Кристиан сделал одну затяжку: вкус гвоздики, вкус Востока и пепла, фильтр слегка сладковатый. Он держал сигарету в руке и время от времени подносил ко рту, делая вид, что затягивается. Его тошнило от этого вкуса. Его тошнило от всякого вкуса, кроме одного. А сейчас он был голоден . Очень.
Мальчик сложил ладонь чашечкой, поднес ее ко рту и, поднявшись на цыпочки, прокричал что-то в ухо Кристиану. Может быть, он назвал свое имя; Кристиан не расслышал. Он положил руку на спину мальчику. Сквозь влажную от пота футболку он почувствовал его кожу – живую, горячую. Мальчик был очень худым, и позвонки выпирали, сквозь кожу. Он пристально посмотрел на Кристиана, и его глаза были темнее, чем раньше. Потом он улыбнулся и встал так, чтобы касаться бедром бедра Кристиана. Слова были им не нужны. Их тела говорили сами – на тайном языке тел. Улыбка мальчика была вызывающе сладостной.
Они подошли к стойке, и мальчик прокричал свой заказ:
– Убийцу мозгов.
Кристиан заплатил за коктейль. Детская выпивка: сладкое шампанское, смешанное с чем-нибудь горьким и крепким.
– Давай вместе выпьем, – предложил мальчик. В бокале было две соломинки.
– Нет, я не хочу, – сказал Кристиан, вспомнив, как жутко его тошнило. Он представил, как рыдали бы Молоха, Твиг и Зиллах. – Пей сам.
Ему показалось, он слышит их хриплый смех и даже видит их краем глаза: три смазанных в дыме лица, три пятна ярких волос. Он обернулся, но там были лишь три девчонки в черных кожаных платьях. Они хихикали и поглядывали на Кристиана. Кристиан повернулся обратно к стойке, но мальчик уже угощал своим «мозговым убийцей» какую-то девочку. Ее пышные красные волосы щекотали его лицо. Мальчик смеялся и мотал головой.
Но когда они все допили, девочка ушла с каким-то мускулистым скинхедом, а мальчик повернулся к Кристиану:
– Может, пойдем куда-нибудь?
После прокуренного задымленного клуба на улице было особенно свежо и прохладно. Мальчик пару секунд постоял, глядя на звезды и глубоко вдыхая ночной воздух. Он улыбнулся Кристиану:
– Как хорошо… Пойдем к реке.
По дороге Кристиан украдкой наблюдал за мальчиком. Он заметил, как поблескивают в темноте его глаза и полные яркие губы. Какие мягкие у него волосы, коротко состриженные на висках и ниспадающие на спину роскошным белым каскадом. Какие тонкие и изящные у него руки. Как небрежно беспечны движения его гибких бедер. Какая прозрачная кожа на шее: под челюстью, там, где бьется пульс. Кристиан вдыхал запах кожи, чистого юного пота и мыла. Он вдыхал и другие запахи Французского квартала: запахи пряностей и отбросов, золотисто-зернистый запах свежего пива, густо-коричневый запах реки, отдающий рыбой.
Темная вода рябила отблесками огней. Мальчик расстелил на земле куртку, сел и увлек за собой Кристиана. Потом они поцеловались. Слюна у парнишки была кисло-сладкой, как сухое вино. Кристиан высосал ее всю – она согрела его горло и еще сильней разбередила жажду.
Мальчик зашевелился и вытянулся под ним, обнял и прижал к себе – к своей костлявой мальчишеской груди, к своей мягкой и тонкой коже. Потом он выбрался из-под Кристиана, сел и стянул футболку. Омытый светом луны, он казался созданием из белесого серебра в темных полосках-тенях от выпирающих ребер. Он вытащил из-под себя куртку и надел ее на голое тело.
– Мне нравится чувствовать ее кожей, – объяснил он, слегка смутившись.
Кристиан привлек его к себе, ласково обнял, поцеловал в шею. Мальчик тихонько застонал, почувствовав первое прикосновение длинных и острых зубов, которые теперь были у Кристиана, – их вызвала ночь, и свежий запах реки, и хрупкая красота этого мальчика у него в объятиях.
Мальчик повернул голову и посмотрел на Кристиана. Его глаза казались такими большими, такими темными на бледном лице.
– Кто ты? – спросил он.
Кристиан молчал. Его острые зубы уже проткнули тонкую кожу, и первый запах крови – пока еще слабый – уже излился наружу.
– Ты вампир?
Кристиан убрал прядь волос с лица мальчика, нежно коснулся губами его виска, провел кончиком языка по мягкой и гладкой коже.
– Я тоже хочу быть вампиром, – сказал мальчик. – Преврати меня тоже. Пожалуйста. Я хочу быть таким же, как ты. Гулять с тобой по ночам, и влюбляться, и пить кровь. Убей меня. Сделай меня вампиром. Укуси меня. Возьми меня с собой.
Кристиан нежно прикусил ему шею, на этот раз не протыкая кожу. Запустил руки под куртку, провел ладонями мальчику по бокам, потом стал ласкать его голую гладкую грудь без единого волоска, потом запустил одну руку под пояс его черных джинсов и нашел там трепещущий липкий жар. Мальчик выгнул спину, весь подаваясь навстречу Кристиану; потом тихонько вздохнул. Кристиан нащупал языком самое нежное место у него на шее – под челюстью, там, где билась тонкая жилка, – и вонзился туда зубами. Мальчик захныкал и весь напрягся. Вкус сырого желтка – вкус жизни – хлынул в рот Кристиану. Свежий, крепкий, пьянящий.
Кристиан опустил обмякшее тело на землю, взял его поудобнее и стал пить. Вкус живой крови – это все, что он помнил, все, о чем он мечтал, все, что ему было нужно и будет нужно. Мальчик прижался к нему всем телом. Запустил руку в черные волосы Кристиана и едва не вырвал целый клок в порыве страсти, рожденной болью.
А потом перед глазами у Кристиана встала алая пелена. Она сменилась трепещущим черным маревом, потом опять стала красной. Огромные призрачные соцветия из света и тьмы застлали Французский квартал, черную реку, лицо мальчика. Кристиан еще крепче стиснул его в объятиях, и их тела переплелись, накрытые последней волной восторга. Кристиан чувствовал, как по всему телу разливается теплое насыщение. Он чувствовал, что мальчик уже умирает. Его горячая сперма выплеснулась Кристиану в ладонь. Кристиан поднес руку к губам и облизал пальцы. Два вкуса, крови и спермы, смешались у него во рту – нежно-густой и солоновато-горький, – сырой вкус самой жизни. Настолько изысканный и совершенный, что это было почти невыносимо.
Когда в иссушенных венах мальчика не осталось уже ничего и его руки безвольно упали на влажную землю, Кристиан приподнял его и прижал к груди, как мать прижимает ребенка. Он смотрел на его лицо, которое стало еще бледнее, – смотрел в невидящие глаза, в которых застыл восторг. Он просидел так достаточно долго, а потом поднял холодные глаза к холодной луне, и что-то прошло между ними – между Кристианом и луной, – что-то, такое же древнее и безжалостное, как морские приливы, как пустые пространства между холодными звездами.
И если бы луна могла заглянуть Кристиану в глаза, она бы увидела, что Кристиану вовсе не нравится то, что он только что сделал. Но зато он насытил свой голод. Ему больше не было холодно. Он больше не чувствовал слабость и тошноту. Теперь, когда он выпил чужую жизнь, он чувствовал себя уже не таким одиноким, как раньше; и если мальчик умер с мыслью, что он умирает не навсегда, что он возродится таким же, как Кристиан, то, может быть, это и к лучшему. Пусть лучше они умирают вот так: с надеждой на новую жизнь. Но только с надеждой, потому что при всем желании Кристиан бы не смог превратить этого мальчика в себе подобного. Как и мальчик, если бы он искусал Кристиана, не превратил бы его в человека. Вампиры и люди – это две разные расы. Даже, вернее, два разных биологических вида – достаточно близкие, чтобы иметь секс друг с другом и даже рожать друг от друга детей, и все же такие же далекие, как вечерние сумерки и рассвет. Но мертвые спят и не знают.
Кристиан поцеловал бледный, уже холодеющий лоб и аккуратно спустил опустошенное тело в реку. Вес кожаной куртки потянул его на дно. На мгновение оно задержалось под самой поверхностью – вялое и холодное, как сон, – а потом растворилось в темной глубине.

6

Никто снова поднес ладони к пламени свечи. Жар пощипывал кожу, яркий крошечный огонек отражался в его глазах. Когда он отвел взгляд, желтая искра зажглась в темноте и постепенно померкла, туманя зрение. Никто протер кулаками глаза.
Подсвечник – замысловатая, вычурная вещица из черного железа, с причудливыми завитушками, как на решетке балкона в каком-нибудь экзотическом городе, – слегка накренился. Никто заметил это только тогда, когда расплавленный воск пролился на его босую ногу. Крошечные язычки пламени уже поползли по одеялу, ослепительно яркие. Пару секунд Никто просто смотрел как завороженный – как одурманенный крепкой травой, – потом медленно протянул руку и прикоснулся к огню.
Боль вырвала его из транса. Он схватил с пола грязную футболку, накрыл горящее одеяло и сбил пламя. Потом он с опаской приподнял футболку и прикинул размер разрушений. На одеяле осталась большая дыра с обожженными краями, в комнате пахло обугленной тканью. Запах был очень похож на запах подгоревших зефирин, но он же не скажет родителям, что ему вдруг захотелось жареного зефира и он пожарил его прямо в комнате. Это было бы уже слишком.
– Черт, – процедил он сквозь зубы, но совершенно спокойно. Он знал, что родители напрягутся из-за испорченного одеяла и закатят ему скандал, но вот что странно – ему было все равно. Бессильная ярость отца, удивленный взгляд матери – это его не пугало. Разве что пробуждало какое-то смутное чувство вины. И еще – грусть, которую он сам считал глупой и идиотской.
Его родители относились к нему с недоумением и опаской, они как будто его побаивались и вздыхали с плохо скрываемым облегчением, когда он говорил, что не будет ужинать вместе с ними, и уходил в свою комнату. Но Никто это не обижало. Он был чужим для своих родителей; он их не понимал и не стремился понять. Он не признавал их мир. Там не было ничего, что могло бы его взволновать или тронуть, – ничего, что он мог бы назвать своим. Иногда он задумывался о том, а есть ли вообще для него место в мире за пределами его комнаты, есть ли на свете такой человек, который смог бы стать близким ему и кому он сам смог бы стать близким. Кому он нужен? Кому он еще будет нужен? Родителям – точно нет. Они так и не стали близкими людьми. Лучше б они его не подбирали с крыльца тогда – пятнадцать лет назад, холодной ночью перед самым рассветом.
Никто завернулся в одеяло и провел рукой по краям обожженной дыры. Но они не знали, что он это знает – про ночь и крыльцо. Когда-то давно они сами ему рассказали, что он у них не родной, а приемный. В их изложении все было очень благопристойно, и они постарались найти такие слова, чтобы не травмировать нежную детскую психику. Может быть, то, что он им не родной, смягчало их чувство вины, когда они видели, что их сын совершенно на них не похож, что он им чужой. Наверняка им хотелось другого сына: сына с нормальной прической, сына, который бы проявлял интерес к школе и которого выбрали бы председателем ученического совета; такого сына, который бы приводил домой аккуратных и скромных девочек в чистеньких юбочках и розовых блузках, – а не такого, который целым днями сидит в своей странной комнате и читает какие-то странные книги. Наверняка они думали: Он нам не родной. Никто не знает, кто были его родители. Так что это не наша ошибка . И они были правы.
Они никогда не показывали ему документы об усыновлении. Они только сказали, что его – еще новорожденным – подкинули в сиротский приют и что его настоящие родители неизвестны. Но однажды в начале июня, когда ему было двенадцать лет и он оканчивал шестой класс, он принес домой записку из школы – обычную «итоговую» записку от классной руководительницы. Такие записки она писала в конце каждой четверти родителям всех своих учеников.

«Джейсон – очень способный и умный мальчик. Его достижения в тех предметах, которые ему интересны – в частности, в рисовании и сочинении художественных историй, – заслуживают внимания. Однако в его отношениях с одноклассниками чувствуется некая напряженность; его упрямое отчуждение и явно выраженное желание быть „не таким, как все“, ставят его как бы вне коллектива. С учетом данного обстоятельства – хотя уровень Джейсона по оценкам можно смело определить как значительно выше среднего – его окончательный результат по итогам учебного года нельзя назвать полностью удовлетворительным.
С уважением,
Джеральдина Клемменс».

Года два-три спустя Никто бы, наверное, умер со смеху. Но тогда, в шестом классе, у него действительно не было настоящих друзей: у него не было никого, кто ходил бы к нему в гости, с кем можно было бы поменяться сандвичами на «обеденной» перемене и кто пригласил бы его на вечеринку «с девчонками». Он видел, как под тонкими футболками девочек наливаются и формируются груди. В раздевалке на физкультуре он украдкой поглядывал на других мальчиков – так, чтобы никто не заметил его интереса. Он заметил, что у некоторых ребят были точно такие же волосы в потайных местах, какие стали появляться и у него самого.
Он не рассмеялся над дурацкой запиской миссис Клемменс, потому что в тот год он как раз начал осознавать свое одиночество. Раньше он не задумывался о том, чем ему себя занять: он читал книжки, играл в разные игры, один или с соседскими ребятишками, и как-то не замечал, что им не нравятся те истории, которые он сочиняет – а он очень любил сочинять истории, – то есть не то чтобы не нравятся, просто они их пугают, и что как-то само собой получается, что они перестают с ним общаться.
Но в двенадцать лет он начал осознавать себя – и это было болезненно и неприятно. Он вдруг понял, что не знает, кто он и зачем. Он часто мечтал о веселой и шумной семье, совершенно безбашенной и отвязной, где всегда все смеются… и они принимают его к себе, и он навсегда остается с ними. Он открыл для себя мастурбацию, причем дошел до этого сам и считал поначалу, что эта маленькая приятность – его личное изобретение. Потом он сопоставил свой собственный опыт с тем, что читал в книжках, и понял, как превратить это невинное удовольствие в яркое чувственное переживание. Он стал кусать себя, поначалу – легонько, потом – все сильней и сильней. Он думал о своих приятелях-одноклассниках и представлял себе, как он кусает кого-то из них:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52