Вынув из связочки свечу, Николай Петрович затеплил на ней огонек от других, горящих здесь свечей, твердо укрепил на подставке и начал первую свою молитву.
Она была за упокой души отца с матерью, родивших и вырастивших его. Особых молитвенных слов Николай Петрович, по неучению своему, не знал, скорбел об этом и, скорбя, без устали крестился, кланялся и Божьей Матери с младенцем на руках, не по-младенчески взирающим на Николая Петровича, и своей, столько настрадавшейся в жизни матери, и своему отцу, рано, до срока умершему, так и не дождавшись сына с войны.
Временами, отвлекаясь от молитвы, Николай Петрович начинал вспоминать их. Мать грезилась ему уже в пожилом, стареньком возрасте, сидящей в праздничный день на лавочке или на крылечке, а отец – молодым, крепким мужчиной, которым он и остался в его памяти.
Постояв еще немного в счастливом забвении перед иконой Божьей Матери, Николай Петрович перешел к другим, висящим и рядом, и поодаль. Возле каждой он ставил свечу и, как умел, молился за упокой души умерших раньше его родственников, друзей и знакомых. В первом ряду, понятно, шли фронтовые его сверстники-однополчане, и возглавляла этот ряд Соня-санинструктор, конопатая бесстрашная девчушка, которой он обязан своей жизнью. Николай Петрович собрал было пальцы в щепотку, в троеперстие, чтоб осенить себя крестным знамением, помянуть Соню и добрым словом, и неустанной молитвой, но потом вдруг опустил руку. Погибшей, похороненной в братской или одиночной могиле Николай Петрович Соню не видел, и, значит, молиться за упокой ее души он не имеет никакого права. Жива Соня, непременно даже жива, нянчит сейчас где-либо внуков, а то, глядишь, и правнуков и под хорошую, праздничную минуту, может быть, рассказывает им, как однажды в самом начале войны спасла, вынесла с поля боя раненого непутевого бойца, который с испугу совсем раскис и собрался было помирать. Так что молиться за упокой Сониной души Николаю Петровичу грех великий и неискупимый. Вот подойдет время молитвы за здравие, тогда уж он точно поставит Соню первой, заглавной с ряду, потеснив даже Марью Николаевну и Володьку с Ниной. Они за такое теснение не обидятся, потому как понимают (да и помнят по частым рассказам Николая Петровича о Соне), что, не будь ее, не вернулся бы он в Малые Волошки, не встретился бы с Марьей Николаевной и не родились бы у них дети…
Долго думать о том, кто же должен занять Сонино место в изначальной скорбной молитве, Николаю Петровичу не приходилось. Конечно, Маматов, погибший при выходе их взвода из окружения, которому Николай Петрович обязан жизнью не меньше, чем Соне. Не останься тогда Маматов на верную гибель в заслоне, так никто бы из остальных бойцов не уцелел. И пусть теперь легко ему лежится в подмосковных сырых лесах, где его, наверное, похоронили жители из окрестных деревень. Над солдатской безымянной могилою они водрузили пирамидку с красной звездой, а то, может, и крест, невольно приобщив мусульманина Маматова к запретной для него христианской вере. Но что теперь Маматову эти запреты: для него в гибельную последнюю минуту была одна-единственная вера – неоглядная за спиной страна, где в самой ее низинке, у гор, зеленым пятнышком раскинулась и его родная Киргизия.
Потом на очередь у Николая Петровича встал старший лейтенант Сергачев. Человек он был партийный, неверующий, перед боем или по выходе из него крестным знамением себя не осенял, но, опять-таки, что из того – в душе-то, по вере своих отцов и дедов, он оставался христианином: за спинами бойцов не прятался, не ловчил, как, случалось, ловчили другие командиры, званием и повыше его. А что бывал он жестким и даже жестоким, так на войне по-другому нельзя, иначе в первом же бою положишь перед вражескими окопами всех своих бойцов да и сам ляжешь рядом с ними с позором и поруганием.
После Сергачева стал Николай Петрович поминать и молиться за упокой души многих других своих однополчан: имянных, фамильных, с которыми провоевал не один день и месяц и которые погибли у него на глазах, и безымянных, из только что поступившего пополнения, спознаться с которыми и сдружиться так и не успел. На войне это случается сплошь и рядом: либо необстрелянных, робких еще новобранцев убьют в первых, самых страшных для них боях, либо ранят тебя, и ты в бреду и горячке, лежа вповалку вначале в медсанбате с такими же ранеными, предсмертными доходягами, а потом и в госпиталях, навсегда забудешь не только имена и фамилии новых своих однополчан, но даже и их лица.
Помолился Николай Петрович и за тех солдат, с которыми довелось ему прощаться на госпитальных койках, самому теряя последнюю надежду на спасение. Этих особенно было жалко, ведь не убило же их, а лишь ранило (пусть даже и тяжело), и теперь оставалось им только вытерпеть, выдюжить все операции и послеоперационные мучения и после пойти на поправку, на выздоровление. Врачи-то вон какие умельцы: зашьют, заштопают все ранения, соберут бойца по косточкам и все-таки поставят его в строй, потому как там, на полях сражений, в окопах и траншеях, бойцов этих всегда край как не хватает. Но на этот раз не получилось, не собрался солдатик с последними силами – помер, и вот уже его опустевшую койку занимает и второй, и третий, и четвертый, и так до самого конца войны, да еще и не один год по ее окончании…
Почти половину свечей израсходовал Николай Петрович, а список его был только в начале. Конец же его уходил необозримо далеко и даже дальше этого далека, по нескольку раз опоясывая, наверное, всю Землю, поднимаясь и над ней в лазурно-голубое небо, но и там ему не было обрыва. Николай Петрович растерялся от столь бесчисленного ряда погибших на войне людей, несколько минут стоял перед святым Распятием совсем не так, как положено стоять богомольцу, с крепкою молитвою на устах, а по-мирски, в изнеможении и испуге, опершись обеими руками на посошок. Но потом он все-таки обрел какие-никакие силы, распрямился и решил положить конец этому ряду. Николай Петрович вдруг вспомнил только вчера умершего в Волфино старика-матроса, который, может быть, еще и не похоронен, и определил – пусть он будет последним. Нарушая запрет старика – не молиться за него, пролившего столько своей и чужой крови, Николай Петрович все-таки стал молиться, просить у Бога, чтоб простил безумному старику и эту кровь, и это отречение…
Молитва далась Николаю Петровичу трудно. Рука его то высоко возносилась к разгоряченному лбу, то в изнеможении падала и замирала на груди, как будто кто невидимый придерживал ее, не давая довершить крестное знамение. Николай Петрович едва не поддался этой зловещей силе, которая подступила к самому сердцу, зашатала его, как, случалось, не раз шатала во время грудных приступов, корежа и отнимая последнее дыхание. Но потом Николай Петрович все же одолел ее. Он поставил перед иконой еще одну свечу, покрепче сжал пальцы и начал молиться не только за упокой души старика-матроса, но и за упокой собственной души, словно он тоже был уже мертвый. Так молиться, наверное, не полагалось, но он все молился и молился, беря на себя часть пролитой стариком крови, хотя он и сам за четыре года войны немало ее пролил, и своей, и чужой. И покаянные его слова были услышаны: темная, воронья сила отступила, а светлая, ангельская и лебединая, обняла Николая Петровича со всех сторон, повелевая ему еще жить и не впадать в уныние.
Николай Петрович подчинился ей и, возвратясь назад к иконе Божьей Матери, зажег первую заздравную свечу, вспыхнувшую каким-то совсем иным, стойким и бестрепетным огнем, даже зримо отличимым от огня поминального. Тут уж он прежде всего пожелал здоровья и во всем благополучия Соне. Пусть все у нее будет хорошо и ладно в жизни, ну а коль настанет ее последняя минута, так пошли ей Бог легкой и мгновенной смерти, такой, какую она не раз видела в молодые свои годы в бою, когда сраженный пулей боец замертво падает на землю, не успев даже вскрикнуть и почувствовать боли. Кто из стариков не мечтает о такой смерти?! Ведь в преклонные годы человек боится не столько ее самой, сколько болезней и мучений, которые вконец изведут и болящего, и всю родню: детей, внуков, правнуков.
Отмолившись за Соню, Николай Петрович приступил к самой ласковой своей молитве – за Марью Николаевну. Вот уж кто истинный его Ангел-Хранитель, так это она. Никакому счету не поддается, сколько раз спасала его Марья Николаевна, ставила полуживого на ноги, поднимала к жизни, начиная с той слякотной послевоенной осени, когда он от тяжких своих ранений совсем уже впал было в отчаяние. Сохрани ее Бог и помилуй, дай доброго здоровья и долгих лет жизни! За каждым словом Николай Петрович с удвоенным и утроенным усердием осенял себя крестом, низко, земно кланялся Божьей Матери и маленькому ее сыну, Иисусу Христу, просил их за Марью Николаевну. Конечно, тут надлежало бы прочитать за здравие жены особую молитву, которая непременно, наверное, есть, должна быть, но Николай Петрович, опять-таки по непросвещению и неведению, не знал ее, а поэтому лишь крестился и кланялся, повторял свои просьбы. Свеча, зажженная во здравие Марьи Николаевны рядом со свечой Сони, пламенела незатухаемо ярко и стойко, укрепляя Николая Петровича в надежде, что слова его услышаны и что Марья Николаевна пребывает в бодрости тела и духа. Николай Петрович даже на какое-то мгновение забылся и не заметил, как его снова повело в воспоминания, в первые совместные их с Марьей Николаевной годы жизни, когда только родились один за другим дети. Счастливей дней у них, наверное, и не было… Но на этот раз Николай Петрович перед воспоминаниями устоял, хотя и жалко ему было расставаться с таким радостным видением – с молодой Марьей Николаевной, с Машей.
И все же он расстался, погасил воспоминания крестным знамением и поклоном. Отца с матерью Николай Петрович вспомнил, молясь за их упокой, и это воспоминание было на месте. Он словно заново увидел их, попросил у каждого прощения, подкрепил памятью не больно стойкую, почти бессловесную свою молитву. А с Марьей Николаевной он, даст Бог, скоро встретится; они сядут рядком за празднично прибранным столом, может быть, даже с бутылочкой хорошего вина, кагора, и тогда уж вволю наговорятся, заздравно навспоминаются.
Но обнаружилась и еще одна причина, по которой Николай Петрович вынужден был поторопиться. Церковь уже опустела, последние богомольцы ушли, и под ее сводами и куполами остался только один Николай Петрович да знакомец его, старик-причетник. Николая Петровича он, правда, не понукал, был занят своими церковными делами: ровнял, складывал в штабелек лежавшие до этого россыпью на прилавке свечи; поправлял развешанные по стенам маленькие иконки, ладанки и нательные крестики; вытирал специально заведенным лоскутком Евангелия и молитвенники и при этом все время что-то шептал и шептал в седые, посеребренные усы и бороду. Николай Петрович догадался, что это старик молится, произносит приличествующую этим своим деяниям молитву. Он позавидовал его знаниям, замер с очередной, не зажженной еще свечой в руках и вознамерился было подойти к старику поближе, чтоб получше расслышать, понять его шепот и хоть чему-то научиться в молитвах. Но потом Николай Петрович все же удержал себя. Во-первых, он не посмел нарушить уединенное моление старика, а во-вторых, подумал, что действительно надо поторапливаться, завершать свое паломничество и не испытывать терпение старика бесконечно. Он тут при службе и молитве, небось, с самого раннего утра, а то еще и с ночи, и ему тоже нужен покой и отдых. При его летах такая усердная служба, наверное, дается нелегко. Николай Петрович вон побыл в церкви всего какой-то час-полтора, а и то уже все чаще и чаще опирается на посошок.
Николай Петрович поспешил зажечь свечу от незатухающе горящей перед иконой Девы Марии лампадки и начал молиться за детей, Володьку и Нину, за внуков, чтоб все были живы-здоровы, хорошо учились в школах и институтах, во всем слушались старших. Он опять чуть-чуть увлекся и позволил себе подумать о том, что по возвращении домой надо будет обязательно написать детям письмо, чтоб они приехали на лето, погостили. А то что-то давненько, ох как давненько, не собирались все вместе. Вот уж будет случай из случаев рассказать Николаю Петровичу о своем паломничестве, о поездке в Киево-Печерскую лавру, в ее святые церкви и пещеры. Володька и Нина слушать его всегда умели, а внуки, даст Бог, научатся, молодые еще, несмышленые…
И вдруг Николай Петрович прервал свою молитву-мечтание и оглянулся назад, на входную дверь, где послышались какие-то приглушенные (но сразу можно было понять, не церковные) разговоры, шорохи и как бы даже отголоски только недавно, за порогом смолкнувшего смеха. В церковь входила в сопровождении экскурсовода стайка туристов. Похоже, как раз тех, увешанных фотоаппаратами и сумками, которых Николай Петрович встретил у широко распахнутых ворот Лавры. Экскурсовод, совсем молоденькая симпатичная девчушка, остановила их неподалеку от Николая Петровича и, показывая рукой то на одну, то на другую икону, начала рассказ. Занятый своими делами и мыслями, Николай Петрович долго никакого внимания на туристов не обращал, не прислушивался ни к словам девчушки, ни к возбужденно-праздному говору экскурсантов. Он только отметил про себя, что девчушка, несмотря на мирское занятие, вошла в церковь, как и положено женщинам, с покрытой косынкой-платочком головой, а ее подопечные, не знающие православного обычая, кто как: женщины в большинстве своем простоволосые, мужчины же через одного в смешных каких-то, легкомысленных кепчонках и шляпах. И вдруг Николаю Петровичу показалось, что иноземный их говор ему во многом понятен, что он и раньше не раз слышал эту отрывистую, жесткую речь. Влекомый любопытством, Николай Петрович сделал в сторону туристов шаг-другой, и действительно все сошлось: говорили они на немецком, памятном любому фронтовику языке. Несколько раз Николай Петрович уловил в переговорах туристов с девчушкой и вовсе знакомые ему слова:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27