– А ты вроде ничего девка!.. Ты знаешь, кто ты?
– Да. Я твоя коза.
– Что?!
– Ты сам сказал – мы все твои козы.
Сухов рассмеялся.
Девушка ласково дотронулась до его плеча.
– Господин…
– Опять! – прикрикнул Сухов.
– Ой!.. Товарищ Сухов, это плохо – таранька, таранька!.. Дай твоим женам мясо.
– Что? – удивился он.
– Дай самую плохую барашку… Гюльчатай будет тебя любить.
Сухов качнул головой, усмехнувшись.
– Хм… «барашку»… А где его взять? Каши и той нет, а ты мясо просишь. Одна таранька осталась.
Гюльчатай, продолжая ласково глядеть на Сухова, села ему на колени.
– Опять?.. Ты это оставь, – вновь растерявшись, он попытался отодвинуть ее от себя. – Мы же договорились насчет Петрухи, ну?
– Петруха? – широко улыбнулась Гюльчатай, продолжая сидеть на коленях у Сухова, и быстро погасила улыбку. – Я твоя жена. Разве не правда?
– Моя жена… дома, – с тоской в голосе проговорил Сухов.
– Разве ты не можешь сказать, что Гюльчатай твоя любимая жена?.. Разве она обидится?..
– Что, что?.. – спросил Сухов и, покрутив головой, громко хмыкнул. – Ха! Обидится! – Ему на секунду представилось, что с ним сделает Катя, когда он ей объявит, что с ними поселится еще одна его жена… Снова покачав головой, он начал втолковывать Гюльчатай: – Нам полагается только одна жена… Понятно?.. Одна! На всю жизнь. Бог так велел… Какая бы она ни была – плохая или хорошая. Одна. Понятно?
Гюльчатай удивилась.
– Как же так – одна жена любит, одна жена пищу варит, одна – одежду шьет, одна – детей кормит… И все одна?
– Ничего не попишешь…
– Тяжело! – с истинным участием сказала Гюльчатай.
– Конечно, тяжело, – согласился Сухов.
Она снова попыталась прижаться к нему.
Сухов спихнул красавицу со своих колен, строго сказал:
– Хватит, ступай!.. Спокойной ночи. Завтра поговорим…
Гюльчатай с обидой отвергнутой женщины взглянула на него:
– Тебе не нравится твоя коза, господин?.. Зачем же ты назначил меня любимой женой?
– Тебе сколько раз объяснять?! – закричал Сухов.
Поняв, что ее миссия окончательно провалилась, Гюльчатай покорно направилась к люку, со страхом ожидая встречи с остальными женами.
Сухов вздохнул, провожая взглядом фигурку юной женщины. Что там говорить – нравилась ему Гюльчатай, очень даже нравилась. Ее свежий поцелуй чуть не сразил его наповал. Да и обстановка была подходящая: тишина, теплая летняя ночь… Но Федор, который только что обрел надежду на встречу со своей любимой супругой, строго приказал себе – ни-ни!
Он поднялся со своего ящика, потянулся, шагнул к широкому парапету, окаймляющему крышу. На парапете по всему периметру дворца были расставлены изящные лепные башенки-беседки. Сухов уселся на парапет на самом краю крыши, протиснулся спиной между резными колонками и откинулся головой на острые завитки лепнины, чтобы не уснуть. Отсюда хорошо просматривались все улочки Педжента, освещенные пылающим в бочках керосином.
Сморенный усталостью от тяжких хлопот этого бесконечного дня, от предыдущей бессонной ночи в пустыне, в течение которой он охранял покой навязанных ему женщин, Сухов на минутку прикрыл глаза, и ему тут же приснился необыкновенный сон:
…Очутился он будто бы в родных краях, на зеленой лужайке вместе со всеми своими многочисленными женами, общим числом в десять персон – весь гарем и Катя. Жены, как полагается, одеты в нарядные платья, на головах – венки из полевых цветов, и все делом заняты: кто шьет, кто прядет, кто самовар раздувает… Посреди же всех их, окруженный вниманием и лаской, восседает он сам, Федор Сухов, в красной чалме и, обняв свою действительно любимую жену Катерину Матвеевну, чай пьет из пиалы…
… Сухов открыл глаза, улыбнулся сну, посмотрел вниз на город, затем поднял глаза к небу, обвел взглядом россыпь ярких звезд… Так он и лежал в ничем не нарушаемой обморочной тишине ночного городка, борясь со сном, поглядывая то вниз, на площадь перед дворцом и на узкие улочки меж глухих дувалов, то вверх на небо. Известно, что для находящегося на посту часового ночь длится бесконечно долго. Сухов, в эту тревожную для него ночь, поглядывал вверх не для того, чтобы любоваться звездным небом, хотя над пустыней оно сказочно красиво, а для того, чтобы по движению светил определять время. Иногда он, для порядка и самоудовлетворения, бросал взгляд и на свои неидущие часы. Вспомнил, как они достались ему…
…Однажды он узнал, что известный курбаши Аслан-бай перекрыл своей плотиной воду, оставив без орошения поля дехкан. Под ударами ветров степная земля исходила пылью, ничего не рожая. Возмущенный такой несправедливостью, Сухов решил проявить инициативу и плотину Аслан-бая взорвать.
Товарищи по отряду отговаривали его: мол, охрана у Аслан-бая очень надежная, и вообще он вроде собирается заключить мир с советской властью.
– Какой может быть мир с бандитом, который отнял у людей воду! – заявил Сухов и, обвесившись динамитными шашками, отправился к плотине.
Дождавшись темноты, он напялил на голову половинку выеденного арбуза с просверленными дырочками, – прием, проверенный им в молодости, – и поплыл незамеченным к главной опоре плотины. Обогнул ее и сумел прямо под ногами у охранников-нукеров приладить связку шашек к деревянной опоре, которая поддерживала огромный щит водослива.
Заметили его поздно, когда он уже почти добрался до берега. Нукеры открыли пальбу, а один из них замахнулся, чтоб бросить гранату. На этом замахе Сухов выстрелом свалил его – граната разорвалась в руке нукера, разметав и других охранников, находящихся вблизи. Вторым выстрелом Сухов всадил пулю в связку динамита. Раздался чудовищной силы взрыв, похоронивший вместе с обломками плотины всех охранников в ревущем потоке освобожденной воды…
Сухов и сам толком не помнил, как он, оглушенный и отброшенный взрывной волной, сумел выбраться на берег и скрыться в темноте.
Когда он вернулся в отряд, весь оборванный, опаленный, в ссадинах и кровоподтеках, его немедленно затребовал к себе командир Кавун. Знаменитый красный комбриг без лишних разговоров, в назидание другим бойцам, влепил герою пять суток строгого ареста за самовольные, без приказа, действия. Сухов тут же, как и положено арестанту, без пояса и головного убора (дабы не позорить звездочку на кепаре) был отведен под винтовкой на гарнизонную гауптвахту, которая была оборудована в одном из стойл глинобитной конюшни.
Он от звонка до звонка отбыл свой срок в застланном свежей соломой стойле под сочувственное ржанье гарнизонных коней.
На строгой «губе» и рацион был строгий – только хлеб и вода, а прилечь до отбоя не разрешалось ни на минуту. Этот порядок должны были неукоснительно блюсти караульные, но часовые из местных красноармейцев узбеки, туркмены, киргизы – очень зауважали Сухова за взрыв плотины ненавистного Аслан-бая.
Между собой они стали почтительно называть Сухова «шайтан», что в переводе значило «черт», и целыми днями носили ему разные угощения: кто – курево, кто – горсть урюка, кто – чурек с овечьим сыром. Кроме того, они натаскали в стойло целую копну свежей соломы и разрешили арестанту валяться на ней, сколько он захочет. Таким образом, Сухов за пять суток отдохнул и отоспался «за всю войну» и даже малость поправился, убедившись на деле в справедливости старой истины – «не имей сто рублей, а имей сто друзей».
После отсидки Сухова на «губе» комбриг Кавун снова вызвал его к себе. Мудрый командир, опять же в назидание остальным, решил отметить и другую сторону самовольного поступка красноармейца. За умение и находчивость при проведении смертельно рискованной операции и за то, что Сухов при этом сумел остаться в живых, знаменитый командир бригады наградил его перед строем именным револьвером и наручными часами.
На револьвере было написано «Красноармейцу Сухову. Комбриг М. Н. Кавун». На часах не было никакой надписи. Они были величиной почти с будильник, сверкали как новенькие, но, к сожалению, не работали. Все же Сухов обрадовался этим часам больше, нежели револьверу, поскольку оружия в своей военной жизни он перевидал немало, а наручные часы увидел впервые. Карманные – встречались, а вот наручные, да еще такие выдающиеся – никогда. Жаль было, конечно, что они не ходили, но Сухов особо не расстраивался: он надеялся по возвращении в Нижний сразу починить их и уж тогда щеголять при таких часах всем на зависть и удивление…
…Лежа на крыше, Сухов в очередной раз посмотрел на свои часы и подумал, что именно это их свойство – вызывать зависть и удивление – так удачно было использовано им вчера на морском берегу. Таким образом, получалось, что часы спасли ему жизнь.
Вспомнив о Нижнем, он тут же стал думать о встрече с Катей…
Внезапно истошный вопль, писклявый и крайне неприятный на слух, прорезал ночную тишину. Сухов даже вздрогнул и покачал головой. За этим воплем прозвучал другой – это проснулись павлины во дворе верещагинского дома. Им тотчас же ответили петухи в разных концах города.
Тонкая полоска синевы появилась на востоке. Она начала расширяться, светлеть… Быстро отступила тьма, и вот уже алые краски восхода заиграли в полнеба. Бочки с горящим керосином больше ничего не освещали, только высокие столбы чада поднимались над ними. Тревожная ночь кончилась, и наступил новый день.
Сухов спустил ноги с парапета, потянулся, разминая задубевшее на каменном ложе тело.
В люке появилась взлохмаченная голова Петрухи. Он выбрался на крышу со своей неизменной винтовкой в руках.
– Все нормально, товарищ Сухов! – весело проговорил он. – Скоро Рахимов прибудет!
– Рахимов, говоришь?.. Это хорошо бы – Рахимов, – вздохнул Сухов. – А вот если другие гости нагрянут…
Тут снова раздался павлиний вопль. Петруха посмотрел в сторону таможни.
– Отчего бы это, товарищ Сухов, – спросил он, – такой красивый хвост и такой противный голос?
– Для равновесия, – ответил Сухов. – Павлину хвост, соловью – голос.
– Это точно! – копируя Сухова, обрадовано подтвердил Петруха. – У соловья оперение… ну, совсем никудышное!.. Мы их у нас в Рязани каждую весну ловили. Когда он поет – его рукой брать можно!..
– Можно, – кивнул Сухов. – Но вообще-то, – он повел головой в сторону верещагинского дома, – это не павлин, а его подружка орала, так что хвост здесь ни при чем.
– Товарищ Сухов, я пойду… погляжу там, что к чему, – промямлил Петруха, отводя взгляд.
Сухов внимательно посмотрел на него и погрозил кулаком.
– Я тебе покажу «что к чему»!
– Товарищ Сухов, я же вам начистоту… – заныл Петруха.
– Ладно, ладно, – вдруг мягко улыбнулся Федор, подумав о том, как сам был влюблен. – Ты лучше воды набери – барышням кашу варить. А то помрет с голоду твоя зазноба.
– Есть набрать воды, – заулыбался Петруха.
– А за ворота не шастай – мало ли что…
Парень скрылся в люке. Разговаривая с ним, Сухов не забывал поглядывать вниз, на город, но пока все было тихо.
Он снова забрался на парапет, откинулся спиной на резную колонку.
Утро было прекрасным, жара еще не начинала донимать. Сухову очень хотелось разделить оптимизм Петрухи по поводу скорого прибытия Рахимова, но он давно привык на войне готовиться только к худшему, и это всегда спасало его.
После двух бессонных ночей спать хотелось нестерпимо. Сухов пожалел, что его покинул Саид. Тот мог бы его подменить, дать отдохнуть. Неопытному же Петрухе он не мог доверить свой пост.
Отряд Абдуллы появился на берегу моря. Когда первые из всадников приблизились к баркасу, раздались крики Семена:
– Гляньте… Ибрагим!.. Его папаха! – Склонившись с коня и подхватив на ходу меховую папаху, он подскакал к Абдулле.
– Бедный Ибрагим, – сказал Абдулла и повернулся к Саиду. – Пока я их не возьму, ты останешься здесь. – И, пришпорив коня, он направился к Педженту. Часть джигитов последовала за ним.
Саид, глядя Абдулле вслед, жалел сейчас только о том, что у него нет оружия и он не может выстрелом предупредить друга.
Четверка нукеров, охраняющих Саида, еще плотнее окружила его.
Сухов все же слегка задремал на крыше. Снова над ним запорхали сладкие сны, но привычное напряжение солдата, не отпускавшее его во сне, успело вовремя дать сигнал: что-то не так. Сухов открыл глаза – нукеры Абдуллы бесшумно окружали крепость. Чтобы понять это, Сухову не нужно было многого. Опытному глаза хватило еле заметного движения в тени глинобитного строения да фигурки, метнувшейся через узкую улицу. Сухов мгновенно пришел в себя и даже испытал облегчение: кончилось мучительное ожидание, наступила пора действий.
Он тихо спрыгнул с балюстрады на крышу и в следующую секунду увидел, как со стороны берега на узкую улочку, ведущую к дворцу, выносится группа всадников. Они все видны были, как на ладони. Конечно же, установи Сухов здесь, на крыше, пулемет, он мог бы из такой выгодной позиции сразу срезать с десяток всадников, но это значило бы обнаружить себя и принять открытый бой. Выиграть такой бой, сражаясь с целым отрядом опытных головорезов Абдуллы, было делом маловероятным. Сухов же за ночь продумал разные варианты своих действий.
Петруха спустился во двор с большим медным кувшином и набрал в него из колодца воды. Затем он поднялся к дверям «женского общежития», где был у него ночью пост, постоял, послушал… Женщины, к его огорчению, еще не проснулись. Он снова спустился вниз во двор и вышел за ворота, нарушив тем самым запрет Сухова. Не успев сделать и двух десятков шагов, он увидел отряд всадников, мчавшихся в атаку на дворец…
Почувствовав внезапный холодок в животе, Петруха заметался, выбирая позицию, плюхнулся в полузасыпанную траншею и торопливо начал пристраивать винтовку на отвале. Кони, идущие во весь мах, уже выносили всадников на площадь перед воротами. Они летели прямо на него. С трудом пересилив желание зажмуриться, Петруха поймал в прицел первого всадника и спустил курок. Сухо клацнуло железо о железо. Осечка. Петруха уронил голову на землю, ожидая удара сверху. Но только песок и камешки от пронесшихся над ним копыт хлестнули по рукам, закрывшим голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25