Гийом сразу же понял, что Матильда направляется не к церкви: вместо того чтобы свернуть влево, она продолжала идти вперед. И тогда у него неприятно защемило сердце: чем дальше шла Матильда, тем очевиднее было, что она направляется к дамбе. Вскоре она ее достигла и пошла по ней. В сгущавшейся тьме свет фонаря на остроконечной башне напоминал чей-то указующий перст. Гийом ускорил шаг, увидев, что мать уже бегом спешила к месту прежних свиданий. Но зачем ей понадобилось вернуться туда именно сегодня вечером? Может быть, ее толкала непреодолимая потребность освежить старые воспоминания? О свидании не могло быть и речи, раз несчастный Альбен все еще работал под плетью надсмотрщика…
Неожиданно сложив зонт, Матильда исчезла в глуши ветвей. Тогда Гийом решил снять башмаки, чтобы не шуметь, и побежал. Потом он бросился на колени под кустарник и стал пробираться примерно в том месте, где в него углубилась Матильда. В тот же миг придушенный крик заставил его сердце сжаться, и, перестав прятаться, он бросился вперед.
— Мама! Мама!.. Я здесь!
И тогда он увидел то, что Матильда видела десять лет назад: черный силуэт мужчины, который душил стоящую перед ним на коленях женщину — только теперь это была его мать… Он не успел приблизиться; отпустив жертву, убийца выхватил из-за пояса нож и нанес удар. Матильда рухнула в тот самый момент, когда Гийом с ревом набросился на незнакомца…
Но все продолжалось недолго. Кинжал вновь взлетел вверх, ударил еще, и Гийом, вскрикнув от боли, упал на тело матери, а убийца скрылся из виду…
Внезапно наступила полная тишина, затем послышались шуршание набежавшей волны и крик морской птицы. Из глубины жгучей боли Гийом издал стон, потом застонал еще…
Вдруг показался человек — на крупной лошади он ехал по дамбе по направлению к форту. Едва различимый жалобный стон заставил его остановиться. Он слез с лошади, отцепил от седла фонарь и, в свою очередь, пересек узкую полоску тамаринов. От увиденной картины у него вырвалось возмущенное ругательство. Он поставил фонарь, наклонился, увидел, что женщина мертва, но что мальчик еще дышит…
Тогда он отыскал рану и, как человек, привыкший за свои долгие путешествия ко всяким неожиданностям, смотал тампон из косынки умершей и с силой прижал его, чтобы остановить кровь. После этого он с минуту поколебался посмотрев в сторону Ла-Уг с выражением ненависти, и лишь первые звезды могли быть тому свидетелями. Наконец он принял решение, взял Гийома на руки и, не обращая больше внимания на Матильду, вернулся на дорогу, положил свою ношу на коня, поднялся в седло и медленно повернул назад…
Человека звали Жан Валет. Проплавав три года на корабле Индийской компании, он несколько часов тому назад вернулся домой и обнаружил жену с новорожденным. Она была так напугана, что ему без труда удалось выяснить имя соблазнителя, и теперь он ехал в форт, чтобы излить на обольстителя свой гнев. Только что сделанное открытие заставило его резко изменить свои намерения: к чему ему не верная жена и тем более чужой ребенок, когда он так давно мечтал о сыне…
В лежавшем перед ним без сознания мальчике Жан Валет увидел знак неба, ведь он был человек верующий и боялся Бога. Теперь любовник Марии мог спать спокойно, да и она сама тоже. Она уже наказана тем, что ни гроша не получит от кругленькой суммы, которую ему удалось заработать. Ну а он, если Богу будет угодно, чтобы мальчик остался жив, сделает его своим сыном…
Жан Валет опять заколебался, выбирая направление. Сначала он думал отвезти мальчика к доктору Тостену, но гнев снова овладел им: как и многие жители Сен-Васт, доктор наверняка знал о причине его позора, так что он не хотел краснеть ни перед кем в этой деревне, которую теперь решил покинуть навсегда.
Барфлер был недалеко. Там жил служивший на флоте старый хирург, которого он давно знал. Если он еще жив, то сумеет вылечить спасенного.
Получше укутав мальчика, тихонько стонавшего в его большом плаще, Жан Валет выехал на только что выбранную им дорогу и пустил лошадь рысью. Скоро он проехал мимо последнего дома в Сен-Васт и исчез во тьме…
ПРОШЛИ ГОДЫ…

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ЗАБРОШЕННАЯ МОГИЛА
1785
Глава V
УЖИН В ВАЛОНИ
Несмотря на сильный весенний дождь, два дня поливавший над Котантеном, отель Меснильдо сверкал всеми огнями. Их свет отражался в лужах на площади Кальвер, по которым отчаянно шлепали носильщики паланкинов. Этот вид транспорта широко применялся в «малом Версале» Нормандии. Большие улицы были там редкостью, жилища аристократов соседствовали друг с другом, и расстояния были невелики. Поэтому люди перемещались либо пешком, либо на лошадях, или же ездили в переносимых на руках креслах, пока звон колоколов на Пасху не возвестит, наконец, о том, что пора возвращаться в расположенные в окрестностях замки. Там все вновь пересаживались в упряжки, поскольку из-за возросших расстояний их использование становилось необходимым условием светской жизни. Можно сказать, что этот милый и элегантный городок, равных которому не существовало, — так как все в нем, включая монастыри, было исполнено изящества и архитектурной гармонии, а также отличалось привлекательностью и насмешливой изысканностью, — возник из желания даже в сезон ненастья по-прежнему вести наполненную поездками в гости жизнь, ставшую обычным делом в расположенных вокруг многочисленных владениях. Он был местом светских встреч под стать большой образованной и богатой провинции, жителям которой дорога в импозантный Версаль нравилась тем меньше, чем с большей неохотой они туда являлись.
Прошло то время когда Король-Солнце не позволял и малейшему из своих лучей согревать тех из дворян, кто не был готов все забыть, лишь бы жить у его ног. Не осталось пустующих либо отданных на попечение управляющим замков, не существовало и прирученного дворянства. Король Людовик XVI, человек миролюбивый, ученый (он был, пожалуй, лучшим географом во всем королевстве), почти не любил роскоши. Он увлекался изысканной кухней, слесарным ремеслом и особенно охотой — как достойный сын своих предков, он занимался ею с особым рвением. В то же время королева Мария-Антуанетта обожала великолепие и блеск украшений, но почти не заботилась о сеньорах и их дамах — даже тех, что носили знаменитые фамилии, — если они не относились к узкому кругу приближенных: их, не без зависти, разумеется, называли «кружком Трианона» и тщательно отбирали по уму, способности веселиться и изобретательности в деле развлечения королевы… В общем, теперь свет лился из столицы: Париж интеллектуалов, Париж художников, Париж политиков, — над ним носился дух «свободы», принесенный из Америки солдатами Рошамбо и Лафайета, и о котором уже поговаривали как о веянии Фронды…
Ничего подобного не происходило в Валони: конечно же, все были в курсе событий двора и столицы, читали газеты, узнавали последние романсы и выписывали только что вышедшие книги. Но по-прежнему менуэт правил балом в салонах, отличавшихся умеренной, добротной роскошью и служивших естественной средой для общества изящных, привыкших к приятным манерам и безукоризненной вежливости людей, от которых, как от маршальской жены, пахло хорошей пудрой. И в город владельцы поместий переезжали на зимние квартиры, не смущаясь раскисших дорог…
Приемом, который устраивало в тот вечер семейство Меснильдо, должны били завершиться светские развлечения в сезон непогоды, хотя ненастье, судя по всему, и не собиралось отступать. Причиной, вернее, поводом для торжества было возвращение двоюродного брата из Индии, где он имел честь сражаться с англичанами под командованием бальи де Сюфрана, а теперь собирался поселиться на родине, в пустовавшем два года фамильном поместье, которое настоятельно требовало ухода.
Окруженный ореолом экзотики, молодой Феликс, без сомнения, привлек внимание родственников и соседей. Но придаваемое событию особое значение объяснялось в первую очередь всепожирающим любопытством. Дело в том, что господин де Варанвиль вернулся не один: его сопровождал незнакомец, о котором никому ничего не было известно, кроме того, что и он прибыл из далеких стран, — обстоятельство, обладающее притягательной силой не только для женщин и детей, но и для некоторых мужчин.
Редкие люди, видевшие его по прибытии в город (например, слуги гостиницы «Гран Тюрк», где друзья решили остановиться на несколько дней, прежде чем они отправятся в поместье Феликса), в один голос объявили его «таинственным и захватывающим». Видимо, потому, что рассказать больше было нечего; таинственность и обаяние этого человека объяснялись лишь его исключительной внешностью, высочайшим достоинством, а также его манерами, крайняя холодность которых должным образом смягчалась безукоризненной вежливостью. За неимением других версий, говорили даже, что он, — разъезжающий инкогнито принц. Но одно было ясно — это мореплаватель. Его опаленная солнцем и ветрами кожа обладала стойким загаром моряка и не имела ничего общего с кожей восточного человека: ни острый профиль его узкого скуластого лица с выдающимся подбородком, ни темно-русые волосы, которые незнакомец зачесывал назад, прихватывая их на затылке черной лентой, ни глаза удивительного золотистого, переливающегося цвета, какие бывают лишь у дикого зверя, — ничто не выдавало в нем восточную кровь.
Не было ничего азиатского и в его костюме. Он одевался в черные или темные тона и в белоснежное белье, облегавшее его крупное энергичное тело и плечи корсара с проступавшими из-под кожи выпуклыми удлиненными мышцами. Его длинные ноги всадника были обуты в мягкие, как перчатки, сапоги, в чем выражалось презрение незнакомца ко всевозможным изящным туфлям с серебряными и золотыми пряжками или другими затеями, не оставлявшими равнодушными щеголей того времени.
Он и в самом деле имел внушительную наружность, но одна служанка в гостинице, которая в благодарность за небольшую услугу в придачу к серебряной монете получила от него улыбку, была потрясена и ночь не спала, придумывая, как бы еще разок заслужить такую же награду. Но в то же время его имя — ведь он, разумеется, не был безымянным незнакомцем — ни на кого не производило впечатления. Он носил простую, без признаков дворянского звания фамилию, от которой веяло старой доброй Нормандией. Многие тотчас вообразили, что под вей наверняка скрывается другая. Однако не было никакой тайны, никакого скрытого прославления — и на то были причины — в имени Гийома Тремэна…
Под большими зонтами паланкины словно превращались в гигантские цветы из сатина, бархата и кружев, распускавшиеся по мере того, как из них извлекали дам в платьях «панье», в высоких напудренных прическах, бывших тогда в моде в Версале и из-за которых им приходилось путешествовать на коленях. Тем временем Гийом и Феликс сидели в небольшой гостиной, прилегавшей к их комнатам в гостинице «Гран Тюрк», и не в первый раз живо обсуждали пристрастие Тремэна к сапогам.
— Если ты хочешь, чтобы тебя приняли в обществе, ты должен соблюдать обычаи: в салон не являются в сапогах. В конце концов ты же согласился с этим в Париже, а здесь? Тут одеваются точно так же.
— Возможно, но я на это смотрю иначе. Я не уверен, что хочу быть принятым в этом обществе…
— Если ты собираешься здесь жить, у тебя нет выбора…
— Ты считаешь? Посуди сам! Я и так, как ты говоришь, пользуюсь репутацией человека оригинального, я бы сказал, редкого зверя. Почему же тогда не предоставить мне право отличаться от других? Я нахожу, что мягкая замша прекрасно сочетается по цвету с моим костюмом и не менее элегантна, чем ваши драгоценные пряжки, ленты и белые шелковые чулки, обрубающие силуэт. В Порто-Ново я ходил босиком, потому что в сандалиях мне было неудобно. Так и здесь: мне неудобно в башмаках — кожа слишком грубая! Феликс расхохотался:
— Ты смеешься надо мной! У тебя ноги мозолистые, как у нищего в Пондишери. Просто ты не хочешь! А что ты станешь делать, если будут танцы?
— Еще не родился тот, кто увидит меня танцующим. В моей душе ничего нет от баядерки… К тому же ты видел, какая погода? Как ты собираешься добираться до своей красавицы?
— Может, закажем тачку (Род стула, снабженного колесом, отсюда и его название. — Прим, авт.)?
— Чтобы походить на знатных особ? Она для меня слишком мала. Я поеду на лошади…
— Да ведь это в двух шагах!
— Тем более! К тому же идет дождь! А ты еще пытался убедить меня пойти пешком..
В глубине души Гийом был согласен с тем, что словесная перепалка по поводу детали туалета была ребячеством, и все же придавал этому значение. В течение нескольких недель, проведенных в столице, он по доброй воле смирялся с часто непостижимыми в его глазах правилами, принятыми в салонах, так как за этим ничего не следовало. Но сегодня, собираясь познакомиться со сливками общества в стране, где он надеялся оставить свой след, он считал, что может выйти под собственным флагом. Тем более что от Феликса он знал, сколь важна роль женщины, которая должна была выйти ему навстречу в обществе, вызывавшем в нем инстинктивное отвращение, хотя к нему и принадлежал Феликс, которого он так любил.
Дружба их длилась около трех лет. Однако, несмотря на непродолжительность, она безусловно отличалась силой и крепостью, что помогало ей противостоять превратностям судьбы, Со дня первой встречи они считали себя братьями. Но их привязывала друг к другу более тесная связь, чем узы родства. Союз был скреплен лучшим цементом: огнем английских пушек, который они бок о бок встретили на палубе королевского корабля, а еще раньше, на суше, пережили несколько стычек со шпагой в руке…
Их сближало многое, но роднили две вещи: страсть к морю и ненависть к англичанам. К тому же появление Феликса в жизни Гийома сыграло почти такую же определяющую роль, какую в свое время сыграл моряк Жан Валет в жизни сироты, когда ему грозила смерть в бухте Ла-Уг.
Оставив Варанвиля наедине с сомнениями, — он задумчиво выбирал рубашку, и это было нелегко, поскольку одно жабо отличалось от другого, но никакое не соответствовало его изысканному вкусу, — Гийом решил дожидаться друга у себя в комнате за стаканчиком испанского вина, надеясь с его помощью справиться с овладевшим им беспокойством.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45