Гест провел свой челн вверх по ручью, насколько это было возможно, чтобы спрятать понадежнее. Под вечер они опять наловили в реке рыбы и вдоволь наелись форели; крупная рыба сама гнала прочь мелкую, чтобы схватить приманку.Но после того, как они поели и присели на траву возле источника, оба задумались. Их занимали одни и те же мысли, хотя они и не говорили ничего друг другу, – оба вспоминали свой родной покинутый берег. Сырая рыба вкусна только на первый раз; во второй она уже кажется пресной, а здесь не сбегаешь ведь с раковиной за морской водой, чтобы приправить еду солью.Да, на родном берегу можно было целый день жевать, лишь была бы охота ходить да собирать устрицы. И какие устрицы-то! Крупные, жирные, сочные, соленые, с такой силой сжимавшие свои створки, что их приходилось разбивать камнем, положив на другой камень; только тогда можно было полакомиться самой устрицею. А ракушки, хрустевшие на зубах и брызгавшие соком из соленой воды! А улитки, которых можно было вылавливать терновой веткой, а сердцевидки и даже водоросли, пахучие, горько-соленые и все-таки вкусные!.. Гест вздохнул. Если вдобавок вспомнить о настоящих трапезах из горячих устриц, которые варятся на огне в собственном соку из соленой воды, причем раковины сами вскрываются от жара… о трапезах из аппетитно дымящихся устриц, в меру приправленных золой, то… Да, пожалуй, в сущности, было понятно, почему старики оставались сидеть на месте и не выражали желания удаляться от берега дальше, чем на расстояние в полдня пути!.. Да и костер… Гест невольно вздохнул.Он поглядел на небо и на землю – конечно, у них нет огня; негде взять его и не к кому сбегать за головешкой. Гест машинально протянул руку за двумя палочками, приставил их одну к другой и стал быстро-быстро вращать верхнюю, как мудрый старец на празднике солнцеворота, когда добывался • огонь. Но скоро он устал и пал духом, решив, что для получения огня нужна особая сила – дело вовсе не в этих кусочках дерева, а в колдовстве, в тайну которого он не посвящен; кроме того, наготове должна быть жертва – по меньшей мере, лань, чтобы предать ее огню; иначе, пожалуй, и сам не рад будешь, что вызовешь огонь! Гест бросил палочки и перестал ломать голову над непонятными ему вещами.Его начинала пробирать дрожь; вечерело, в воздухе становилось прохладнее. Потом стало смеркаться, день сменялся ночью!Оба падали духом, становились такими жалкими, не похожими на себя по мере того, как дело подвигалось к ночи. Ночью бывало страшно даже дома, в Становище, но там они могли вовремя спрятаться в надежное место, в одну из теплых землянок женщин, заползти в гнездо из звериных шкур, захватить в объятия пару щенят, которые так славно грели. А тут они одни, совсем беззащитные, без огня и без крова… перед лицом ночи!Скоро обоим стало совсем не по себе; солнце зашло, из лесу поползла тьма. В глубине леса уже давно было темно, и они не смели даже взглянуть туда. Отсвет зари лежал еще на лугах и на реке, и верхушки деревьев по другую сторону долины еще зеленели при слабом свете сумерек, но скоро и они угасли, и вся долина погрузилась во мрак. Всюду стало так тихо; небо и земля совсем изменились, все предметы один за другим теряли свой дневной облик и наливались тьмой; даже воздух переменился, стал другим, земля дышала холодом, растения и камни покрылись каплями росы, словно слезами.Умолкло последнее щебетание дневных птиц, сладко грустивших на вечерней заре; зато из невидимого мира стали доноситься звуки, наводившие жуть и тоску. Стая ворон кружилась в поднебесье с хриплым карканьем; потом они улетели, и без них стало еще тоскливее. В лесу протяжно-зловеще вопило какое-то неведомое существо.Гест с Пиль притихли, сидя на траве между лесом и рекой, на том самом месте, где их застиг вечер; они уже не смели шевельнуться.Что-то вдруг прогудело прямо над их головами; звук замер так же быстро, как появился, растаял в воздухе, как чей-то одинокий возглас, но они перепугались насмерть; каждый звук насквозь пронизал их до самого сердца леденящим ужасом; они больше не в силах были выдержать, бросились ничком на землю и, тщетно ища, куда бы спрятаться, зарыли свои лица в волосах друг друга.Наступившая ночь была ужасна. Таинственная сущность леса, смутно чувствовавшаяся днем, все сильнее и сильнее давала себя знать во мраке. Земля, лес и небо сливались в одну чудовищную шершавую яму, наполненную предательскими шумами; звуки неведомых голосов сливались в один неумолчный, гудящий и рокочущий хор, который как будто доносился с болота; то тут, то там слышалось завыванье; шорох и шелест шел по лесу, кто-то фыркал, сопел и хохотал, чьи-то мохнатые крылья задевали за верхушки деревьев; и вдруг завыло какое-то сверхъестественное существо, наполняя ужасом весь окружающий мир; а где-то вдали, в сокровенных недрах леса, нарастал протяжный и пронзительный вопль, летевший в самое небо, падавший оттуда в глубокие ущелья, и, отражаясь от каменных стен, катился волнами по всему миру, – вопль предостережения, дававший знать, что мир в лесу нарушен.Все это пригибало двух детей человеческих к земле, заставляло их крепче прижиматься к ней и теснее жаться друг к другу, плотно зажмурив глаза; кровь стыла в их жилах, а лес продолжал шуметь и стонать; они забыли от страха, кто они и где, мрак и ужас наполняли их души, мрак и ужас были владыками всего окружающего мира.Наконец, сами того не сознавая, они уснули и снова безотчетно проснулись; кругом была та же ночь, но от нее веяло безумием смерти. Под соседним кустом сверкали раскаленными угольями два глаза, шевелилась чья-то тень… С воплем вскочили они, и какие-то длинные тени метнулись в кусты… Тут произошло нечто страшное, до сих пор неслыханное в этом лесу: безумный вопль двух человеческих голосов пронзил воздух; они оба вопили, испускали протяжный дикий вой, пока хватало духу; голоса обрывались, но они начинали снова, сами не узнавая своих голосов, отчего исступление их еще увеличивалось, и они завывали раз от разу все громче, неистовее, страшнее.Волки бросились во мрак, и долго, должно быть, у них в ушах звенело. Лес замер, прислушиваясь к дикому воплю. Все вокруг смолкло, ничто не шелохнулось; лишь где-то далеко-далеко замирало трепыханье уносящих кого-то крыльев да топот чьих-то убегающих ног. И когда вопли человеческие наконец прекратились – последний пронзительный визг, короткий вой и два-три отрывистых, глухих обиженных выкрика, – в лесу все еще стояла мертвая тишина: человек подал свой голос!Но это были уже не люди, а два барахтавшихся на земле черных клубка; они встали на четвереньки, чтобы уползти куда-нибудь, скрыться, и дико озирались вокруг, но глаза их встречали один мрак; они выли и кусали друг друга со страха, а потом, зажмурившись, снова ползли в лес. Наконец они на ощупь добрались до деревьев, на ощупь же стали карабкаться на одно из них; не раскрывая глаз, они лезли по сучьям все выше и выше, пока не заметили, что ветви стали тоньше и гибче; тогда они остановились и задремали на ветвистом суку, одной рукой обняв друг друга, а другой охватив сук, и так провисели весь остаток ночи.Отдохнуть они не отдохнули, но забылись в тяжкой дреме, потеряв представление о том, во сне все это или наяву, где они и кто такие. Им было холодно на дереве, и они дрожали с зажмуренными глазами всю долгую страшную ночь.А ночь тянулась без конца, целую вечность; никогда ничего и не было, кроме этой ночи с ее ужасами и страданиями; никогда они и не спали иначе, как на жестком суку; полный зловещих лесных шорохов мрак вокруг них, мрак снаружи и ужас у них внутри; и во сне ли все это было, наяву ли – ничего, кроме мрака и ужаса, на свете не существовало. Они ослепли и застыли в черной бесконечности, налитой ужасом, а время не двигалось.Но все на свете имеет конец. Они заметили, что ночь понемногу изменила свой облик. Лес затих, и, приоткрыв чуть-чуть веки, они увидали, что вокруг уже не так темно. На одной стороне неба сиял белый рог луны, а на другой алели облака; они поняли, что оттуда должно взойти солнце.Скоро оно проглянуло между стволами деревьев, словно пылающий костер, и они ощутили тепло его лучей на своей коже. Лес скинул с себя зловещую ночную маску и снова стал просто скоплением деревьев, словно никогда и не был ничем иным; тихо защебетали птички в знак того, что природе снова дарован мир. В лесу стало тихо-тихо, и только птичий щебет становился все громче по мере того, как солнце подымалось и озаряло своим светом верхушки деревьев.Тут обоими овладела такая усталость, что они заснули на своем суку, но тревожным сном, то и дело просыпаясь в страхе, когда руки их разжимались, и они готовы были слететь вниз головой. Они еще плохо сознавали, кто они и где находятся, смотрели друг на друга мутными глазами и хотели только одного – спать, спать!..Когда наконец совсем рассвело, они спустились вниз, почти окоченев от холода, и, еще не совсем очнувшись, отправились искать выход из лесу, чтобы согреться и зевками выгнать из тела сонливую усталость. Был ясный день. Блистающая рябь реки отражала небеса; разводя круги по воде, охотилась на залитых солнцем мошек форель; высокая трава клонилась к земле, отягощенная и омытая росой.Из глубины долины, с той стороны, откуда брызнуло потоками ослепительных лучей солнце, доносился какой-то рев, могучие, словно трубные звуки, будившие в долине многоголосое эхо, отскакивая от стен леса и долго перекликаясь в боковых долинах. Не само ли солнце подает свой голос? Хотя до сих пор им никогда не приходилось слышать, чтобы солнце ревело!.. Море света разливалось над долиной и лесами, выявляя малейшую былинку, возрождая серые камни; весь мир расцветал милостью дня.Солнечная дымка одела лес, и со всех сторон, из всех укромных уголков его неслось томное, интимное воркованье – лесные голуби подавали свой голос. Между грудами камней змейкой извивался горностай, облизывая освещенную солнцем остренькую мордочку.На солнцепеке, где трава уже просохла, Гест с Пиль упали и заснули по-настоящему, почувствовав себя в безопасности. Солнце припекало им лица, но они спали, хотя сначала и не совсем спокойно, вскрикивая во сне, вздрагивая и просыпаясь с судорожным всхлипыванием. Взглянув друг на друга одичалыми глазами и признав, хоть не сразу, один другого, они вздыхали с облегчением и снова засыпали, уже покрепче; наконец дыханье их стало ровным и сон спокойным. С реки доносилось чмоканье рыбьих ртов, в тростниках играли стрекозы, а в лесу все звонче и звонче заливались птичьи хоры.Они отлично выспались и проснулись с легким духом, спокойно огляделись вокруг и снова признали и лес, и реку, и все прочее, включая самих себя. Ночь со всеми ужасами осталась позади, и они встретили новый день со всеми его благами.Форель жадно клевала на удочку, и с такой же жадностью набрасывались на все съедобное, что им попадалось под руку, двое странников, еще сердитые спросонья, с горькими морщинками, проведенными вокруг их рта этой ужасной ночью; она чуть было не поглотила их, теперь они поглощали все, что могли отправить себе в рот, – и слизней, и улиток прямо с раковинками. Улитка так улитка, лягушонок так лягушонок – его и жевать не стоит, целиком можно глотать. От жадности они даже немного ссорились и ворчали друг на друга из-за лучших кусочков.Но когда они поели и успокоились, то вернулись обратно к ручью напиться, и когда они подняли от воды свои мокрые лица, на них уже промелькнуло какое-то подобие улыбки. Рассматривая же свое отражение, они с удивлением убедились, что в воде видны не одни их лица, но и опрокинутое небо, и перевернутые кронами вниз деревья, и легкие облака, плавающие на такой глубине, что, глядя туда, приходилось держаться за камни, чтобы не упасть в бездну от головокружения: чудеса, да и только!Пиль пришла к ручью взлохмаченная, пряди волос лезли прямо на глаза; теперь она подвязала их, открыла лоб и украсила голову цветами. Гест стал искать глазами кремень – у него руки чесались от прилива рабочей силы.Ночь вернула их к первобытному мраку, приобщила к бессловесным животным; день снова сделал их людьми.Много было у них хлопот в этот день. Гест понимал, что нельзя проводить все ночи так, как эту первую ночь в лесу, и принялся устраивать на одном из деревьев настоящее гнездо.Самую первую свою ночь в пути они провели очень уютно на реке, в своем челне. Они причалили к берегу, когда начало смеркаться, и уснули, не подозревая никакой опасности; сон их не был никем потревожен, они проспали всю ночь беспробудным сном до самого рассвета; но это могло удаться раз, повторять же было опасно. Ночевать на деревьях вернее.Они выбрали себе для ночевок то самое дерево, у корней которого пробивался источник. Нелегко было взобраться на него: ствол был слишком толстый, чтобы обхватить его руками, а самые нижние сучья росли чересчур высоко от земли; но можно было перепрыгнуть на его крону с соседнего, более тонкого дерева. На одном из сучьев, между ветвями и стволом, нашелся укромный уголок высоко от земли; если огородить его обрубленными ветвями и заплести их прутьями, то выйдет удобное и безопасное гнездо.Пока Гест лазал на дерево, обрубал ветви и устраивал гнездо, Пиль рвала траву и сушила на солнце, чтобы выстлать гнездо сеном.На дереве уже гнездился другой, более ранний жилец – белка, которая сначала не знала, как отнестись к Гесту, влезшему на дерево. Она усаживалась на соседнюю ветку с самым любопытствующим видом, распускала свой поднятый кверху пушистый хвост, навостряла ушки и быстро-быстро жевала губами. Ей не сиделось в своем тайнике, хотя она и чуяла, что показываться небезопасно; она перепрыгивала с ветки на ветку – все ближе, но стоило Гесту шевельнуться, как она удирала в самую чащу листвы на макушке дерева и громко кричала оттуда. Немного погодя она снова появлялась, садилась на задние лапки и умывалась передними; поблескивая глазками, вытягивая мордочку, пододвигалась еще ближе и в два-три прыжка удирала снова с громким криком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21