Подтянулся на руках, лег на жесткую кровать, подумал: а и впрямь не стоит зарекаться ни от сумы, ни от тюрьмы. Тюрьма – вот она. Странно, что достала она Чернова в тридевятом ПВ, в непонятном МВП, а в своем ПВ – Бог миловал. А здесь Сущий достал. Хотя он – един и неделим, но характер его в разных ПВ проявляется ну о-очень по-разному… А что до сумы… Почему-то думал: будет и сума. Все будет, грустно думал Чернов, глядя в близкий тюремный потолок с вулканическими трещинами на старой побелке. Этот отстойник – или что это? – никакой не конец Пути, а самое начало. Семечки пока. Дальше будет «кручее и кручее», права соседская девочка…
А тут и впрямь загремели в дверях замки, открылась дверь, кто-то – черный силуэт на фоне ярко освещенного квадрата – гаркнул:
– Отбой! Всем спать!
И закрылась дверь с тем же гадким лязгом.
Тихо было в камере. Очень законопослушны преступники в здешней тюряге, сказано: «Отбой!» – значит надо лечь и притихнуть до подъема. Опять-таки, если судить по русским боевикам, в российских тюрьмах после отбоя самая жизнь и начиналась – иной раз до смерти. До чьей-то. А тут… За что их-то сюда повязали? Тихие мирные граждане, сопят-похрапывают в подушки…
Снизу свистяще прошептали:
– Не спишь?
Чернов свесил с койки голову. Очкарик смотрел на него сквозь толстые линзы.
– Не сплю.
– Тогда слезай и – мордой в пол. Не отползай от койки больше чем на десять сантиметров: засекут. Торопись. Следующая проверка – через час.
Чернов послушался, хотя не понял, куда он должен торопиться – это в замкнутой со всех сторон камере-то. Аккуратно, стараясь стать плоским, как бумажный человек, сполз вниз, Следом нырнул под шконку очкарик, улегся рядом с ним.
– Зачем это все? – все же поинтересовался Чернов.
– Уйти хочешь? – вопросом на вопрос, по-прежнему еле слышно.
– А ты?
– Не обо мне речь. О тебе. Если уходить, то сейчас.
– Как? Куда?
– Ползи за мной. В армии был?
– На сборах был. Ну, почти что в армии… – Не объяснять же чужаку, что есть сборы. – Но ползать по-пластунски умею… – произнес термин по-русски, автоматически перевел на английский: – Yes, I can crawl on my patient belly.
– Да не старайся ты. Я знаю твой язык. Ползи за мной, голову не поднимай. Лучи идут над полом.
– Их же не видно.
– Не обязательно видеть, достаточно знать. Ползи, не болтай. Ты должен уйти до утра – Путь не ждет. А мне еще рассказать тебе кое о чем надо.
Чернов лежал мордой в пол, поэтому не совершил обычное для себя в этих треклятых ПВ действие – не встал столбом. А жутко хотелось. Откуда очкарик знает про Путь? Или…
– Или, – очкарик словно подслушал его мысли, – куда б ты еще мог залететь, кроме тюрьмы, если я – здесь?
– А кто ты?
– Ты разве не понял? Ну, парень, и чего в тебе Сущий нашел? Дубина дубиной, даром что здоровый как лось… Зрячий я, Зрячий. Как ты любишь говорить: с прописной буквы…


Глава восьмая.
ЦЕНТР

Описывать путь пластунов под койками – неблагодарное дело. Вспомнив о воинских сборах, Чернов преувеличил свои таланты: чем дальше во времени, тем больше память человеческая склонна приукрашивать минувшее. В молодости, как известно, и небо голубее, и трава зеленее. И Чернов в молодости, оказывается, ползал, как гюрза. Сущий ему судья. Тем более что и сейчас дополз, не развалился, хотя натер себе все, что натирается: пол был сложен из плохо оструганных досок, а камера оказалась достаточно просторной. Антигравитация, царящая в Парке, сюда не доставала. Джексонвилль – город контрастов…
Люк обнаружился в дальнем углу под койкой, на которой демонстративно громко храпел некто. Складывалось впечатление, что сокамерники дружно играли (добровольно или Зрячий тут был в авторитете, Чернов не ведал…) в детскую игру «ничего не вижу, ничего не слышу», храпели, свистели, сопели, старательно не замечали ползущих по полу братанов.
Братаны притормозили в углу, «очкарик» шепнул Чернову:
– Помоги.
Зацепили пальцами края люка, приподняли его, переложили рядышком, стараясь не уронить, не звякнуть. Нелегкая работа – лежа-то…
– За мной. – Зрячий нырнул в люк ногами вперед и беззвучно исчез, будто полетел куда-то в пустоту и лететь ему предстояло долго.
Чернов осторожно – по-прежнему лежа на пузе – спустил в люк ноги и нежданно нащупал ступеньку. Значит, не бездна, подумал обрадованно, значит, летать не придется, и начал спускаться, держась руками за холодный и почему-то липкий на ощупь металл. Тьма в колодце – а что еще это было, если не колодец? – стояла египетская.
Спуск затянулся. Похоже, они спускались до самого низа, откуда Чернова поднимали на лифте, и даже много ниже – по вентиляционной шахте или коммуникационному коллектору. Скорее, второе, поскольку никакого движения воздуха Чернов не ощущал. Он тупо считал ступени и насчитал более сотни, сбился, чертыхнулся про себя, но тут как раз почувствовал под ногой пол, встал прочно. Невидимый Зрячий взял его за руку, потянул за собой. Сказал:
– Пригнись.
– Что это? – спросил Чернов. – Преисподняя?
– В каком-то смысле, в каком-то смысле, – рассеянно повторил Зрячий, осторожно двигаясь вперед и ведя Чернова за руку, как слепого.
Чернов и верно ни фига не видел, глаза не обвыклись в полном мраке преисподней. Но и Зрячий, похоже, особо зрячим не был: шел буквально по стеночке. То ли опасался препятствий на пути, то ли точно знал, куда ведет стенка. Говорил уже не шепотом, но вполголоса.
– А грешники в этой преисподней имеются? – Чернов бодрился, пытался дурацкой шуткой разрядить напряженность, которая, казалось, сгустила воздух, мешала идти.
– Все мы – грешники, – опять рассеянно ответил Зрячий, как отмахнулся от вопроса. Но вдруг решил чуток прояснить: – Когда для нас приходит время наказаний.
И ничего на самом деле не прояснил. То, что лично он – грешник, Чернов не сомневался. Но пришло ли для него время наказаний – это бабушка надвое сказала.
Они шли в темноте довольно долго. Зрячий вел Бегуна уверенно, будто все же ходил когда-то этим маршрутом, да и зрение волей-неволей адаптировалось к египетской тьме. Чернов различал какие-то трубы или кабели, во множестве проложенные по стенам. По одной такой трубе Зрячий постоянно бежал пальцами: то ли наугад ее выбрал, то ли именно она и шла, куда следовало добраться. А в стенах туннеля через равные промежутки справа и слева возникали боковые проходы, еще более узкие и низкие, чем основной ход. Чернову казалось уже, что они не только вышли из-под громады тюремного здания, но и вообще маханули через весь Парк развлечений, просквозили под аттракционом имени милого сердцу и памяти Вефиля, вышли под небоскребы Джексонвилдя и даже переместились из его «down» в его «up». Странно для стайера, но почему-то ноги начали побаливать. Чернов ловил напряжение в икроножных мышцах, и это его беспокоило: ну, не было никогда такого с ним, ноги – железо! Может, эти кабели что-то подлое излучают?..
– Долго еще? – спросил Зрячего.
– Считаю, считаю… – Зрячему пока явно было не до Чернова: идет сзади, болезный, не теряется – и ладушки.
Но вот Зрячий издал что-то вроде «a-ha», резко свернул налево – в низкий и еще более темный проход. Чернов, следуя сзади, тут же поймал встречное дуновение ветерка. Еще с десяток метров… Зрячий что-то в темноте невидное повернул, это «что-то» отвратительно громко заскрежетало, заскрипела и приоткрылась тяжелая дверь, и оттуда вырвался свет. Чернов рефлекторно зажмурился, но не остановился, продолжал путь, а когда затормозил, наткнувшись на Зрячего, приоткрыл глаза, то сразу принял – фигурально выражаясь – любимое положение «стоять столбом». И было от чего.
Они находились в большом и все-таки тускловато освещенном, как оценил прозревший Чернов, круглом зале, по стенам которого висели большие, более метра по диагонали, экраны, а на экранах жил город. Джексонвилль, если Чернов понял правильно надписи на бляхах охранников или копов. Вот Парк развлечений, огненная россыпь аттракционов, белые, черные, желтые лица «культурно отдыхающих»… Вот явно деловой центр: подсвеченные цветными прожекторами билдинги, капли «самодвижущихся экипажей» несутся по улицам, мелькают белые, черные, желтые лица местных «яппи»… Вот квартал красных фонарей, вызывающе яркий бегущий свет, тут же – приглушенное свечение витрин, в которых стоят, сидят, лежат полуобнаженные белые, черные, желтые женские тела… Вот доверху набитая народом гигантская чаша стадиона, зеленое поле на ее дне, расчерченное на квадраты, маленькие фигурки спортсменов, перекидывающих друг другу пугающих размеров мячик, похожий на небольшой воздушный шар, но и легкий, видимо, как воздушный шар, а на трибунах – орущие, потные, принявшие на грудь славные дозы здешнего алкоголя рожи – белые, черные, желтые… И так далее, и так далее. Смешно сказать, но Чернов еще более «остолбенел». Да и понять легко: сидел на нарах, бежал из камеры через липкую трубу, бродил под городом по адскому коллекторному туннелю и – на тебе: этакий современный центр мониторинга городской жизни на выходе! Плюс к тому, что под экранами, тоже по периметру зала, сидели за пультами, нехилыми по обилию кнопок, лампочек, тумблеров и клавишей, коротко стриженные мальцы в красных футболочках с белыми надписями на спинах: «I want to break free». Они, стало быть, подобно ценимому Черновым Фредди Меркьюри, тоже хотели куда-то прорваться. Не иначе – на свежий воздух из преисподней. Или к свободе – уж и не понять, как они ее представляли себе, всевидящие… Выходило одно из двух: либо в этом мире, где перемешалось непредсказуемое будущее ПВ Чернова с хорошо известным ему настоящим, существовала рок-команда «Queen», либо летучую фразу сочинил кто-то иной – на то она и летучая, чтобы путешествовать по пространству и времени. Сочинил – для этих свободолюбивых детей подземелья… Чернов склонен был предполагать второе, но задумал спросить о том Зрячего либо кого-то из стриженых, когда отойдет от стояния столбом.
Отойти пришлось сразу.
– Знакомьтесь, – громогласно сообщил Зрячий, – легендарный Бегун собственной персоной. Viva, Бегун! – и по-юношески революционно задрал вверх кулак.
Бессмертное «Cuba si, Yankee no!» Че Гевара, блин…
А ребятишки между тем все как один оторвались от кнопок, повернули к вошедшим молодые веселые физиономии, каждая – в сто зубов, и охотно повторили взмах Зрячего.
И верно – апологеты свободы, равенства и митинговых жестов.
– Вот мы и дома, – сказал Зрячий. – Сейчас пойдем в мой кабинетик, выпьем по сто граммов коньячку, хороший коньячок, «Bowen», финь шампань, закусим легонько и поговорим по душам.
– Слушай, я что-то не въезжаю, – даже не по-русски, а по-новорусски сказал Чернов. Перешел на английский: – То ты меня торопишь: уйти надо до утра, то – «выпьем-поговорим»… И потом, тебе ж в тюрьму возвращаться надо.
– Зачем? – удивился Зрячий. – Не надо вовсе. Я просто встречал тебя там. А уйти надо было из тюрьмы: там с утра обычно такая заваруха начинается – пукнуть по-тихому не получится.
Можно было в очередной (сотый? тысячный?) раз изумиться, но не стоило тратить сил. Они Чернову еще должны пригодиться, ему еще бегать и изумляться, бегать и изумляться, а то, что Зрячий запросто заскочил в тюремную камеру, чтоб дождаться там некоего легендарного Бегуна, который вот-вот в местное ПВ явится, попадет в лапы полиции, а из них – в каталажку, более того, заранее знал, что некий Бегун окажется в каталажке, – это здесь обыкновенно и рутинно до зевоты.
Пришел срок прекратить в очередной раз «стоять столбом». Пришел срок задавать вопросы и слушать ответы, тем более что Зрячий сам собирался что-то рассказывать. Для чего и на коньяк заманивал.
– Выпьем, говоришь? – спросил Чернов. – Отчего же не выпить. Дело славное. Я уж давно не бегаю, не опрокинув стаканчик-другой, особенно в ваших краях… – Не удержался, спросил: – А что, Зрячий, о моем прибытии объявляли заранее?
И получил ответ:
– Если бы! Узнал в последний момент. Пришлось буквально сквозь стены просачиваться, чтоб успеть. Но Сущему виднее, когда оповестить Зрячего. Я узнал и пошел…
Он говорил о Сущем, как о высоком, но понятном начальнике, который строг, справедлив и доступен для общения, с пиететом говорил, но без всяких там подхалимских придыханий.
– Ты с ним говорил? – Чернов понимал, что задает идиотский вопрос, но иначе не умел сформулировать свое любопытство, вызванное последним высказыванием собеседника.
Но оправдывал себя все той же сочиненной для собственного успокоения исторической аналогией: Моисей, в конце концов, тоже говорил с Богом…
Правда, роль Моисея Чернов не так давно приписал самому себе.
– Что ты несешь? – возмутился Зрячий, и Чернов видел, что возмущение не наигранно. – Кто с Ним может говорить? Это – нонсенс. Бегун, Сущий – не человек, не устройство, вообще – никто. Он – Сущий, то есть существующий, но где и в какой форме – это, Бегун, не для нашего с тобой умишки… Я просто в один момент понял, где мне немедленно надо быть. И зачем… – Засмеялся: – А ты любопытен, Бегун, любопытен не по чину, хотя чин у тебя вроде серьезный: Бегун… – Оборвал смех. – Почему ж тогда ты не любопытствуешь, куда попал?
Резонный вопрос. Сущий подождет. До времени коньяка, например.
– И куда я попал?
Это было тоже любопытно, и еще как!
– Ты находишься в информационном блоке Центра Сопротивления Виртуальности Мира, сокращенно ЦСВМ, – сообщил Зрячий, и прописные буквы заняли свои законные места.
У Чернова давно не осталось сил на удивление. В конце концов, когда живешь в сумасшедшем доме или сумасшедшем мире, то рано или поздно перестаешь замечать то, что свежего человека, только-только попавшего в этот дом или мир, прямо-таки сшибает с ног. А несвежий (пардон за некорректный термин) воспринимает все как должное. Вы кто, больной? Я Наполеон, доктор. Тогда поспешите в палату, больной, а то здесь сейчас начнется та-а-акое Ватерлоо. И жизнь продолжается, и ход ее плавен и невозмутим.
– Вот с этого места поподробнее, пожалуйста, – попросил Чернов Зрячего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54