Он с ходу бросился к Оле, стал повизгивать, прыгать, стараясь лизнуть в лицо. Он принес с собой запах зимы, снега, улицы.
– Я вечером опять с ним погуляю, ладно? – сказала соседская девочка, не чаявшая души в Патрике.
Это она сначала подкладывала под дверь целлофановые пакетики с остатками еды, а потом набралась смелости, позвонила в квартиру и попросила дать ей спаниельку погулять. Андрей дал. Девочке лет одиннадцать, у нее белые косички с лентами, курносый нос и большие голубые глаза. Долговязая, тонконогая, она так умоляюще смотрела на Андрея, что он не смог ей отказать. Девочку звали Наташей, и она уже давно познакомилась с Патриком во дворе.
– Вот кто настоящий друг, – заулыбалась сестра, гладя спаниельку. – Никогда не продаст и не изменит… – Девушка метнула быстрый взгляд на брата. – Нельзя же считать изменой, что он ушел от бывшего хозяина ко мне? Я говорю про того дядечку, у него еще смешная фамилия – Рикошетов, который совсем спился… К тебе он на улице не подходил?
– Пьяниц-то вроде бы меньше стало, – сказал Андрей. – Помнишь, сколько забулдыг ошивалось на дворе, пили в парадной, на детской площадке, а сейчас тихо.
– А мне хотелось бы еще раз увидеть Рикошетова, – сказала Оля. – Несчастный он человек… Почему, Андрей, умные люди тоже спиваются?
– Водке наплевать, умный ты или дурак, – ответил брат. – Я думаю, дурак пьет от невежества. Выпьет – ему море по колено: задирает людей, куражится, считает себя умнее всех, а умный человек пьет от слабости характера, нет у него сил остановиться. Знает, что губит себя, а бросить воли не хватает. Как говорится, хмель шумит – ум молчит. Вино с разумом не ладит; выпьешь много вина, так поубавится ума… В отличие от дурака, умный всегда подведет философию под свое пьянство: то семейные неурядицы, то нелады с начальством на работе, то жить скучно… А за всем этим одно – распущенность и слабость. Думаешь, меня не соблазняли выпить? Еще как! Многим очень не нравится, что ты не пьешь в компании, из кожи лезут, чтобы тебя уговорить… И уговаривают!
– Тебя же не уговорили?
– А сколько мне пришлось отбиваться? И в поездках на рефрижераторах, и на работе… Отвязались, когда поняли, что, как говорится, плетью обуха не перешибешь.
Патрик подбежал к Андрею, потыкался носом в колени, заглянул в глаза – и снова к Оле. Вежливый пес, никого не обойдет своим вниманием. Шелковистая шерсть на длинных ушах завивалась в тугие колечки, на светлой вытянутой морде с темно-коричневым носом топорщились редкие усы. Взгляд умный, всегда неизменно дружелюбный. Андрей тоже привык к псу. Когда садился за письменный стол, Патрик не подходил к нему, но стоило подняться, как он тут как тут. Заглядывает в глаза, тихонько поскуливает – мол, давай поиграем или сходим на улицу? Даже рваную тапку принесет и положит на колени. На кухне вспрыгивал на подоконник, укладывался там на коврик, положенный Олей, и подолгу задумчиво смотрел вниз, на улицу. Увидев собаку, оживлялся, вставал на лапы и, прижав лоб к стеклу, отрывисто лаял, но стоило кому-нибудь войти на кухню, как умолкал и ложился на свой коврик, всем своим видом показывая, что виноват, мол, не сдержался.
Оля вернулась из другой комнаты с потрепанным томиком и с выражением прочла:
Мерна капель водяных часов,
А ночи исхода нет.
Меж легких туч, устилающих твердь,
Пробивается лунный свет.
Осень торопит ночных цикад,
Звенят всю мочь напролет.
Еще не послала теплых одежд, –
Там снег, быть может, идет.
– Это не русская поэзия, – заметил Андрей.
– Это – поэзия! – сказала Оля. – Настоящая поэзия. И написал эти стихи тысячу двести пятьдесят лет назад китайский поэт Ван Вэй. Это тебе не какой-нибудь Роботов!
– Мне Роботов тоже не нравится, – сказал Андрей.
– Когда он выступает по телевидению, я слышала, многие выключают телевизоры, – вставила Оля.
– В таком случае он весьма полезный поэт, – рассмеялся брат. – Экономит стране электроэнергию!
– Место его на поэтической свалке конъюнктурщиков и бездарей, – ввернула Оля.
– Ты думаешь, есть такая? – с улыбкой взглянул на сестру Андрей.
– Читал во вчерашней «Литературке» про съезд писателей России? Только в президиум съезда избрали около двухсот литераторов! А сколько же их всего?
– Более десяти тысяч.
– Мама родная! – воскликнула девушка. – Десять тысяч! Истинно сказано в Библии: званых много, а избранных мало.
– Ты вольно трактуешь Библию.
– А что, я не права?
– Пожалуй, я не буду подавать заявление в Союз писателей, – сказал Андрей. – Их и так целая дивизия!
– Ты, может, будешь ровно одиннадцатитысячным, и тебе вручат особенный билет, как миллионному жителю юного города, и сразу издадут все твои рассказы и повести.
Андрей подумал, что зря он клюнул на приманку режиссера Зенина: ничего у него не получится в кино, этот самый Беззубов не даст ему ходу… Вспомнился последний разговор с отцом, когда он вернулся из Андреевки. Андрей спросил его, почему не отдает свои романы в журналы. И отец ответил, что это бессмысленно, пустая трата времени: многие журналы годами печатают гладкие, проходимые вещи, которые не задевают никого. А такие произведения, как правило, слабые, серые. У каждого журнала свой круг авторов, которые и поставляют нужную продукцию. Выпускают же десятки, сотни книг поэтов и прозаиков, которые никто не покупает? Убыток с лихвой покрывается массовыми изданиями классики и произведений популярных у читателей писателей. Ведь быть членом Союза писателей – это значит быть свободным художником, а свободный художник зарплату не получает, он живет на гонорары. А когда серость и бездарность сбивается в группу, она становится воинствующей, стремится занять все командные высоты, журналы, создает свою серую критику… Говорят же, что талант всегда в обороне, а бездарность – в наступлении!..
Оторвавшись от своих корней, питавших их писательское воображение, попавшие всеми правдами и неправдами в Москву, писатели с головой окунаются в литературные интриги, разменивая свой талант, – а в столицу рвутся и молодые талантливые писатели с периферии: там легче издаваться, скорее на тебя обратят внимание, – на суету сует. Не пройдет и нескольких лет, как молодой, подававший большие надежды писатель, все издав и неоднократно переиздав, превращается в гастролера, разъезжающего в делегациях по заграницам, выступающего где придется, заседающего в многочисленных комитетах и редсоветах. И теперь у него появляется мечта не создать крупное талантливое произведение, а пролезть в секретариат, стать членом правления, короче, взять писательско-издательскую власть в свои руки – ведь тогда можно все издавать, вплоть до собраний сочинений, включая туда еще в юности написанные рецензии, статьи, даже свои речи, произнесенные по любому поводу…
Отец вспомнил, как в Москве на писательском собрании поэт Роботов заявил с трибуны: «Вот мы тут обличаем серость, бездарность? А никто не называет фамилии…»
– И тут весь зал будто взорвался: «Ты и есть серость и бездарность!»
Тем не менее Роботов спокойно закончил свое выступление и под жидкие хлопки своих единомышленников победно спустился с трибуны.
Вот и получается, что первыми стали «перестраиваться» самые серые и бездарные литераторы. Вернее, подстраиваться под новые веяния в нашей стране. Тем, кто писал правдиво, талантливо, не нужно перестраиваться – они всегда были честны.
Андрей очень уважал своего отца, еще мальчишкой он гордился им: ведь каждая новая детская книжка Вадима Казакова вызывала у школьников огромный интерес, особенно его книги о войне, героических подвигах мальчишек в тылу врага. А мальчик был горд, что прочитывает книги отца еще в рукописях. Казаков и не подозревал, что сын в его отсутствие часами сидит в кабинете и «глотает» отпечатанные на машинке листы…
Юноша мучительно искал свою собственную интонацию, свою тему. Да он и не мог подражать отцу, потому что у того за плечами была тревожная, опаленная войной жизнь, отец, в основном, писал о своем поколении, а Андрей – о своих сверстниках. Поколение отца и его собственное поколение так не похожи!
Андрей стоял у окна, из которого открывался вид на набережную Фонтанки. С пепельного низкого неба косо летел мелкий снег, он уже побелил с одной стороны голые, ветви деревьев, крыши домов, лишь асфальт был чистый: колеса машин наматывали снег на свои протекторы. Лед еще не сковал речку; если дойти до моста, что напротив Инженерного замка, то можно увидеть массу уток. Прохожие с берега смотрят на них, некоторые бросают в воду куски хлеба. Утки будут зимовать в Ленинграде; пока есть хоть маленькая полынья, они не улетят отсюда, но когда ударят морозы, утки куда-то исчезают, однако стоит наступить оттепели, как они снова тут: одни лениво плавают в полыньях, другие, нахохлившись, топчутся на снегу, поджимая под себя то одну, то другую красную ногу. Иногда смотришь на них и думаешь: ну чего вы тут застряли? У вас крылья, свобода, снялись бы с места и полетели в теплые края…
За его спиной сестра на газовой плите готовила обед, он слышал, как она чистила картошку, бросая клубни в кастрюлю с водой, потом что-то резала на доске, наверное лук, потому что Патрик недовольно посмотрел в ее сторону, сморщил нос и чихнул.
– Андрей, а может, на все плюнуть и выйти замуж за Глеба? – после продолжительной паузы произнесла Оля.
– На что ты хочешь плюнуть? – не оборачиваясь, спросил он.
– Ермоловой или Комиссаржевской из меня не получится, а стоит ли всю жизнь быть на вторых ролях? Кинозвезды вспыхивают и гаснут, а тоска по ушедшей славе остается. Великих актрис, кто смолоду до старости сумел сохранить свой талант, можно по пальцам перечесть.
– Это что-то новое, – заметил Андрей. – Ты на славу рассчитывала, когда поступала в институт, или быть артисткой – твое призвание?
– Андрюша, ну почему ты такой положительный? – сказала Оля. – Рассуждаешь точь-в-точь как наш декан.
– У тебя сегодня плохое настроение, сестренка, вот ты и паникуешь.
– И опять ты, наверное, прав! – рассмеялась Оля. – Тебе не скучно быть таким правильным?
– Почему быть правильным, как ты говоришь, должно быть скучно? Я просто такой, какой есть. Или я был иным?
– Ты всегда был самым умным, самым добрым и никогда меня не давал никому в обиду, – миролюбиво заметила сестра. – Помнишь, как ты отчитал двух парней, приставших ко мне у парадной?
– Не помню, – буркнул Андрей. Он подумал, что есть у Оли манера – свое плохое настроение передать другому человеку, а самой потом над ним же насмехаться! Да и только ли она так поступает?..
– Ты и Асю Цветкову спас… – продолжала Оля. – Кстати, дружба со спекулянтом Валерой ей явно пошла на пользу: ее пригласили на телевидение на роль подружки фарцовщика в каком-то современном детективе. Режиссер в восторге от нее! Сулит ей блистательную карьеру в амплуа простушек. Аська сразу нос задрала и теперь мечтает переплюнуть Людмилу Гурченко, сыгравшую официантку в кинофильме «Вокзал для двоих».
– У тебя на плите что-то подгорело, – принюхался Андрей.
– Конечно, если будешь все время отвлекать меня от дела, все сгорит, – ворчливо сказала сестра.
– Я тебя отвлекаю? – покачал головой Андрей и поглядел на Патрика: – Какова твоя хозяйка, спаниель? И как ты ее терпишь?
– Он меня любит, – сказала Оля.
– Он всех любит, – насмешливо заметил Андрей. – Такая уж любвеобильная натура! А ты знаешь, кто всех любит, тому доверять нельзя.
– Это почему же?
– Возьми камень раздроби, и что получится?
– Пыль…
– Так и большая любовь, раздробленная на множество мелких, не что иное, как пыль…
– Интересная мысль… – язвительно заметила сестра. – У кого ты это вычитал, братец? У отца?
– Представь себе, я «родил» эту глубокую мысль сам, – в тон ей ответил Андрей.
– Ладно, философ, нарежь хлеба к обеду, – г сказала Оля. – Большой камень не поднять – вот его и дробят на куски, буханку хлеба тоже в руку не возьмешь – ее надо нарезать… Человек привык к удобствам, зачем же его заставлять перенапрягаться?..
– Сестра, ты становишься циничной.
– Скорее, братец, практичной, – рассмеялась Оля.

Глава четырнадцатая
1
Молодой человек в темно-сером костюме внимательно прочел три письма, полученных Жанной Александровой от отца из ФРГ, отложил их в сторону и перевел взгляд на молодую женщину:
– Звонила вам Маргарет часто?
– Я не считала, но, думаю, раз десять, не меньше, – подумав, ответила Жанна.
– И когда в последний раз?
– Сразу, как только я приехала из военного городка с мужем. На другой же день.
– Вы ей сообщили, когда вернетесь?
– Нет, – наморщила лоб, вспоминая, Жанна. – Я сама точно не знала, когда вернусь.
– Вы сюда на такси или на общественном транспорте приехали? – поинтересовался сотрудник КГБ майор Васильев.
– На троллейбусе, – сказал Иван Борисович Александров.
Он сидел рядом с женой, сжимая в руках блестящую зажигалку. Хотя летчик и не курил, но с искусно сделанной газовой зажигалкой, в которую были вмонтированы часы и будильник, не расставался.
– Она обещала вам позвонить или снова встретиться? – ровным голосом спрашивал майор.
– Еще не раз позвонит, – вставил Иван Борисович. – Вцепилась в мою жену мертвой хваткой!
– Расскажите еще раз про вашу последнюю встречу с Маргарет, – попросил Васильев. – А вы, Иван Борисович, курите, пожалуйста.
– Я не курю, – спрятал тот зажигалку в карман кителя.
… Маргарет позвонила Жанне в феврале, поинтересовалась, как та сдала зимнюю сессию, как соэирается провести каникулы… Жанна и брякнула, что поедет на две недели к мужу. Маргарет, кажется, тогда не обратила внимания на это, лишь сказала, что у нее для Жанны снова небольшая посылка от отца, – когда лучше им повидаться?
Жанна сказала, что хоть сейчас, она одна дома, сынишка в детском саду, а мать на работе. Маргарет не заставила себя долго ждать, прикатила, наверное, минут через двадцать. Привезла пару трикотажных кофточек, мохеровый свитер, модные туфли… Расположились они на кухне, пили кофе, который тоже привезла Маргарет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88