Но большинство, что
делать и как вести себя, не знало и попросту выбрало местечко в некотором
отдалении.
У сосны крестный ход остановился. Бухаряне встали полукругом, отдельно
женщины, отдельно мужчины, и начали служить благодарственный молебен своей
мученице за чудесное избавление отроковицы Марии. Служили долго и
обстоятельно. Народ утомился и начал здесь же праздновать на свой лад,
кое-кто из мужичков отошел в сторонку и неспешно закурил, пошла по рукам
бутылка, послышались матерные переборы, на охальников шикали, но без успеха
- среди зрителей началась перебранка, молодежь расшумелась, и мирские парни
начали жадно разглядывать скитских дев, а леспромхозовские девицы глупо
хихикать и строить глазки всем подряд.
Бухаряне, однако, не обращали на эти шуточки внимания и не делали никаких
попыток отогнать нечестивцев. Постепенно большая часть пришедших потеряла
интерес и к сосне, и к молящимся, но к тому моменту, когда наиболее
легкомысленные готовы были повернуть к дому и продолжать пьянствовать по
избам, началось самое удивительное.
Белобородый старец взял лопату и принялся копать. По толпе пронесся ропот,
затем стало тихо, и тишина эта показалась странной при таком стечении народа
- слышна была только лопата. Копал Вассиан недолго. Старца сменили мужчины
помоложе, не прошло и получаса, как из скудной земли извлекли нечто,
завернутое в промасленную холщовую ткань. Когда ткань развернули, то
оказалось, что под нею скрывается довольно большой продолговатый ящик. Он
напоминал по форме гроб и был чудесно изукрашен по сторонам изображениями
святых. Ковчег открыли, бухаряне как по команде попадали ниц, и поверх их
поверженных спин приблизившиеся зрители увидели человеческие останки. Одна
из конечностей была зажата капканом.
Мигом исчезли бутылки и стаканы, стихли шуточки и затушены были все
сигареты. Теперь уже и верующие, и неверующие, потомки раскольников и
переселенцев, коммунисты и передовики производства - весь "Сорок второй",
пораженный, стоял и молчал. Старец облобызал мощи и бережно закрыл ковчег.
После новых томительных песнопений, во время которых никто не двинулся с
места, крестный ход потянулся длинной вереницей на древнее кладбище. Прочий
же народ в безмолвии разошелся по домам, и в этот день пили в поселке меньше
обычного. Не было ни пьяных драк, ни скандалов, коими, как правило,
заканчивались все большие и малые революционные и церковные празднества.
Машу Цыганову и ее непутевую мамашу со всех сторон обступили сведущие
старухи:
- Богом твоя девка отмечена. Уберегла ее Евстольюшка, смиловалась и взяла
под свой покров. Отдай девку в скит. Отмолит грехи твои.
- Ну вот еще! - фыркнула Шура, но под сердцем у нее недобро засосало, и
перемешались в голове странное позднее зачатие, свинья Машка, дитя не
тронувшая, молния эта. Все же по-крестьянски расчетливая Цыганиха
заколебалась, что будет выгоднее: лишние килограммы грибов и ягод или же
душевное спасение? И выбор остановила на мирском, рассудив, что о душе можно
будет позаботиться позднее.
Однако Машина жизнь переменилась, к ней ходили теперь всякий раз, когда
случалась большая или маленькая беда, и она почувствовала себя в родном
поселке непривычно и не знала, что отвечать просившим о помощи людям. А так
как церкви в "Сорок втором" не было и некому было разъяснить темным бабкам
их суеверие, строго по-пастырски отчитать и наложить епитимью, за дело
взялся давний и заклятый оппонент Бухары, уже много лет в одиночку с ней
воюющий,- директор леспромхозовской школы Илья Петрович. Тот самый, кому
выпало быть свидетелем чуда и который в день обретения мощей неожиданно
почувствовал себя совершенно здоровым.
Глава III. Святители и просветители
Илья Петрович был, вероятно, единственным на весь "Сорок второй" человеком,
приехавшим в поселок добровольно. Выпускник московского пединститута, он сам
выбрал отдаленную школу, где имелась вакансия учителя физики. По приезде
оказалось, что не заняты также вакансии других учителей-предметников и
директора. Молодому педагогу предложили временно сделаться местным
Ломоносовым и целиком возглавить обучение в школе. Илья Петрович взвалил эту
ношу и уже семь лет ее на себе волок. К той поре, когда произошла история с
Машей Цыгановой, директору было чуть больше тридцати, но выглядел он старше
своих лет, быть может, потому что одиноко и нелюдимо жил на казенной
квартире при школе. Широкоплечий, рослый, но как-то неладно скроенный, он
внешне напоминал скульптуру, которую попытался высечь из цельной каменной
глыбы незадачливый мастер. Тесал, тесал, да, так и не доделав или отчаявшись
обработать неподатливый материал, бросил как есть.
Директор вел жизнь, совершенно недоступную пониманию посельчан. Он не пил
водку, не курил и не ругался матом, но зато выписывал массу журналов и
газет, о которых в "Сорок втором" не слышали, а когда ездил в район, то
привозил оттуда всякий раз несметное количество книг. Известно было также -
хотя Илья Петрович факт этот не афишировал и даже как будто немножко
стеснялся, но в маленьком поселке попробуй что-нибудь скрой - что время от
времени отсылал он в редакции московских и ленинградских журналов объемные
бандероли и некоторое время спустя получал в ответ тоненькие письма, надолго
погружавшие его в печаль.
Родители его побаивались, дети обожали. Несмотря на грозную внешность, они
чувствовали в нем необыкновенную доброту. К тому же знал он так много
интересного и так здорово умел об этом рассказывать, что самые отпетые
лентяи и хулиганы на его уроках смиренно сидели, слушая поразительные
истории о великих открытиях, далеких землях, полетах в космос, роботах,
компьютерах, освоении Севера и прочих достижениях постаревшего человечества.
На каникулы он уходил с учениками в лыжные, пешие и водные походы по тайге и
порожистым рекам. Он возил детей на экскурсии в большие и малые города,
показывал им музеи и выставки и старался сделать все, чтобы его воспитанники
по причине отдаленности их малой родины не чувствовали себя брошенными или в
чем-то ущемленными. Одно время Ильей Петровичем интересовались местные
власти и предлагали поменять Богом забытое поселение на работу в роно или
даже в райкоме партии, намекая на то, что при его данных он мог бы сделать
карьеру партийного работника. Но директор все посулы отклонил и продолжал
заниматься тем, что считал главным делом жизни.
Польза от него в "Сорок втором" была огромная, и не только потому, что он
учил детишек. В эпоху массовой радио- и телефикации Илья Петрович был
единственным человеком на сотни километров вокруг, умевшим чинить бытовую
технику. Потерять его жители страшно боялись и, чтобы понадежнее привязать
молодого да к тому же непьющего мужчину, не раз пробовали женить, но Илья
Петрович не поддавался. На танцы он не ходил, в кино не бывал, дружбу почти
ни с кем не водил, а когда его спрашивали, собирается ли он обзаводиться
семьей, шутливо отвечал, что невеста его еще не подросла.
И по своей загадочности, и по влиянию на умы посельчан он вполне успешно
конкурировал с бухарянами. Но, поскольку двум медведям в одной берлоге не
ужиться, Илья Петрович вскоре по приезде в "Сорок второй" объявил
диссидентам беспощадную войну. Поначалу сама мысль, что в его просвещенное
время существуют не просто люди, подверженные религиозным предрассудкам, но
настоящие фанатики, не признающие электричества, медицины, брезгающие пить и
есть из той же посуды, что и все смертные, его удивила и позабавила. Но,
когда узнал, что несколько десятков детишек, вместо того чтобы слушать про
Джордано Бруно, Галилея, Коперника, Ломоносова и Эйнштейна, проводят дни и
ночи в тупых молитвах, Илья Петрович почувствовал себя лично задетым. Он
поклялся, что не уедет из "Сорок второго" до тех пор, пока хоть один ребенок
в Бухаре останется неграмотным.
Однако все его попытки с наскоку взять сектантскую цитадель и доказать
упрямцам, что Бога нет, а их Бога нет вдвойне, оказались безрезультатными.
Из Бухары Илью Петровича, невзирая на его директорский авторитет, вытолкали
взашей, пригрозив спустить собак, если он хоть раз еще приблизится к ограде
скита. Он ушел, сопровождаемый взглядами двух людей - приземистого, тощего
мужичка-келаря и высокого, худощавого старца. Эти две пары глаз, особенно
Вассиановы, впоследствии долго преследовали Илью Петровича. Взгляд келаря
ничего, кроме ненависти, не выражал, но глаза старца поразили директора
каким-то нездешним, невиданным одиночеством. Выражение это, впрочем,
промелькнуло только на мгновение, Вассиан отвернулся, и Илье Петровичу
пришлось несолоно хлебавши идти домой.
Потерпев неудачу добиться своего добром, педагог призвал на помощь
начальство. Но, к его удивлению и возмущению, в том месте, где, казалось бы,
по долгу службы давно должны были принять соответствующие меры, к его
действиям отнеслись неодобрительно.
Председатель поссовета - хохол-западенец из бывших бендеровцев, застрявший в
этих краях после отсидки и избранный на высокую должность благодаря тому
обстоятельству, что никого менее пьющего подыскать не смогли,- прикрыл дверь
и сказал буквально следующее:
- Илля Петровычу, та не чипайте вы их.
- Это еще почему?
- Воны дуже добри працивныкы.
- Значит, вам всего дороже план ваш?! - воскликнул Илья Петрович так, что
слышно было на всем этаже.- А какой ценой вы этого добиваетесь, вы подумали?
- Бачыте, Илля Петровычу,- ответил председатель осторожно.- Вы людына нова и
трошки не розумиетеся. Мы тут живемо, як на острови. Кругом дыбри ат
бездорижжя, телефон обризаты як пыты даты. Багато наших жителив колышни
заключонни. Колы щось станеться, мы з вами перши до них побижимо. Бухара це
наш оплот, и сварытыся з нею мы не можемо. Та й старець там, повим вам, дуже
цикава людына. Не пудло бы було вам з ным познайомытыся.
- Это еще зачем? - обиженно сказал самолюбивый педагог.- Да я ему руки не
подам.
- Ну це вже як вы захочете, хоч щодо Вассияна, вин разумный и нас з вамы за
пояс заткне.
- Что ж у него тогда дети в школу не ходят, если он такой умный?
- А нащо им, по совисти сказаты, школа? Чому треба, вин их и так навчить.
- Да как вы так можете рассуждать?
- Илля Петровычу, Илля Петровычу,- вздохнул председатель, наливая ему и себе
по стопочке.- Молоди вы и життя не знаете.
- Я не пью,- встрял директор.
- Так я й кажу, що не знаете. Давайте так ся договоримо: воны наших дитей не
чипають, а вы их не чипайте.
- С каких это пор дети стали на наших и ненаших делиться?
- Ну вот что, товарищ директор,- сказал председатель, переходя на чистейшую
российскую мову,- вы эту демагогию оставьте. Мы вас очень ценим, но, если не
нравятся наши порядки, задерживать вас никто не станет.
Были у бухарян и другие защитники. Порой из Москвы или Ленинграда приезжали
экспедиции с бородатыми мужами и совсем молоденькими девочками, пытались
купить книги и иконы, записать песни, предания или молитвы этих реликтовых
людей. Им предлагали большие деньги, давили на честолюбие, но все точно так
же было тщетно. Бухара наглухо закрывала двери, старец отказывался даже
встречаться с учеными. Экспедиции уезжали ни с чем, а на следующий год опять
приезжали. Иногда случались накладки, и в поселке сталкивались сразу две
поисковые группы. Они долго препирались, кто из них имеет право на
обследование Бухары, потрясали бумагами и межуниверситетскими договорами, но
поскольку скит находился на стыке двух районов, то споры оканчивались так же
безрезультатно, как и сами экспедиции.
Илью Петровича этот интерес раздражал. Чудилось ему, что это лишь укрепляет
тщеславных бухарян в их исключительности и избранности, и подмывало его
попенять всем кандидатам и докторам наук, фольклористам, лингвистам,
этнографам, историкам, религиоведам и музыковедам, что о старине они думают,
а жизнь людей, которые годами от обыкновенной культуры отрезаны и не
виноваты в том, что родились не в Москве, не в Ленинграде и даже не в
Тамбове, никого не заботит. Жалуются на то, что леспромхозовские парни к
студенткам пристают, чуть ли не охраны себе требуют, а чтобы лекцию
прочитать - не допросишься. У них одно на уме - Бухара, все ходят да
восхищаются, как это сохранились, как пережили, не пропали, но ничего, кроме
научного эгоизма, директор в этом не видел и всякий раз возражал против
того, чтобы экспедиции селились в пустующей летом школе - наиболее
приспособленном для этого месте.
Ученая братия неприязни выпускника московского института не понимала,
жаловалась на него в поссовет, но попытки переубедить директора ни к чему не
приводили. Только однажды разговорился Илья Петрович с помятым лысоватым
мужичком-социологом, занимавшимся проблемами закрытых групп, и то потому,
что социологию за современную науку признавал, находя в ней практическую
пользу и желая посоветоваться со знающим человеком, как бы ключик к
сектантам подобрать и хотя бы детишек оттуда вывести.
- А стоит ли? - спросил коротышка социолог, снисходительно подняв глаза на
директора.
- То есть как это? - опешил Илья Петрович.
- Что вы им, молодой человек, взамен предложите? Вы нахватались по верхам в
институте своем и думаете, что научить их чему-то можете?
- Я на это по-другому смотрю,- отрывисто сказал директор.
- А позвольте спросить: вот сколько лет вы здесь уже живете, а что о них
знаете?
- Какое это имеет значение?
- Эх, молодой человек, молодой человек! Как же, не зная броду, в эту воду
лезть? Думаете, там все так просто? Здешняя община особенная. Нигде, ни в
России, ни в мире, ничего похожего на Бухару нет и не было. Они ведь не
старообрядцы, как некоторые считают.
- А кто же тогда? - удивился директор.
- Не знаю. Но у староверов наших при всем их эсхатологизме своя богатейшая
и, увы, кажется, подошедшая к концу история была.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28