Тогда он подумал, что они, пожалуй, избрали своим местопребыванием какой-нибудь остров, оберегаемый морем от посторонних посетителей, и поэтому особенно усердно обыскал все острова на Средиземном море, а их было много; но на всех обитали молодые, недавно сложившиеся народы самого земного вида. Не везде его встречали одинаково радушно; жители некоторых уединенных островов, не отличавшиеся благопристойностью, заранее сбегались на берег, точа свои ножи о скалы, служившие им и жилищами, и точильным камнем; это, конечно, не свидетельствовало об их большом уме, так как тем самым они наводили чужестранца на подозрения и заставляли его вовремя повернуть назад. Гест вовсе не ожидал, что умершие явятся ему в образе светлых духов или выкажут особенную сердечность; он ожидал увидеть их такими же, какими они были при жизни; и хотя никто не сомневался в том, что умершие могут быть опасными и свирепыми, каждому было все-таки ясно, что они не станут хлопать себя по ляжкам и непристойно грозить мореплавателю в порыве досады на то, что он повернул назад, не пожелав заехать к ним. Это были люди, самые обыкновенные люди, не очищенные смертью.То же самое можно было сказать о более развитых жителях больших населенных островов. Все они были молодыми, свежими побегами человечества; жадно раскрыв рот, они ловили всякие басни, сами болтали без умолку, были большими любителями меновой торговли и рабынь. Нет, они были слишком живые; этот остров не мог быть островом мертвых.В конце концов Гест отыскал маленький островок, заброшенный далеко в море и необитаемый; это было не то, что он искал, но это был последний остров, больше не на что было надеяться, и он остался здесь со своими воспоминаниями.Остров высовывался из воды подобно вершине горы, затонувшей в глубине морской под вечно лазурным небом; самая вершина напоминала плоскую разбитую чашу; это был потухший кратер, поросший лавандой, в которой стрекотали кузнечики. В одной из расселин между скалами густо переплетались лавры и мирты, а около небольшого ручья выросла рощица рожковых деревьев, плодами которых питался Гест. Спал он, защищаясь от ветра, под навесом скалы. Любовался ящерицами, резвившимися на камнях. На отвесных скалах высаживали яйца морские птицы, целый день перебраниваясь между собой. Это звучало, как музыка арфы, которою было само море, окружавшее остров. Иногда вдали показывался парус, но лишь для того, чтобы повернуть и снова исчезнуть вдали. Дельфины кувыркались в прозрачной, глубокой воде возле самого острова, почесываясь о выступы скал, отфыркиваясь и снова ныряя. На острове было тихо. Гест время от времени беседовал сам с собою, покачивая головой. Здесь было хорошо.Гест высек в скале нишу с колоннами и с затейливым портиком над ней, наподобие маленького храма, – работа многих лет, но времени у него было достаточно; в храме он поставил маленького идола греческой работы – женскую фигуру, единственную женщину, которую он любил на этих берегах.Греческие девы были одинаково прекрасны и тогда, когда они словно излучали священный покой из складок своих длинных хитонов, и тогда, когда они в святом неистовстве выбрасывали ногу из-под хитона и ловили согнутым коленом бога вина; во многом можно было их винить, в одном лишь они не были повинны – в безобразии. Гест всех их созерцал с наслажденьем, все они радовали его взоры и душу; но любил он только одну, и та была не живая, а из обожженной глины, величиной меньше локтя; ее он и поставил в скалистой нише над своим жильем и ей одной молился ежедневно – единственной, вечной и неизменной… Это была стройная, тонкая, юная дева с тонкими крепкими ногами, совсем нагая; одежду свою она положила рядом на вазу, а руки подняла, готовясь завязать волосы перед тем, как пуститься в бег; она – легконогая, быстрая, как пламя, как ветер, она – вихрь, она – воздух, она – женщина, она – юность!..Этим поклонением Гест тешил свое сердце. Но это не примиряло его. Прожив здесь несколько веков, прислушиваясь к голосам моря, неба и собственной души, ожидая, что скажет он сам после долгих лет безмятежного созерцания, он убедился, что хотя и избрал себе в удел одиночество, но это был не совсем добровольный выбор – скорее одиночество выбрало его. Он остался один потому, что все ушли от него. Но не сам ли он когда-то бежал оттуда, где ему следовало остаться?..Да, вот они – итоги жизни: сперва идешь впереди, потом остаешься позади. Молодым охотником ушел он от жизни, а когда созрел и нашел свое место в мире, жизнь убежала от него.Он долго жил; но к чему ему бессмертие, если он не мог разделить его с другими?И вот Гест спокойно, обдуманно зажег свою свечу второй раз в своей жизни, чтобы умереть. Ему не хотелось больше жить.От свечи оставался лишь маленький огарок, который быстро догорал. Гест чувствовал, как он дряхлеет по мере того, как сгорает свеча, и это уменьшало его муку.Он зажег свечу при дневном свете, но она озарила все кругом еще более ярким – неземным – светом; он сидел в освещенном круге и вновь переживал все, что было в его жизни; прошлое вернулось к нему и слилось с настоящим. Пиль и Скур были с ним, слились в один образ с пленительной любящей улыбкой; была с ним и мудрая мать его Гро, воплощение всеобъемлющей любви; и все его дети; время и расстояние не разделяли их; он снова переживал свое детство, юность и зрелость, он словно ничего не потерял, словно и не был одинок; истина была в нем самом и только в нем: его бегство было несущественно или даже его вовсе не было; он никогда не расставался с родиной!.. Он – дома!.. И тут к нему вдруг снова вернулась жажда жизни. Нет, ему еще рано умирать, от свечи остается еще порядочный огарок, и Гест быстро нагнулся и погасил свечу.Когда она погасла, он очутился в темноте и ощутил вокруг себя другой, более холодный, освежающий воздух; вместо шума моря слышался шелест листвы высоких деревьев; над его головой слышалось пенье птиц, но каких-то других.Медленно рассеялся мрак, и он увидел себя не на скалистом островке в лазурном Средиземном море, а в лесу с высокими деревьями, над которым нависло низкое небо с быстро несущимися серыми тучами.Он опять в Зеландии; стоит осень; в сквозных верхушках деревьев хозяйничает буря с громким вызывающим воем; весь лес охвачен пожаром листопада; вороны и галки с карканьем кружат в воздухе; разбитые ветром стаи чибисов опускаются на землю и пытаются снова собраться под защитой холмов. Это один из тех дней, когда птицы собираются в стаи и улетают из здешних мест; лес трещит, холодный ветер со свистом рыщет меж стволами деревьев, проникая во все укромные лесные уголки. Строптивый дух природы всем своим холодным телом повис над померкшей, беззащитной Данией. Быстро бегущие облака на миг разрываются, и в прореху проскальзывает холодный луч света, бледный отсвет озябшего испуганного дня, словно оглянувшегося разок на бегу. Ах! Гест облегченно вдыхает свежий ветер, бодро встречая осень, он дома! Погода меняется, клонит к зиме, но он останется здесь, он не боится зимы. БРОДЯЧИЙ СКАЛЬД Бывало, зимним вечером послышится за дверью странный смешанный звук, сливавшийся со свистом ветра в дверных щелях и с его завываньем снаружи, – музыка?.. Норне-Гест!.. И, когда дверь отворяли, он в самом деле стоял на пороге, освещенный пламенем очага на фоне густого уличного мрака, высокий и согбенный, словно на плечах у него сидела сама ночь, с ног до головы закутанный в шкуры, с арфой в руках. Норне-Гест посетил дом.Стоило ему провести рукой по струнам, чтобы вокруг засияли солнце и звезды и весь дом ожил; молодежь толпилась в дверях, горя нетерпением, и сам хозяин, которому достоинство не велит трогаться с места, не может совладать с собой: глаза его блестят, он встает и идет навстречу. Гест посетил дом.Длинный, тяжелый, суковатый посох Геста ставится на отдых в угол, а самого его вместе с арфой сажают за стол на почетное место, рядом с хозяином. Сказка и жизнь внешнего мира вторгаются в тот вечер в усадьбу и гостят там долго, пока удается ласковым словом, рогом, полным меда, и мягкой пуховой постелью удержать скальда в доме.Все знали, что дольше известного срока его нельзя уговорить остаться; даже просьбы детей ничего не могли поделать. Дорожный посох его стучит по ночам в своем углу и совсем искривился от нетерпения снова пуститься в путь, – говорил Гест; пусть сами поглядят, вон он какой кривой; надо Гесту скорее в дорогу, чтобы снова распрямить свой посох! Так отшучивался он, и в один прекрасный день снимался с места; высокая фигура с арфой за спиной исчезала за калиткой усадьбы; он шел медленно, не торопясь, но все диву давались, как быстро он двигался по дорогам. Гест уходил.Через полгода, а то и через год, арфа его снова звенела за дверью. Он приходил и уходил, столь же непостоянный и столь же неизбежный, как времена года.Гест стал странником, вечно переходил с места на место, подобно норнам; стал скитальцем, не имевшим собственного очага. Это вышло само собою, когда он вернулся на родину. У него больше не было своего дома, но он стал другом и желанным гостем всех домов, а так как не мог жить разом во всех домах, то и посещал их поочередно. Круглый год проводил он в пути, обходя Зеландию; но выпадали годы, когда он вовсе не показывался, – тогда он бывал в чужих землях, на юге или же в Швеции и Норвегии. И когда несколько лет спустя он снова появлялся, арфа его оказывалась еще богаче звуками, чем прежде, и не было конца его рассказам. Сам он был бездомный, но все песни и сказания мира находили приют в его памяти.Вернувшись на родину из своего долгого путешествия на юг, где он тщетно искал остров мертвых, Гест остался один, на этот раз его не разбудила юная улыбающаяся пастушка и не спросила: что это за гость? Он был один в лесу. Спустившись в родную долину, он едва узнал ее, его же самого никто не узнал. Это была родная долина, но она сильно изменилась.Тысяча, а то и больше лет пронеслись над ней с тех пор, как Гест покинул ее в последний раз; даже самые старые нынешние дубы не были еще желудями, когда Гест уехал; все деревья стали другими. И поколения были другие; у них даже не сохранилось живых воспоминаний о тех поколениях, от которых они произошли; но все-таки это был тот же народ; в нем возродились рослые, рыжие рыбаки Каменного века и дюжие землепашцы Бронзового века, но предания этого народа не восходили даже до Бронзового века; живя в Железном веке, люди не имели никакого представления о том, что когда-нибудь на свете жилось иначе.Они не знали, кто покоится в сложенных из огромных каменных глыб могильниках Каменного века, хотя там покоились их праотцы; они воображали, что эти могильники воздвигнуты великанами или что это жилище подземных духов. Сами они до сих пор насыпали над своими мертвецами курганы, но уже не сжигали их, как в Бронзовом веке; они больше не верили в огонь, составив себе более сложные Представления о верховных силах бытия; они уже не обожествляли силы природы, но имели человекоподобных богов, немало походивших на своих почитателей. Они делали изображения этих богов, не замечая того, что этим как раз обнаруживали все свое бессилие. Гест никак не мог стать поклонником Одина Один – отец богов, по верованиям древних скандинавов.

, но продолжал по-прежнему верить во времена года.Не мог он понять и господствующих представлений о загробном мире; люди, по-видимому, верили в два разных мира – хороший и плохой; но в хороший попадали не тем путем, который обеспечивал долголетие здесь, на земле, а, наоборот, путем быстрого пресечения жизни, притом насильственного, – в бою; только воины, павшие смертью храбрых, могли наверняка рассчитывать на то, чтобы их приняли в хороший мир, о местонахождении которого были только общие, более или менее приукрашенные представления; точного пути туда указать никто не мог. Тем не менее мертвым давали с собой в могилу кое-какие необходимые предметы, так что древняя вера в бессмертие была еще жива, но только в обрядах; ее разделял и Гест, считавший, что умирать вовсе нет необходимости и надо жить, пока живется.Новая вера имела кровавое влияние на нравы в долине; люди больше дрались, жизнь человеческая ценилась низко, потому что ее истинный конец полагался в ином мире, откуда никто никогда не возвращался, чтобы подтвердить предположения; но так как благородная будущая жизнь требовала благородной смерти, то люди убивали друг друга с радостью, уверенные в будущей встрече для нового взаимного истребления и воскресения; внезапная насильственная смерть казалась большинству высшим счастьем и честью, тогда как мирная кончина покрывала человека позором и вела его в другой мир, черный и мрачный. Долговечность, которой, казалось, всем надо было желать, считалась несчастьем; Гест поэтому не любил распространяться о своем возрасте; да это, конечно, никого и не касалось, кроме него самого. Он не стал убежденным приверженцем воинственной веры северян, но охотно использовал ее для своих песен, как скальд.Редко, однако, человеческой натуре удается избежать противоречий. И эти храбрые северяне, хоть и рвались к смерти в бою, в надежде на загробное продолжение битвы, все же всячески старались затруднить задачу своим убийцам; тело защищали панцирями, бронями и кольчугами, которые не могли пробить ни меч, ни копье, а головы прикрывали шлемами и огромными щитами; требовалось особое искусство, чтобы через такие прикрытия добраться до внутренностей противника. Но изобретательность не дремала: чем крепче делались доспехи, тем острее и беспощаднее ковалось оружие; люди разили друг друга огромными, тяжелыми копьями, рубили закаленными мечами, словно дровосеки деревья, сшибались между собой с грохотом и треском; далеко разносился вокруг лязг железа о железо.И воинов стало много, ужасно много, не то что прежние кучки селян, которые шли друг на друга стеной или вызывали желающих на единоборство; поединки устраивались и теперь, но рядом с этой старинной формой войны возникла новая, которая и создала новое общественное сословие, оттеснившее на задний план землепашцев, – войско.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21