясь все выше и выше на взгорье, и наконец очутился уж в поистине райском месте – в зарослях цветущей сирени. Каких тут только не было соцветий: и кипенно-белые, воздушные, и далеко видимые розово-красные, и посеребренные, прозванные, кажется, персидскими, и совсем уж темные, почти черные, каких Николай Петрович ни разу в своей жизни еще не видел. Очарованный такой небывалой красотой, Николай Петрович, словно какой лунатик, все кружил и кружил по сиреневым аллеям, которые то опоясывали разноцветной ленточкой овражные обрывы, то выстраивались стройными рядами по террасам и склонам, то вдруг срывались и бежали куда-то вниз, к асфальтной дороге. И чем больше Николай Петрович кружил, тем больше шла обручем, плыла у него, все наполняясь и наполняясь весенней легкостью, голова. Несколько раз Николай Петрович попробовал было остановить это кружение, но у него ничего не получилось – голова совсем затуманилась, а все тело занемогло от сладкой истомы. Николай Петрович перестал бороться с сиреневым этим опьянением, а только почему-то вдруг подумал, что не зря, видимо, постоянно ходят рядом, а иногда так и совпадают два самых великих на земле праздника: Пасха, Великдень, и День Победы. Почему именно сейчас это пришло ему в голову, Николай Петрович объяснить не мог, но почувствовал, что в сиреневом раю, куда он так нежданно-негаданно попал, его, словно два Ангела, согревают теплом эти два праздника-торжества. И пока они в единстве и сплочении, Николаю Петровичу ничего не страшно и ничего плохого с ним по век жизни не случится. Вот покружит он еще немного по саду, полюбуется его красотами, а потом, расспросив у местных жителей, как лучше всего добраться до вокзала, распрощается с нагорным городом Киевом, с его великими святынями и как можно скорее уедет домой, в Россию, в Малые Волошки, где без него День Победы будет неполным.
Николай Петрович и вправду еще немного походил, поблукал по сиреневым зарослям и аллейкам, сладостно потомился душой и телом, так и не сумев смирить легкое весеннее кружение головы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27