К тому же древние японские законы строжайше запрещают иноземцам ступать на берег их.
– Сие неправда! – угрюмо сказал Игнат.
– Нет, сударь, правда! – теряя хладнокровие, дернулся вперед Беньёвский. – Аль сами не видали, как стучали себя по выям те япошки, что приезжали торговать? Так вот по вашим, а не по ихним шеям пройдутся вострые мечи, если вы их закон нарушите! А мне тот боров жирный так прямо и сказал, да токмо вы по невежеству своему не поняли, конечно, но я-то уразумел – сказним, сказал!
– Неужто так и сказал? – недоверчиво осклабился Игнат.
Беньёвский закричал, не выдержав:
– Ну почему ты мне не веришь! Ладно, пусть я не ваш, ну так ему, ему поверь! – и, схватив за плечо Устюжинова, толкнул его вперед. – Скажи ты им! Может, тебе поверят!
Игнат хмыкнул и утер ладонью рот:
– Нет, ваша милость! Перевертышу сему веры у нас нету. Вот отпусти ты нас на берег завтра, дай мы сами попытаем: и поля ихние посмотрим, и строения, и с самими япошками, как сможем, побалакаем. Прости, наскучило нам маленько плаванье сие. Два месяца уж мотаемся, едва не потонули. Чего там острова Филиппские! Али японские хужей? Отпусти попытать!
Беньёвский рассмеялся зло:
– Ну, глупому толковать – что ладошкой гвозди заколачивать!
Слово взял Ивашка Рюмин:
– Отпусти, сделай милость. Не бойся, что один с господами останешься. Не все, я мыслю, остаться тут возжелают, дальше поплывут – будет тебе команда. Вольных, может, поднаймешь.
Неожиданно для всех Рюмину Устюжинов ответил:
– Ваня, ну ты хоть мне поверь! Мы ж с тобой друзьями-приятелями были! Чего вы просите? Али смерти не дождетесь? Ведь я худо-бедно да уразумел то, что служка барина того японского перетолмачил, – не бывать, сказал, вам живу. Так не будьте же вы ребятишками малыми, неразумными. Чего мне лукавить?
– Нет тебе веры! – гаркнул Спиридон Судейкин. – Перевертень ты!
– Ну да и хрен с вами тогда! – заорал громче Спирьки Иван. – Пускай японцы кочны ваши срубят – вам, межеумкам, головы без надобности!
Плюнул и пошел на нос галиота, где в это время Мавра любовалась тем, как у самого берега плавали лодки японские с фонариками красными, бумажными.
Наутро мужики засобирались.
– Ребята! – громогласил Суета. – Все не поедут, токмо десять человек, чтоб япошки большой оравы не забоялись. Оставите станут аспиду нашему, Ваське Чурину, снасть такелажить.
Мужики обиделись – никто на корабле оставаться не хотел. Жребий пришлось метнуть, не без ссор десять нужных отобраны были. Игнат к адмиралу подошел.
– Ваша милость, прикажи ружьишки выдать.
– Зачем вам ружья? – хмуро спросил злой на мужиков Беньёвский.
– А для уверенности пущей, сударь милый.
– Осторожностью и рассудительностью оружие замените, Игнаша. Не дам вам мушкетонов.
– Ладно, и так поедем, – поиграл Игнат желваком на рябом лице.
На палубу вышел Хрущов, проспавшийся, но сердитый, без дела стал шататься от одного к другому, узнал, что едут мужики на берег, засобирался тоже.
– Куда ты, Петр Лексеич? – спросил его Беньёвский.
– А с ними враз поеду, с мужиками. – Приблизив рот свой к уху адмирала, обжигая перегаром, зашептал: – Я, брат, такую водку вчера у них вкушал, коей, должно быть, одни лишь херувимы да серафимы на небеси лакомятся, да и то по праздникам большим. Еще тебе скажу, видал я таких пригожих баб, коих в России и в заводе нет. На головах куафюры самые шармантонные, лико у каждой белое, что моржова кость, ножка махонькая – так бы и проглотил всю с куафюрой вместе! Поеду я с ними, государь, не гневайся. Угляжу пристойное для постройки дома место – всенепременно останусь и даже, может быть, в японскую службу запишусь скуки ради.
Беньёвский посмотрел на капитана с веселым презрением:
– Да ты, Петр Лексеич, умом не больше мужиков богат, ей-Богу! Что ж, поезжай. Видно, все русские non compos mentis*[Не в здравом уме ( лат .).]!
– Чего, чего? – не разобрал Хрущов, но Беньёвский лишь рукой махнул и прочь пошел.
Ялбот с десятью гребцами отплыл. Оставшиеся кричали им в напутствие, что нужно выяснить еще. Игнат, довольный, важный, сидел за рулевого. Дул свежий ветерок, и по морю бежали небольшие волны. На судне видели, что приблизился ялбот к стоявшим будто на якорях японским лодкам, которые, вдруг снявшись с мест своих, кинулись стремглав к ялботу. Беньёвского с трубой подзорной не было на палубе, и мужики не в силах были разглядеть, что происходило там, недалеко от берега, между японцами и их посланцами. Узрели только, что, пять минут всего побыв среди японских лодок, ялбот вдруг повернул назад, к «Святому Петру».
– Да что за канитель такая! – сильно удивились мужики на галиоте. – Неужто не дозволили им на берег выйти?
– Да не может быть того – наверно, забыли что-то.
– Чего они забыли! Не пущают нас, видать, на берег! Блюдут, видать, закон свой лиходеи!
– Да где ж блюдут? Отпустили наших с миром, значит, нет у них того закона!
Меж тем ялбот к галиоту подплыл. Выборные карабкались на палубу хмурые, смущенные. Суета Игнат, поднявшись, сразу пошел куда-то в сторону, а не к мужикам, ждущим разъяснений. Его остановил скрипучий, хриплый голос Гундосого:
– Игнат, али заплутал ты? Куда от нас гребешь? Сделай милость, поведай, о чем с япошками толковал?
Игнат махнул рукой:
– Да спросил у узкоглазых, колико они за фунт орехов земляных берут.
– Ну, и сказали?
– Сказали, токмо и повторять противно – больно дорого. Вот мы и возвернулись, – и тут же, меняя тон с шутливого на яростный, прокричал: – Сволочи они все до одного! На берег нас не выпустили даже! Назад сказали, поскорей вертайтесь, иначе не быть вам живу! Да токмо что ж нам обижаться-то? Они – тож холопы подневольные, чего им прикажут, то и делают.
Мужики, опечаленные сильно, словно безвинно оплеванные, никак не ожидавшие такого поворота дел, машинально выполняли такелажную работу, молчали и делали вид, что и не было вовсе затеи остаться на земле японской.
Хрущова же Петра, неудачно съездившего с мужиками в шлюпке и, как видно, сильно прильнувшего к мысли стать подданным микадо, долго и тщетно урезонивали офицеры. Но он никого не слушал, то кидался к Беньёвскому и требовал бомбардировки берега, то упрашивал высадить десант и сжечь прибрежные селенья. Утихомирился он не скоро, но как-то внезапно – затосковал, поскучнел и примолк, стоял у борта и смотрел на берег.
А даймиос Фукиру слово свое сдержал. По невысоким гребешкам к полудню заскользило множество лодок, больших и малых. Японцы везли на судно воду и пшено, плоды и даже подвяленное мясо. Закипела работа. Мужики втаскивали на борт бочки с водой, корзины с зерном и, казалось, совсем уже забыли о неудаче предприятия с посланцами. И снова началась торговля, начался обмен. Смеялись, втихую выпивали, закусывали сочными плодами, разглядывали туземцев, что-то друг другу объясняли. Иные, сильным чувством одержимые, испытывая приятие к японцам, обнимали и целовали их.
Поглядеть на моряков британских прибыли на галиот и женщины японские, пригожесть, белизна лиц, нежность, кротость, милый вид которых всех русских привел в восторг. Бабы вначале поглядывали с интересом на высокие, ухоженные прически японок, украшенные жемчугом и костяными гребешками, на яркие, переливающиеся их халаты и веера их пестрые, но, приметив, что мужья их смотрят на миловидных иноземок разинув рты, единодушно оскорбились и стали гнать мужей тычками с бранью: Ивашку Рюмина, Митю Бочарова и Алексея Андриянова.
С неприязнью явной встретили на палубе лишь одних монахов буддийских. С отвращением показывая на них пальцами и смеясь, глядели мужики на бритые головы попов японских, на вырезанные из кости черные и белые болванчики, что болтались у них на поясах. Заметив неприязнь, ламы и монахи, будто в страшном проклятье воздев вверх свои тощие руки, поспешили убраться с галиота.
День подошел к концу, и море из серо-голубого сделалось коричнево-черным. Где-то у берега прыгали всполохи красных фонарей на лодках сторожевых, а мужики все не уходили с палубы – смеялись, гомонили, вспоминая дневные встречи, впечатления. В кают-компании же в это время Беньёвский с господами пил чай и лакомился засахаренными померанцами и сладкими пирожными ореховыми.
– Не правда ли, – отхлебывая чай своими тонкими губами, говорил Магнус Мейдер, – манеры простых людей имеют много общего у представителей народов разных. Но как же не похожи азиатские аристократы на европейских. Вы помните вчерашнего вельможу? Как много в нем от дикаря! Зато если вы сравните японского простолюдина и русского, то сходство обнаружится сильнейшее. Отчего так происходит, господа?
– Наверно, потому, – раздувая круто вырезанные ноздри, заговорил Панов, – что чернь и там и здесь не пользуется вовсе тем, что называется манерами, а живет как ей похочется, то есть как животное, нимало не задумываясь о производимом на других впечатлении.
Мейдер тихо похлопал своими мягкими докторскими ладошками:
– Ваше объяснение, господин Панов, очень, очень остроумно!
В разговор вмешался Ипполит Степанов, уже покончивший с чаем и читавший книгу:
– А ответьте, господин Мейдер, русских вы азиатами считаете или европейцами?
Лекарь смутился, заерзал на стуле, сказал уклончиво:
– О, ответ слишком долог может быть, оттого что предмет весьма, весьма серьезен. Возможно ли решить его за чаем?
– А мы и потом продолжим, – мягко настаивал Степанов.
– Ну, что касается дворян, – посасывая померанец, просюсюкал Мейдер, – то они, конечно, похожи на европейцев...
– Неужто похожи?
– Да. А что до мужиков, то они, разумеется, азиаты совершенные. Но сей феномен господин Панов нам уж разъяснил.
Степанов улыбнулся, хотел было что-то еще спросить, но тут за дверьми каюты какой-то шум послышался. Все переглянулись, а Беньёвский даже встал. Дверь распахнулась, и в кают-компанию просунул голову Василий Чурин:
– Ваша милость, – глаза тараща, обратился он к адмиралу, – тут, кажись, японского соглядатая сцапали. Подплыл под галиот тихонько, с другого борта, не того, что на берег смотрит, и сидел там тихо, покуда его Бочаров не углядел. Но бежать от нас не думал, правда, и на борт сам поднялся. Рассуди ты, господин, чего нам с оным высмотренем делать? Может, задавим да под воду? Все одно – моя твою не понимает, расспросить не сможем.
– А ну веди его сюда! – строго велел Беньёвский.
Привели подростка по сложению, японского шпиона, испуганно смотрящего, связанного и уже побитого маленько. Он затараторил быстро и плаксиво, или сильную обиду выражая, или о пощаде мольбу. Беньёвский попытался было спросить его на всех известных ему языках, но японец лишь мотал головой да стрекотал по-своему.
– Ваша милость, – посоветовал Батурин, – его бы развязать. Он, похоже, на руки указует головой.
Через минуту путы уже лежали у ног японца, а Винблан прятал в карман камзола складной нож огромного размера. Теперь японец мог изъясняться куда ловчее. Через оконце каюты он показал на берег, пальцами вздернул круче веки свои, будто обозначая этим соплеменников своих, размахивая руками, изобразил большую рать, которая на лодках ночью нынешней – луну, как смог, изобразил – захватит судно и всех до одного убьет.
– Эге! – задумался Беньёвский. – Значит, все реверансы, что тот японский боров предо мной выделывал, токмо затем и производились, чтоб нам глаза застлать?
– Вы полностью доверяетесь оному японцу? – спросил Степанов.
– А почему бы и не довериться? – вдруг зарычал Беньёвский. – Али я без него не знал, что за порядки тут заведены? – и, схватив за воротник бумажной рубахи дрожащего японца, адмирал принялся трясти лазутчика. – Так-то вы гостей встречаете, обезьяны косоглазые?
Японец что-то залепетал, упал на колени, обхватил руками ботфорты адмирала. Беньёвский с омерзением пихнул его ногой:
– Пшел ты! – и тут же обратился к Чурину: – Василий, нельзя нам ни минуты медлить! Как там такелаж? Хоть малость самую исправили бездельники?
– Да самую-то малость токмо, – ответил огорченный штурман. – Два дня почти в забавах проваландались, в торгах да пусторечье.
– Головой ответишь мне, коль через час не выведешь из бухты судно! Свистай команду, да токмо потихоньку, чтоб с берега увидеть приготовлений наших не могли! Кто свободен, пусть получает мушкетоны, фузеи, пистолеты! Батурин, Винблан, Степанов, к пушкам!
Все из кают-компании высыпали на палубу, началась беготня, возня, тащили ружья, порох, заряжали картечью все три пушки, матросы на мачты лезли ставить паруса. Чурин крепко матерился и раздавал направо и налево тяжелые затрещины. В это суетное время подошел к Беньёвскому Иван Устюжинов, сказал тревожно:
– Господин адмирал, неможно плыть!
– Как? Отчего?! – заорал Беньёвский.
– Хрущов пропал. Нет его на галиоте.
– Да где же он?! – бешено закричал Беньёвский. – Не утопился же он с тоски по японской водке?!
– Нет, не утопился. Я с мужиками говорил – подозревают, что уехал он на берег на одной из лодок, что к нам сегодня приплывали.
– Да что он за дурак? Неужель уплыл?
– Надо думать.
– Ну а раз уплыл, – мгновенно стих Беньёвский, – стало быть, желал того и учинил по воле собственной. Да, глупость, вижу, вперед вас, русских, родилась! Японцем заделаться решил! Тьфу, срам, позор! Но ты не думай, что мы Хрущова твоего кликать али дожидаться станем, – отплываем мы!
– Нет, мы не поплывем, – с твердостью и тихо сказал Иван. – Он, надо думать, воротится уж скоро.
– Некогда нам ждать, Иван! Сегодня ночью нас зарезывать придут японцы!
Едва закончил свою фразу Беньёвский, как увидал стоявшего поодаль мальчика-японца, который будто не решался подойти.
– Ну, чего тебе? – сурово спросил адмирал.
Перебежчик робко подошел, с улыбкой детской, дурковатой показал серебряный пятиалтынный и дважды растопырил пальцы на руке.
– Вона, гляди! – показал Беньёвский Ивану взятую из рук японца русскую монету. – Представишься тут британцами, когда япошкам одно серебро орленое дают! Ах, подлецы! И сей вот своих за серебро продает!
Беньёвский вынул из кармана горсть монет и с презрительной гримасой ссыпал их на ладонь японцу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47