- Попросил бы вас, однако,- остановил он Ирину Николаевну и новел поясняюще начальственным оком в сторону ребят. - А что,- приободрился, заметив это, Ремка Штыб,- что тут такого? Спортивная хитрость. Это в футболе называется финт, обманное движение. Про это и по радио говорят, когда футбол передают. И ничего такого. - И правда! - встрепенулся Сеня.- Ирина Николаевна, ну что же тут такого? Меня попросили помочь, Я взял да и помог товарищам. Это взаимовыручка боевая. Сами кругом толкуют... лучшее, мол, от каждого всем, а от всех всякому... А чуть что сделаешь, так сразу уже разговоры!..
С молчаливым сожалением посмотрела на Сеню и на двух незадачливых его подопечных старая учительница Елизавета Порфирьевна, которая пока еще ни слова не проронила сама. Но довод Сени поколебал Незабудного. Ведь верно. Ну что тут такого было? Помог человек своей команде, поработал на товарищей. Ну, правда, сам целиком написал за них сочинение. Но уж это его честь и заслуга. А отменять из-за этого результаты соревнований - это и сраму не оберешься, да и несправедливо будет.
- Позвольте! - сказала тогда Елизавета Порфирьевна. Опираясь на толстую палку и припадая на больную ногу, она вышла вперед.- Позвольте, друзья мои дорогие, я вам приведу один пример. Ну, возьмем хотя бы шахту. Раз уж Грачик сам заговорил о взаимной выручке в коллективе. Хорошо... отлично!.. Вот один шахтер, скажем, вырабатывает сто двадцать процентов нормы, а другие, кто поленивей, только восемьдесят. Она медленно и отчетливо произносила каждое слово, будто диктовала условия классной задачи.
- Да, только восемьдесят... Бывает ведь так.
- Бывает,- согласились ребята.
И Артем Иванович тоже кивнул головой: как не бывает, случается.
Тогда Елизавета Порфирьевна стала развивать свой пример дальше.
- Вот, скажем, наш прославленный знатный шахтер Никифор Колоброда, сам всегда с большим превышением выполняющий нормы, чтобы поддержать честь своего участка в шахте, своей бригады или, как выражается Сеня, выручить товарищей, за каждого выработал еще по двадцать процентов недостающих. Все как будто в порядке. Ну, может быть, устал только очень знатный шахтер. Но на его выработке это же не отразилось, он свое выработал. Это уже вопрос его усталости, его личного желания, его собственного благородства и дружеского участия.
- Ну и правильно! - сказал, расцветая, Сеня.- Я вот тоже так соображаю...
- Плохо ты, Грачик, соображаешь,- прервала его учительница. (И Сеня завял, не успев расцвести.) -Значит, по-твоему, все честно, а? Ты как полагаешь? Ну хорошо. А если бы те двое лодырей... (Пьер и Ремка опустили головы и покраснели.) Нет, это я в данном случае имею в виду тех лодырей из шахты, а не вас, молодые люди. Я говорю, если бы те двое лодырей работали сами в полную силу, значит, государство бы получило по сто процентов с каждого от них самих. Так ведь? А Коло-брода мог бы выработать сам дополнительные еще сорок процентов, прибавив к своим полутораста. А так что же получается? Из-за его великодушия и доброты страна, государство так и не получили вот этих сорока процентов. Как ни считай, а эти сорок процентов зажулили и недодали двое лентяев... Я уж не говорю, ребята, о том, что хороший проходчик, если он честный человек, не пойдет на то, чтобы покрывать грехи двух лодырей, вместо того чтобы заставить их поработать честно самих. Я уверена, что никогда бы Никифор Колоброда на это не пошел. Мне даже совестно, что я его имя в таком примере упомянула. А у нас в школе что получилось на этот раз? Вместо того чтобы выполнить честно - хоть это и очень трудно, я понимаю - данное ему пионерское поручение, по-настоящему заняться воспитанием товарищей, заставить их обогатиться подлинными знаниями, Сеня помог им скрыть невежество, лень, безответственность за добытыми для них и ошибочно им приписанными отметками. Это что? Это как называется, а?
Как это называется, никто сказать не хотел. Все понимали, что история вышла некрасивая, и молчали. Безмолвствовал и недовольный Глеб Силыч. Он только плечами пожал и отвернулся, как бы показав, что не желает больше вмешиваться. Бедная Ксана, побледнев, беспомощно оборачивалась то к Артему Ивановичу, то к учительнице, то к ребятам. - Да, тяжелая картина в доме у Мартына...- начал Незабудный и только крякнул, замолчав.
В зале уже топали ногами, били в ладоши, требуя начала торжества.
- Как же быть? - раздался вдруг звонкий, непривычно высокий от волнения и готовый вот-вот сорваться в рыдания голосок Ксаны.- Это, значит, вы думали так всех нас обмануть? И меня, Грачик?
- Ксана, я готов...- начал было Сеня. Но она прервала его:
- Замолчи лучше. Любишь везде говорить о чести, совести, а сам! Как тебе не стыдно только. Ведь ты нас всех... А говорил!.. Я с тобой теперь никогда в жизни больше дружить и водиться не буду! - и, чтобы скрыть слезы, повернулась к нему спиной.
- Не расстраивайся, не расстраивайся, Ксаночка,- сказала Елизавета Порфирьевна.- Сейчас мы подумаем, как быть.
- Как быть? - еле слышно проговорил Сеня.- "Не слыть, а быть". Вот как Ирина Николаевна нас, пионеров, учила. Надо все прямо сказать. Всю правду.
Ксана кинулась к Ирине Николаевне, схватила ее за руки, припала головой к плечу. Она уже не могла сдержать слезы.
- Нет... не надо!.. Ну, пожалуйста, не надо... не надо отдавать кубок! Лучше еще раз устроить эстафету. Ведь у них тоже было нечестно! Вон Грачик чуть не утонул. Я вас прошу - не надо!
Сердце Сени так и кромсали на части жалость и сознание непоправимости поступка.
- Ну тогда,- объявила Ирина Николаевна,- тогда надо сказать всем. И пусть сами ребята решают. Пусть поступят пионеры так, как им подсказывает их совесть. Идемте.
Елизавета Порфирьевна согласно закивала белой головой. И все пошли к лесенке, которая вела через дверь на эстраду. Позади тяжко ступал Артем Иванович, обхватив одной рукой заветный кубок.
Пьер попридержал чуточку Сеню:
- Слушай, Гргачик... Может быть, мне лучше самому сказать все?
- Я бы на твоем месте, Кондратов, так и сделал. - Но я не могу. Как же это я выйду... и буду смот-ргеть им в глаза... и говоргить...
- А ты закрой глаза,- посоветовал Сеня.
- Но ргебята-то не закргоют. И все меня видеть будут. Вот если бы можно было, чтобы в это вргемя на меня никто не смотргел...
- Стой! А если бы на тебя никто не смотрел, ты бы сказал?
- Пароль-доннер... Честное слово, сказал бы.
- Иди тогда и проси слово. Я тебе отвечаю - никто смотреть не будет. Как только попросишь слова, так я...
Он принялся что-то шептать Пьеру.
Тот, подставив ухо, испуганно косился:
- Вргешь ты...
- Не имею привычки. Иди.
- А ты?
- Сам увидишь. Мне на ребят смотреть, думаешь, не совестно?
Пьер вошел в зал последним и, ни на кого не глядя, занял свое место в президиуме.
Так как все считали его героем эстафеты, решившим ее результат, когда, казалось, уже дело было проиграно, снова вспыхнули аплодисменты, которые только стихли после овации, устроенной в честь Артема Ивановича Не-забудного.
Кубок был установлен на большой тумбе у края сцены, слева, у самого портала. Занавес, подобранный в красивые складки, как бы задрапировал тумбу. И все выглядело очень празднично.
- Ну, Пьерка, начинай, говори, а то поздно будет,- шепнул соседу из-за занавески Сеня. Он исчез, но через минуту появился снова, шепча: - Ну чего же ты?.. Говори...
Но тот в ответ только головой замотал, с ужасом оглянувшись на Сеню.
В это время фотокорреспондент из районной газеты уже нацелился своим аппаратом на кубок, вскочил на стул, потеснив ребят в первом ряду. И один из мальчиков, с гордостью вызвавшись в этот день быть его помощником, подключил к штепселю тысячесвечовую лампу. Крак!.. Где-то раздался легкий щелчок, и все погрузилось в полную темноту. Должно быть, старые пробки не выдержали.
И в полной темноте, в которую погрузился зашторенный зал, раздался голос Пьера:
- Ргебята, погодите! Я сейчас все скажу. Это я, Пьерг Кондргатов. Пргавда, ргебята, надо возвргатить кубок...
Зал в темноте грозно закричал, зашумел, но потом пронеслось:
- Тесс!..
- Да... надо отдать... Потому что было неспргаведли-во, непргавильно... За меня и за Шибенцрва Ргему кон-тргольную написал Гргачик. И по математике он ргешил нам...
Так было темно и тихо в зале, что казалось, будто все ушли из него и закрыли плотно за собой двери и живой души вокруг не осталось. И вдруг разом все закричали, затопали, загремели скамьями.
- Переиграть! - гремела тьма в зале.
- Несправедливо отдавать!
- Неправильно!
- Переиграть!..
Где-то уже загремели спичечные коробки и даже чиркнули там и здесь огоньки, чиркнули и разом погасли. Были-таки у некоторых про запас спички, но каждый боялся, что его еще, чего доброго, заподозрят в курении.
Послышался топот, скрип дверей, кто-то выбежал в темный коридор. Где-то с грохотом повалили стул, послышались голоса снаружи из коридора. Оттуда блеснул луч карманного фонарика, и вдруг все залил яркий, а после темноты нестерпимо слепящий свет. Пробки исправили.
Но пораженный зал словно онемел сначала. А потом все вдруг заполнилось тревожным, круто нарастающим гулом. Все смотрели в левую сторону сцены. Некоторые испуганно моргали и жмурились и снова открывали гла-уа, словно не верили тому, что видят.
Все вглядывались в тумбочку, на которой только что стоял кубок у края сцены. Кубка там не было.
Глава VIII
Новый след старой тайны
Он так и исчез таинственно и бесследно, этот кубок... Осмотрели все помещения, лазили на чердак, открывали дверцы кладовок, заглядывали в топки печек-голландок, но все поиски были безуспешны: кубок пропал самым непостижимым образом. Праздник был сорван, и все оставалось огорчительным и донельзя загадочным. Недоумевали гости, руками разводили учителя и школь-ники-тулубеевцы. Кто-то из ребят сказал Ирине Николаевне, что слышал странный всплеск за шторами окна, к которому примыкала сцена как раз той стороной, где возле занавеса у самого края стояла тумбочка с кубком. Другие уверяли, что до них как будто донесся звук лодочных уключин за дамбой. Третьи твердили, что кто-то, когда было темно, топал по чердачной лестнице через кухню. Словом, слухи и сведения, одни противоречивее других, ходили по школе из класса в класс, из дортуара в дортуар, где в этот вечер никто не спал до поздней ночи. Но следов кубка не было.
А когда все наконец понемножку угомонились, к Ирине Николаевне, уже укладывавшейся спать в учительской, постучался семиклассник Витя Халилеев - он был лучшим электротехником в школе и первым бросился чинить пробки, когда погас свет.
- Ирина Николаевна, странное дело, пробка-то ведь не перегорела. Ее просто кто-то нарочно вывернул. А я как посветил фонарем - так и вижу...
Все запуталось еще больше.
Тогда же после исчезновения кубка, когда гости из соседней школы садились на свои лодки, тулубеевцы украдкой успели заглянуть им под скамьи, но кубка не было и в лодках соседей. Да и зачем было им пускаться на такое, когда им открывалась возможность увезти к себе кубок по всем правилам. Не мог же унести кубок обратно сам Артем Иванович. Никто, разумеется, не посмел предложить ему раскрыть чемодан, в котором он привозил кубок. А сидел он на сцене с краю, неподалеку от тумбочки. Если бы он захотел... Но зачем человеку, который только что принес учрежденный им кубок, красть его? И на другой день не могла успокоиться, все еще бурлила школа. По всем классам и дортуарам шу-гаукались, переговаривались. Все были подавлены, все терялись в догадках. Многие склонялись к тому, что это тот же проклятый Махан, которому крепко попало после истории с Сениной байдаркой, подплыл тихонько в темноте к дамбе, на которую выходило окно зала возле сцены, и, когда погас свет, через то же окно похитил кубок. Собирались уже сообщить в уголовный розыск и вызвать собаку-ищейку. Но вряд ли бы она смогла что-нибудь учуять: десятки рук уже касались тумбы, открывали окно, десятки ног наследили на сцене...
...Пьерка терзался. Он не находил себе покоя. Бедняга считал, и не без основания, что он главный виновник всей этой неприятной кутерьмы. Он видел, как огорчен и так сдававший с каждым днем дед: он ведь теперь утратил непонятным образом и второй кубок... Пьеру было нестерпимо стыдно, что он обманул ребят: и Ксану, и других, которые ему так сердечно и радушно доверяли. Ему так хотелось вернуть уважение товарищей и деда, который, наверное, теперь тоже в душе презирал его! Надо было предпринять что-то решительное и сделать какое-то большое, для всех важное дело. И тут Пьер снова и снова возвращался к мысли о зарытых фашистами драгоценностях, о секрете деда, который скрывался там, на дне тайника, неведомого, но, как он знал, расположенного где-то здесь, поблизости. Он решил, что напишет по тому адресу, который его заставили выучить наизусть в Париже. Напишет, и пусть они сообщат место. А он, конечно, ничего не говоря деду, разыщет эти сокровища и сделает все так, чтобы связанная с ними темная тайна больше не мучила деда. Если надо, он уничтожит эту тайну. Ладно, пусть половину берут те, которые укажут ему место тайника. Ведь об этом никто не будет знать. Зато вторую половину он отдаст школе. У него все было продумано.
Почту в школу привозил теперь на лодке старый почтарь Александр Устинович Гаврилюк. В старое время он ходил пешком. Потом получил в премию велосипед. А теперь ему выдали подвесной моторчик. И лодка его, весело тарахтя, подлетала под окна школы. И Гаврилюк, опираясь одной рукой на рукоятку руля, кричал: "Эй, островные, принимай почту! "Пионер" пришел! "Пионерская правда"! "Мурзилка" кому, по малости лет!" Кто не знал в Сухоярке Гаврилюка! Сколько похоронных, сколько повесток разнес он! Как часто приход его предвещал горькие слезы! А иной раз его тут же оставляли выпить на радостях. Ему Пьер и решил вручить для отправки заказное авиаписьмо. Вот что было написано в нем:
"Мой дорогой месье,- было написано по-французски Пьером на том листке, который был вложен в тщательно заклеенный конверт, помеченный надписью "Авиа".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43