Разрезав веревки, она сняла со столба легонькое тощее тело отца Василия и здесь же, неподалеку от стен храма, выкопала неглубокую могилку; завернув убитого священника в холстину, предала его земле… Сама затем отправилась к перепуганной до смерти матушке Анне, супруге покойного отца Василия, и просидела в ее доме всю ночь, разделила с ней горькую кручину… Проснувшись поутру, Шалаев обо всем узнал и кинулся было со зла раскапывать могилку, но тут из толпы окруживших его селян раздался неласковый голос: «Могилку не трожъ… пожалеешь», и вся толпа гневно загудела. Шалаев выпрямился, обвел собравшихся взглядом и… выругавшись, швырнул заступ. Увидев Катю, за которой сбегали его шаромыжники, он бросился к ней и начал орать, грозить… Катя стояла перед ним и смотрела на него спокойно, ровно, как на пустое место или на муху. Он осекся и сам стал молча глядеть на Катю, «таку красиву, да таку горду… ровно лебедь белую узрел»… – вновь запричитала соседка Устинья Платоновна.
Шалаев глядел, глядел, и вдруг ухмылка перекривила его лицо, а глаза нагло замаслились. Он качнулся, приблизился к Кате и начал что-то негромко ей втолковывать, видно, что-то поганое, потому что она вспыхнула, как маков цвет, опустила свои длинные ресницы, но тут же вновь вскинула их и плюнула Шалаеву в глаза, как и отец Василий накануне.
Шалаев задохнулся, потом взвыл и начал судорожно лапать свой бок, ища кобуру под полой… Но тут сами дружки-шаромыжники подхватили его под руки и оттащили от Кати, потому что увидели, как мужички кинулись выламывать колья из ближайшего плетня…
Через три дня шаромыжники отвели Катю и матушку Анну на пристань и сдали на арестантский пароход, который шел сверху, набитый семьями ссыльных. Их везли в тюрьму, не то в Царицын, не то в Астрахань, куда точно – в Покровском не знали.
Сухов, молча сидевший на ступеньке крыльца в течение всего рассказа, вскинул голову.
– Когда это было?
– Недавно совсем… Почитай, и месяца не прошло… – ответили бабы.
Сухов хмуро затянулся, соображая, что ему сейчас предпринять, а соседка снова слезно запела:
– А детишек-сиротинушек я приютила… Да только примчалась из-за Волги сестрица покойной Лизаветы… тетка твоей Катерины, бездетная… и забрала их к себе в деревню… от греха подальше…
Сухов, затянувшись последний раз так, что цигарка обожгла ему пальцы и губы, поднялся, глухо спросил:
– А где сейчас этот ваш Шалаев?.. Хочу потолковать с ним.
Ему не ответили. Сухов обвел взглядом женщин, они опускали глаза, молчали; он сдержанно ждал. Старая бабка Ульяна, пришкандыбавшая сюда позже других и стоявшая опершись руками и подбородком на клюку, перекрестилась. Приоткрыв пошире глаз и блеснув им как-то по-молодому озорно, сказала:
– А его нетути… Сгинул.
– Не понимаю. Как это сгинул? – нахмурился Сухов.
– А чего понимать-то. Опосля твоей Катерины и сгинул… Утречком проснулись, а его нетути… – Сухов все еще непонимающе смотрел на бабку Ульяну. Она вздохнула. – О-хо-хо-о… солдатик, погляжу, непонятлив ты… – Глаз бабки снова блеснул. – У нашей-то матушки Волги, чай, сам знаешь, омута-то… у-ух, как глубоки-и… Не приведи Господь оступиться – враз затянет.
Сухов все понял, медленно покивал головой, затем повернулся и посмотрел с высокого крыльца на Волгу, в ту сторону, где когда-то торчала засевшая на мели их с Катей «свадебная» баржа; теперь ее там не было – видать, разобрали зимой на дрова. Тупая ноющая боль подступила к его сердцу и с этой минуты больше не отпускала его…
Сухов крепко прижал к щекам ладони, растер лицо… и принял решение – не медля ни часа, отправиться на поиски Кати. Теперь он был уже не тем молоденьким матросом с волжского парохода, а немало повоевавшим, опытным солдатом, который привык неукоснительно соблюдать одно из самых главных военных правил: принял решение – действуй.
Когда Сухов объявил, что должен немедленно отправляться, бабы переполошились и наперебой стали предлагать ему отдохнуть с дороги, поесть горяченького, натопить для него баньку… В селе, из которого недавно забрали самых последних мужиков на Гражданскую войну, он оказался сейчас единственным, на кого была направлена вся накопившаяся извечная потребность женщин позаботиться о мужчине, приласкать его, пожалеть…
Другой бы, после нелегкой солдатской страды, может быть, и расслабился, отдохнул бы денек-другой, окруженный ласковой бабьей заботой, но Сухов и на минуту не мог подумать о самом себе, когда такое несчастье постигло его любимую супругу.
Поклонившись покровским бабам и попросив не поминать лихом, он взял свой «сидор», который проворные молодухи все же успели набить всякой снедью, и двинулся из села по дороге, ведущей к пристани, чтобы с первой оказией пуститься вниз по Волге в поисках Кати.
Добела раскалилось солнце над пустыней. Сухов сидел в «условной тени» очередного саксаула и «обедал». Ноги свои, чтоб отдыхали, он вытянул к вершине крутого барханного среза; спиной опирался о тонкий ствол деревца, корявый и твердый, как кость. В руке он держал половину чурека, откусывая от него маленькие порции. Жевал он эту черствую пресную лепешку с большим трудом, потому что рот был сухим, а воды в чайнике осталось всего на пару глотков и ее нужно было растянуть до следующего колодца.
Сухов медленно пережевывал куски сухого чурека, а мысли его все крутились вокруг печальных событий в селе Покровском, связанных с действиями чрезвычайного паренька Шалаева…
Сам Федор Сухов, как и множество простых природных людей, был человеком незлобивым, наделенным даром деликатного отношения к людям, как в целом, так и к каждому человеку в отдельности. Никаких крайностей и издевок над врагом не допускал и всегда корил таких бойцов, которые, потеря в голову от крови и злобы, измывались над побежденными…
С войной бывший красноармеец Федор покончил недавно и, получив приказ о демобилизации, дал себе слово ни под каким видом не ввязываться ни в какую заваруху. Однако, видимо, судьба была не согласна с таким его решением, потому что вскоре именно он, и никто другой, оказался в самом центре кровавого конфликта и именно ему пришлось разрешить этот конфликт до конца.
За час до того, как Сухов расположился на «обед», отряд Абдуллы подошел к гробнице, где покоились родственники Нурджахан и Саида. Хмурый и мрачный Абдулла отослал людей за дальний бархан и оставив при себе лишь одного нукера, приказал ему копать у подножия гробницы, отсчитав десять шагов строго на север.
В глубокой яме оказались два небольших окованных железом сундука. Нукер вытащил один из них, а второй Абдулла велел оставить на месте. Когда сундук был приторочен к седлу верблюда и яма засыпана песком, Абдулла пристрелил нукера. Затем, оставив убитого на съедение хищникам, он зашел в гробницу и здесь на каменной плите увидел бездыханную Нурджахан. Он, конечно же, знал ее, знал, что она была немножко не в себе при жизни, но лица девушки до этого ни разу не видел и поэтому поразился ее красоте.
Абдулла долго глядел на мертвую красавицу. Тление совершенно не коснулось ее, может быть оттого, что воздух в гробнице был абсолютно сух… а может, оттого, что Нурджахан и при жизни была почти святой…
Он вернулся к отряду, гоня перед собой верблюда с поклажей, и приказал продолжить движение на восток, к морю.
Вскоре им повстречались несколько всадников – то был Джевдет со своими людьми. Он поклонился Абдулле, приложив руку к груди и осветив свое порочное бабье лицо льстивой улыбкой; о нем ходила дурная слава, как о сластолюбце, любителе малолеток и мальчиков.
Абдулла кивнул в ответ: они с Джевдетом не были врагами.
– Куда путь держишь, ага? – почтительно поинтересовался Джевдет, с благодарностью приняв от Абдуллы сигару.
Они закурили, двигаясь рядом, круп в круп.
– Туда, – неопределенно махнув рукой Абдулла, на всякий случай не раскрывая своего маршрута.
– Что невесел? – спросил Джевдет.
– Чему радоваться? – вопросом на вопрос ответил Абдулла.
– Да, нечему, – согласился Джевдет. – Вон как все перевернулось…
Они помолчали.
– За своими женами едешь? – вновь деликатно поинтересовался Джевдет, но глазки его хитро блеснули.
– Знаешь, где они? – равнодушно спросил Абдулла.
– Может, знаю… Говорят, их повели в Педжент… – Джевдет искоса наблюдал за Абдуллой, за его реакцией.
– Махмуд! – зло крикнул Абдулла, огорчившись, что Джевдет знает больше, чем он.
Махмуд подскочил, ожидая приказаний.
– Возьми людей. Скачите в Педжент. Разузнай все. И сообщи… Вот, добрый человек подсказал. – Абдулла кивнул на Джевдета. – Я у тебя в долгу, Джевдет… Сам куда путь держишь?
– До ближайшего колодца… А там посмотрим. – И, почтительно откланявшись, Джевдет со своими людьми поскакал в противоположном направлении.
Отряд Рахимова медленно, шагом тащился по пустыне – девять бойцов, спешившись, отдали своих лошадей закутанным в чадры женам Абдуллы.
Рахимов нервничал, сновал из одного конца отряда в другой, поглядывая на женщин с плохо скрываемым неудовольствием. Затем подъехал к новому взводному, который вчера был назначен вместо погибшего Квашнина.
– Совсем отстали, – сказал Рахимов.
– С бабами нам его не догнать, – махнул рукой взводный, красивый гибкий таджик с тонкими усиками. Рахимов молча согласился. Увидев, как молоденький боец Петруха заигрывает с одной из женщин, что-то шепча ей и посмеиваясь, он вытянул камчой по крупу его коня – так что тот бешено рванул и понес Петруху. Рахимов погрозил парню вслед плеткой, строго прикрикнул на женщин и вернулся в голову отряда.
Взводный усмехнулся: он считал, что Рахимов излишне деликатен по отношению к этому никому не нужному гарему.
– Доведу их до колодца и брошу! Дам пшена, пол мешка воблы, а дальше – как сами знают, – решительно заявил Рахимов.
– Ты у каждого колодца так говоришь, – снова усмехнулся взводный.
– А что делать? – воскликнул Рахимов. – Жалко же баб.
– Что делать? – переспросил взводный, пожал плечами. – Дать им Петруху в сопровождение… и пусть топают до Педжента. А мы бы рванули за Абдуллой.
– Петруха им не защитник, – вздохнул Рахимов.
Взводный с еле заметной иронией посмотрел на своего командира и почесал рукояткой камчи за ухом.
– Все ясно, товарищ командир, значит, будем и дальше ползти пешком.
– Не твоего ума дело! – Рахимов осадил коня так, что тот взметнул в воздух передние копыта.
Потом, малость поостыв, похлопал коня по шее и, проводив мрачным взглядом женщин в чадрах, проехавших мимо него, плюнул на песок.
Покончив с черствой лепешкой-чуреком, Сухов поднес к уху чайник, поболтал им – вода в чайнике не плескалась, но он знал, что там осталось на два небольших глотка. Очень хотелось оросить этой теплой, отвратительной по вкусу жидкостью сухой рот и слипшуюся глотку. Однако Федор сдержал себя – слишком велик был риск остаться в пустыне без капли воды.
Оставалось одно только средство, слегка притупляющее жажду – курево, но и табачку в кисете было с гулькин нос. Сухов свернул крохотную цигарку, вынул из кармана небольшую линзу и прикурил от солнца. Он с наслаждением затянулся крепким махорочным дымом. Стало немного легче. Сухов глянул по сторонам и не узрел на раскаленном песчаном пространстве ни единого существа, даже самого крохотного. Вся живность, спасаясь от белого косматого солнца, глубоко зарылась в песок…
Лишь в небе тянулась вереница грифов, санитаров пустыни, голошеих, как считалось, из-за того, что питаются падалью.
С некоторых пор Сухов ненавидел этих птиц. Это случилось с ним после одного из жестоких боев. Накануне он был временно назначен, по причине больших потерь в личном составе, помощником командира взвода. Сухов должен был погибнуть наверняка, но самым непостижимым образом остался в живых. Дело в том, что в самом начале рокового сражения он был расстрелян своим командиром Макхамовым. Эту фамилию Федор Сухов с благодарностью запомнил на всю жизнь…
Тогда, за минуту до решающего штурма, противоборствующие стороны расположились на местности следующим образом: банда басмачей залегла в балке между барханными грядами, ожидая атаки красноармейцев. Красноармейцы же, скопившись по другую сторону гряды, замерли в седлах, ожидая команды. Взводный Макхамов, самолюбивый и вспыльчивый командир, недавно присланный в их эскадрон, решил брать банду в лоб, по-кавалерийски, на полном скаку. Все бы ничего, но у Сухова вызывала подозрение полуразвалившаяся гробница на возвышении сбоку. Гробница казалась ему какой-то неуместной на этом возвышении, как-то не вписывалась в общий пейзаж.
– Не нравится мне эта усыпальница, – сказал он командиру. – Я бы на их месте установил там пару пулеметов.
– Какие пулеметы?! – заорал на него Макхамов. – Нет там пулеметов. Мы сидим у них на хвосте уже десятые сутки! Брось, Сухов, херню пороть! Приказываю атаковать во фронт!
– Не горячись, Макхамов… – пытался возразить Сухов.
Но командир не дал ему договорить и, выхватив револьвер, сверкнул глазами.
– Я здесь командир и срывать атаку никому не позволю!.. А не то!.. – Он потряс револьвером перед Суховым.
– В лоб я не поведу людей!.. И тебе не дам! – категорически отрезал тот.
Взбешенный Макхамов как-то коротко взвыл и выстрелил ему в голову. Сухов, обливаясь кровью, свалился на песок.
– Так будет со всеми паникерами! – заявил Макхамов и, вскинув револьвер, завопил: – За мной! В атаку!!!
Взвод послушно рванул за ним напрямик…
Часа через два Сухов очнулся, потрогал спекшуюся кровь на лице – пуля чиркнула по виску, – убедился, что жив, пополз и скатился в ложбину, над которой кружили черные птицы.
Все красноармейцы полегли здесь, в ложбине. Все до единого, вместе с их лихим командиром Макхамовым. Как и предсказывал Сухов, они были скошены, пулеметами с гробницы.
Птицы рвали тела его товарищей по отряду, а он ничего не мог поделать, хотя наган был при нем: выстрелы по птицам выдали бы его присутствие. С тех пор Сухов проникся к голошеим санитарам пустыни ненавистью, в чем был категорически не прав, поскольку эти птицы были совершенно необходимым звеном в круговороте природы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25