https://wodolei.ru/catalog/smesiteli/dlya_vanny/s-dushem/
Затяжка. Переживал. Плакал. Смеялся. Выдох. Чем глубже затяжка, тем сильнее выдох. Наркотики. Алкоголь. Религия. Секс. Когда становишься старше, уже сложнее. Хотя музыка, песня, любая, в своем роде плач. Любовь – рыдание. Лежишь, стонешь, плачешь.
«Не плачь, папа, не плачь!» Это Чарли. Она расцепляет мои пальцы, сомкнувшиеся вокруг трубки. Где-то шуршит листок. Шших. «Пожалуйста, не плачь! Я не могу видеть, как ты плачешь! Я не могу это вынести!» – «Я плачу?» Вот еще! Мне совсем не было грустно. Ни чуточки. По правде говоря, мне было все равно. Я видел, как мир течет жемчужно-зеленой рекой под рассеянным желтым светом, и меня это не волновало. И слез не было, это был млечный сок маковых головок.
Я вспомнил то время, когда Чарли была совсем маленькой и плакала по пустякам, а я, чтобы она успокоилась, тоже начинал хныкать, и достаточно громко. Может, это и не самая хорошая методика, но срабатывала. Вид собственного отца, который давится в притворных рыданиях, отрезвлял ее, заставлял и на себя взглянуть по-другому. Похоже, и сейчас так случилось.
Каким-то образом я смог выйти из круга наших забот и бедствий. По правде говоря, я как-то от них отрешился. Больше не думал о том, зачем курю опиум.
То есть я помнил, что это как-то связано с Чарли, но все это отошло на задний план. Кроме того, в хижине были другие люди, много людей, и их вид мне не нравился. Некоторые из этих людей походили на насекомых. Один присосался к щиколотке Чарли. Я его взглядом убил. Я мог кого хочешь взглядом пополам разорвать. Кровосос дернулся и застыл, а я от смеха закашлялся, и Мик начал хлопать меня по спине, пока приступ кашля не прошел. – Хватит, – шептал он. – Хватит.
Я не собирался его слушать и потянулся за следующей трубкой. Глаза Набао были сладкими и черными.
Она положила на стол еще один сухой лист.
Чарли что-то говорила мне, я не слышал, но видел, как слова текут у нее с губ тонкой ленточкой, испещренной письменами, завиваясь в воздухе. Я пробовал читать слова, но никак не мог сложить их вместе: «Почтальон, почесть, почту, почем, почуять, почуешь, почуял, почудиться, почему…»
И Фил туда же. Его слова жужжали готическими буквами, черным роем метались по хижине. «И пойди в землю Мория, и Господь усмотрит себе агнца, и не пожалей сына твоего, единственного твоего…»
Душный, дымный, слоистый воздух наполнился массой слипшихся бессмысленных слов.
Рука перевернула сухой листок.
Я хотел узнать, ведется ли счет. Я стоял на маковом поле и Повелитель Мака ответил: «Не было случая, чтобы мы сбивались».
Он был похож на Кьема, хотя выше ростом, метра два наверное, и худой. На плаще у него были вышиты красные, лиловые и белые маки, крупные и жесткие, а лицо как потемневшая морщинистая маковая головка. От него пахло дымом, и у меня уже начала кружиться голова. На ногах у него было по десять пальцев, глубоко увязших в потрескавшейся красной земле.
Я заметил Фила на вершине холма. Он бежал, бежал вниз через маки, ревел и на бегу сдирал с себя рубашку. Я как будто видел это в замедленной съемке, пока он пробегал мимо. Потом он скрылся за холмом.
Его поведение было неуместно, я смутился. Повелитель Мака смотрел на меня, как будто я должен сказать, а я не знал что и спросил: «Урожайный выдался год?» Глупо прозвучало, но больше ничего в голову не приходило.
Его насмешил мой вопрос. «Теоретически», – ответил он. Мне тоже стало смешно. И мы долго от души хохотали, я и Повелитель Мака.
Татуировка у меня на руке прямо сверкала, так что у меня было чем гордиться.
– Можно мне ее забрать? – спросил я его. – Ты ведь знаешь, я ее люблю.
– Это не аргумент, – сказал он, – но я спрошу у сестры.
– У сестры?
Он плавно поднял похожий на маковую головку палец к небу:
– У Луны.
– Понятно. А ты можешь взять меня вместо Чарли? – предложил я от чистого сердца.
– Не хотелось бы тебя огорчать, – он повернулся ко мне, и я заметил, что глаза его увлажнились, – но ты не вполне годишься.
И тогда я заметил, что он плачет. Густые, белесые слезы текли по его кожистому лицу. Потрясающее было зрелище. Я почувствовал, что он стыдится своей слабости, и уже собирался спросить, что он имел в виду, говоря, что я не вполне гожусь. Возможно, он думал, что Чарли из-за этого здесь и застряла?
Что это я виноват? Что я только о себе и думаю, в том смысле, который в это и Чарли вкладывала, и Фил? Он что, тоже так считает? Я-то, наоборот, только о них и думал. Отец, он ведь как маковая головка. Каждый день у меня появлялся свежий надрез и проступала моя любовь к ним, и они не отступали от меня ни на шаг. А потом я почувствовал, что они уходят, испугался, что, чего доброго, не вернутся, и сок перестал течь.
Это тяжело, хотел я сказать Повелителю Мака. Очень тяжело. Они оказываются у тебя в ладонях беззащитные, розоватые, как хрупкие ракушки со дна темного, бесконечного моря, – мелочь, одним словом. Но прежде чем ты успел выкурить трубку, смотришь, а они уже выросли. Я ведь их толком и научить ничему не успел. А я хочу их учить, потому что мне нужно, чтобы во мне нуждались.
Но мне так и не удалось поделиться этим с Повелителем Мака, потому что я снова оказался в хижине. Фил в углу на коленях, без рубашки, читал молитвы. Мик пытливо меня разглядывал. Потом Чарли подняла крик и ударила в грудь, но я ничего не чувствовал, как будто это она не меня бьет, а кого-то другого. Мик с Набао оттащили ее от меня, при этом, насколько помню, я что-то ясно и доходчиво объяснял.
Понимаете, мне хотелось ее успокоить и сказать, что, раз уж меня надрезали, я должен выделять сок и что она была права, а я – дурак. Был день, еще задолго до ее отъезда в университет, когда я понял, что мои дети выросли, и замкнулся. Это была самозащита. Мне тогда показалось, что я могу быть сам по себе. А теперь я хотел объяснить ей, что понял, как можно жить, что любовь нельзя дозировать, нельзя отмерять.
Но теперь все в порядке, хотел я ей сказать, теперь-то я понимаю. Чем глубже затяжка, тем легче выдох. Мне пришлось так долго сюда идти, и все для того, чтобы сделать на себе надрез. Но я не мог ей ничего толком объяснить. Слова сплетались на моих губах, и мне не удавалось передать ей всю глубину мысли. Я смотрел, как она плачет. Вот и в детстве она часто ревела по пустякам. И протянул руку за трубкой. Шших.
Морщинистая рука перевернула лист.
36
После опиумного марафона я заснул, вернее, он плавно перетек в сон. На следующее утро я проснулся от того, что Чарли протирала мне лицо мокрой тряпкой. Я был липкий от пота и, взглянув на нее, попытался проморгаться. Хотя голова у меня вроде пришла в норму, зрительное восприятие было еще нарушено. Предметы излучали мягкий свет, а в углах лежали тени. Чарли сидела закусив губу и на меня не глядела. Морщинка над переносицей стала у нее глубже.
– Наш герой проспался, – объявила она. Мик был на улице.
– Ну что? – приветствовал он меня, входя в хижину. – Живы будем, не помрем?
Это была фраза, которую я мог бы от него услышать после восьмой кружки пива в «Клипере».
Кроме странного ощущения в глазах, никаких болезненных симптомов у меня не было. С похмелья обычно хуже бывает. А сейчас как будто все внутренности слегка растянулись, со зрением неважно, и в горле пересохло.
– Дайте попить, – попросил я.
Чарли не отреагировала, как бы говоря «встань да возьми», но Мик принес мне воды. Я выпил и тут уж пришлось вставать, потому что просто лопался мочевой пузырь. Я еще выйти не успел, как Чарли спросила:
– Ну и что в результате? Что изменилось? Я остановился:
– Да, на самом деле многое изменилось.
Чарли и Фил сердито уставились на меня, а я махнул Мику, чтобы он тоже вышел. Он проводил меня до загородки.
– Не знаю, что ты имел в виду, Дэнни, – сказал он после того, как я облегчился, – но, по-моему, мы с места не сдвинулись.
– Нет, сдвинулись, и еще как.
Я мог вспомнить большую часть того, что видел, с абсолютной ясностью; вот только не был уверен – что на самом деле происходило, а что только под воздействием опиума казалось реальным.
– Расскажи, что ты видел, Мик. Он почесал голову:
– Ты что-то бормотал. Чарли не могла смотреть, как ты с ума сходишь. Я за ней смотрел. Сначала она притворялась, что ей плевать, но дергалась. И Фил тоже из себя выходил, глядя на тебя. Он побежал за тобой на поле, и я за вами пошел, привел его обратно. Потом Набао решила, что с тебя довольно. Начала на меня поглядывать. Ты хотел еще трубку, но я сказал Набао, не надо тебе трубки давать. Тебя же тошнило. Выворачивало по-страшному, Дэнни. Честное слово.
Тошнило? Я не помнил. Внезапно у меня в голове мелькнуло, как Фил бежит по маковому полю, стаскивая с себя рубашку.
– А сколько трубок я выкурил?
– Сам посмотри.
На циновке еще лежали банановые листья. Я насчитал пятнадцать черенков.
– Ты мог себя угробить, – сказала Чарли.
– А мне понравилось. Я бы вечерком повторил.
– Вот уж! – воскликнул Фил.
– Нет, Фил, – сказала Чарли. – Так быстро не подсаживаются. Он еще ничего не понял.
Ее уверенность в собственном превосходстве раздражала меня.
– Я-то как раз много чего понял, – завелся я. – Да, много. Рассказать вам? Могу. Вот, например, чего хочет отец? Хочет просто любить своих детей и в ответ хочет, чтобы его просто любили. А это оказывается сложно. Он надеется, что дети, когда вырастут, продолжат его жизнь. А с какой стати им продолжать его жизнь, когда у них своя есть? Но он все же вправе надеяться, что они сохранят общий язык, язык, на котором смогут по-прежнему понимать друг друга.
Я чувствовал, что говорю слишком напыщенно, но остановиться не мог. Да я и не выбирал слов, они сами меня выбирали и срывались у меня с губ с таким звуком, будто ткань лопается. Что-то у меня внутри надламывалось, обрывалось.
– Почему у меня даже этого нет? Почему я не понимаю своих детей? На каком языке вы говорите? Где вы его взяли?
Что-то во мне ожесточилось, но не против Чарли, а против ее позиции. Что касается опиума, я понял, как он хорош, как он чертовски хорош. Он мне понравился, и это только меня касалось, лично. Это был мой пусть слабый, но зато самостоятельный протест, и он стоял вровень с ее протестом. Был ничуть не хуже, чем у нее, у него, не важно у кого. И в этом была такая роскошь, такое царственное бесстыдство, такое отсутствие предела, что падение становилось бесконечным. Можно было падать, падать и падать и, если попросят поменять проводку в аду, не раздумывая согласиться.
– Я сам виноват. Я каким-то образом заставил своих детей носить маски и разговаривать на дурацком языке. Вы его сами выдумали, чтоб только со мной не общаться. Но я еще не понял, чем же я вас так напугал?
– Папа, прекрати, – сказала Чарли.
– Прекрати? За два года тебе не пришло в голову из элементарной вежливости позвонить нам домой, сообщить, что ты в порядке!
– Неправда. Я все время звонила маме, пока сюда не попала.
– Что?
– Да. Ты просто не знал.
– Что? – Меня как оглушило.
– Ну, я просила не говорить тебе. Я была так зла на тебя. Сейчас это кажется глупым.
От этой новости все у меня как-то перевернулось. Я даже не знал, что сказать. Значит, Шейла общалась с Чарли у меня за спиной, а я ничего не знал. Они решили на два года без меня обойтись. Я посмотрел на Фила:
– А ты?
Я видел, как он кивнул и сложил ладони, пытаясь найти ответ. Чарли потянулась к моему плечу.
– Не трогай меня! – сказал я срывающимся голосом. – Я не хочу, чтобы ты меня трогала!
У меня на циновке лежал солдатский нож. Я поднял его.
– Знаешь, каково это – услышать такое? Я тебе покажу. Это вот так. – Я сжал лезвие пальцами и выдернул нож. Ладонь тут же разошлась глубоким пузырящимся надрезом. Прежде чем они успели остановить меня, я выскочил из хижины, совершенно потерянный.
– Папа! – закричала Чарли.
Она бросилась за мной.
– Папа! Вернись!
Я остановился. Она сбежала с крыльца и кричала:
– Папа!
Я сжал руку, чтобы остановить кровь, льющуюся на красную пыль. Боль обжигала, но вдруг резко прошла. Я посмотрел на Чарли:
– Ты вышла из хижины?
Она в ужасе подняла лицо к небу. Потом снова взглянула на меня, приоткрыв губы. – Да.
Мы стояли на Млечном Пути, смотрели друг на друга, менялись галактиками космического пространства, и, когда она наконец вернулась в хижину, я зашел следом за ней. Она приложила мою ладонь к губам.
– Чарли, – сказал я, – ты сможешь?
– Я смогу, папа, – ответила она. – Сегодня смогу.
– Чарли, родная моя. – Я обнял ее. – Фил, иди к нам. – Он подошел, и я положил окровавленную руку ему на плечо. Они уже испачкались в моей крови. Мы прижались друг к другу, обнявшись, в каком-то полном опустошении. Я только чувствовал, как ладонь пульсирует и болит.
Мик, глядя на нас, прищелкнул зубами.
Позже, когда мне перевязали руку, я отправился на маковое поле. Крестьяне провожали меня странными взглядами, а я все пытался привести мысли в порядок. Мне не удавалось понять, приходил ли я сюда вчера на самом деле или мне это только привиделось. Я искал место моей встречи с Повелителем Мака, разглядывал красную почву, надеясь обнаружить хоть какие-то оставшиеся следы. Детали нашего разговора начали забываться, и сама встреча походила теперь на мозаику, красочные фрагменты которой то ли осыпались, то ли раскрошились и никак не хотели складываться вместе.
На обратном пути я наткнулся на Мика. Он разговаривал с Пу, остановившись неподалеку от радиоприемника. Мик подозвал меня:
– Ну, что? Сегодня ночью Чарли пройдет через Ворота духов, так?
– Так.
– А праздник у них, я думаю, до утра затянется. Пока суть да дело, этот паренек выведет нас на тропу и покажет, как до Чиангмая добраться. Я уже с ним договорился. Верно я говорю, Пу? – Мик похлопал по бумажнику.
Пу покачал головой:
– Я не быть уверен.
– Может, зайдем в сарай? – предложил я.
Мы втроем зашли в генераторную, где все еще стояли коробки с «Калполом». Присели на корточки. Мик вытащил пачку долларов и показал деньги Пу.
– Это задаток, – сказал он, отсчитав несколько банкнот, – а это потом.
– Ууу… – сказал Пу. – Не быть я уверен. Джек узнать, сразу убивать.
Мик еще раз показал ему деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
«Не плачь, папа, не плачь!» Это Чарли. Она расцепляет мои пальцы, сомкнувшиеся вокруг трубки. Где-то шуршит листок. Шших. «Пожалуйста, не плачь! Я не могу видеть, как ты плачешь! Я не могу это вынести!» – «Я плачу?» Вот еще! Мне совсем не было грустно. Ни чуточки. По правде говоря, мне было все равно. Я видел, как мир течет жемчужно-зеленой рекой под рассеянным желтым светом, и меня это не волновало. И слез не было, это был млечный сок маковых головок.
Я вспомнил то время, когда Чарли была совсем маленькой и плакала по пустякам, а я, чтобы она успокоилась, тоже начинал хныкать, и достаточно громко. Может, это и не самая хорошая методика, но срабатывала. Вид собственного отца, который давится в притворных рыданиях, отрезвлял ее, заставлял и на себя взглянуть по-другому. Похоже, и сейчас так случилось.
Каким-то образом я смог выйти из круга наших забот и бедствий. По правде говоря, я как-то от них отрешился. Больше не думал о том, зачем курю опиум.
То есть я помнил, что это как-то связано с Чарли, но все это отошло на задний план. Кроме того, в хижине были другие люди, много людей, и их вид мне не нравился. Некоторые из этих людей походили на насекомых. Один присосался к щиколотке Чарли. Я его взглядом убил. Я мог кого хочешь взглядом пополам разорвать. Кровосос дернулся и застыл, а я от смеха закашлялся, и Мик начал хлопать меня по спине, пока приступ кашля не прошел. – Хватит, – шептал он. – Хватит.
Я не собирался его слушать и потянулся за следующей трубкой. Глаза Набао были сладкими и черными.
Она положила на стол еще один сухой лист.
Чарли что-то говорила мне, я не слышал, но видел, как слова текут у нее с губ тонкой ленточкой, испещренной письменами, завиваясь в воздухе. Я пробовал читать слова, но никак не мог сложить их вместе: «Почтальон, почесть, почту, почем, почуять, почуешь, почуял, почудиться, почему…»
И Фил туда же. Его слова жужжали готическими буквами, черным роем метались по хижине. «И пойди в землю Мория, и Господь усмотрит себе агнца, и не пожалей сына твоего, единственного твоего…»
Душный, дымный, слоистый воздух наполнился массой слипшихся бессмысленных слов.
Рука перевернула сухой листок.
Я хотел узнать, ведется ли счет. Я стоял на маковом поле и Повелитель Мака ответил: «Не было случая, чтобы мы сбивались».
Он был похож на Кьема, хотя выше ростом, метра два наверное, и худой. На плаще у него были вышиты красные, лиловые и белые маки, крупные и жесткие, а лицо как потемневшая морщинистая маковая головка. От него пахло дымом, и у меня уже начала кружиться голова. На ногах у него было по десять пальцев, глубоко увязших в потрескавшейся красной земле.
Я заметил Фила на вершине холма. Он бежал, бежал вниз через маки, ревел и на бегу сдирал с себя рубашку. Я как будто видел это в замедленной съемке, пока он пробегал мимо. Потом он скрылся за холмом.
Его поведение было неуместно, я смутился. Повелитель Мака смотрел на меня, как будто я должен сказать, а я не знал что и спросил: «Урожайный выдался год?» Глупо прозвучало, но больше ничего в голову не приходило.
Его насмешил мой вопрос. «Теоретически», – ответил он. Мне тоже стало смешно. И мы долго от души хохотали, я и Повелитель Мака.
Татуировка у меня на руке прямо сверкала, так что у меня было чем гордиться.
– Можно мне ее забрать? – спросил я его. – Ты ведь знаешь, я ее люблю.
– Это не аргумент, – сказал он, – но я спрошу у сестры.
– У сестры?
Он плавно поднял похожий на маковую головку палец к небу:
– У Луны.
– Понятно. А ты можешь взять меня вместо Чарли? – предложил я от чистого сердца.
– Не хотелось бы тебя огорчать, – он повернулся ко мне, и я заметил, что глаза его увлажнились, – но ты не вполне годишься.
И тогда я заметил, что он плачет. Густые, белесые слезы текли по его кожистому лицу. Потрясающее было зрелище. Я почувствовал, что он стыдится своей слабости, и уже собирался спросить, что он имел в виду, говоря, что я не вполне гожусь. Возможно, он думал, что Чарли из-за этого здесь и застряла?
Что это я виноват? Что я только о себе и думаю, в том смысле, который в это и Чарли вкладывала, и Фил? Он что, тоже так считает? Я-то, наоборот, только о них и думал. Отец, он ведь как маковая головка. Каждый день у меня появлялся свежий надрез и проступала моя любовь к ним, и они не отступали от меня ни на шаг. А потом я почувствовал, что они уходят, испугался, что, чего доброго, не вернутся, и сок перестал течь.
Это тяжело, хотел я сказать Повелителю Мака. Очень тяжело. Они оказываются у тебя в ладонях беззащитные, розоватые, как хрупкие ракушки со дна темного, бесконечного моря, – мелочь, одним словом. Но прежде чем ты успел выкурить трубку, смотришь, а они уже выросли. Я ведь их толком и научить ничему не успел. А я хочу их учить, потому что мне нужно, чтобы во мне нуждались.
Но мне так и не удалось поделиться этим с Повелителем Мака, потому что я снова оказался в хижине. Фил в углу на коленях, без рубашки, читал молитвы. Мик пытливо меня разглядывал. Потом Чарли подняла крик и ударила в грудь, но я ничего не чувствовал, как будто это она не меня бьет, а кого-то другого. Мик с Набао оттащили ее от меня, при этом, насколько помню, я что-то ясно и доходчиво объяснял.
Понимаете, мне хотелось ее успокоить и сказать, что, раз уж меня надрезали, я должен выделять сок и что она была права, а я – дурак. Был день, еще задолго до ее отъезда в университет, когда я понял, что мои дети выросли, и замкнулся. Это была самозащита. Мне тогда показалось, что я могу быть сам по себе. А теперь я хотел объяснить ей, что понял, как можно жить, что любовь нельзя дозировать, нельзя отмерять.
Но теперь все в порядке, хотел я ей сказать, теперь-то я понимаю. Чем глубже затяжка, тем легче выдох. Мне пришлось так долго сюда идти, и все для того, чтобы сделать на себе надрез. Но я не мог ей ничего толком объяснить. Слова сплетались на моих губах, и мне не удавалось передать ей всю глубину мысли. Я смотрел, как она плачет. Вот и в детстве она часто ревела по пустякам. И протянул руку за трубкой. Шших.
Морщинистая рука перевернула лист.
36
После опиумного марафона я заснул, вернее, он плавно перетек в сон. На следующее утро я проснулся от того, что Чарли протирала мне лицо мокрой тряпкой. Я был липкий от пота и, взглянув на нее, попытался проморгаться. Хотя голова у меня вроде пришла в норму, зрительное восприятие было еще нарушено. Предметы излучали мягкий свет, а в углах лежали тени. Чарли сидела закусив губу и на меня не глядела. Морщинка над переносицей стала у нее глубже.
– Наш герой проспался, – объявила она. Мик был на улице.
– Ну что? – приветствовал он меня, входя в хижину. – Живы будем, не помрем?
Это была фраза, которую я мог бы от него услышать после восьмой кружки пива в «Клипере».
Кроме странного ощущения в глазах, никаких болезненных симптомов у меня не было. С похмелья обычно хуже бывает. А сейчас как будто все внутренности слегка растянулись, со зрением неважно, и в горле пересохло.
– Дайте попить, – попросил я.
Чарли не отреагировала, как бы говоря «встань да возьми», но Мик принес мне воды. Я выпил и тут уж пришлось вставать, потому что просто лопался мочевой пузырь. Я еще выйти не успел, как Чарли спросила:
– Ну и что в результате? Что изменилось? Я остановился:
– Да, на самом деле многое изменилось.
Чарли и Фил сердито уставились на меня, а я махнул Мику, чтобы он тоже вышел. Он проводил меня до загородки.
– Не знаю, что ты имел в виду, Дэнни, – сказал он после того, как я облегчился, – но, по-моему, мы с места не сдвинулись.
– Нет, сдвинулись, и еще как.
Я мог вспомнить большую часть того, что видел, с абсолютной ясностью; вот только не был уверен – что на самом деле происходило, а что только под воздействием опиума казалось реальным.
– Расскажи, что ты видел, Мик. Он почесал голову:
– Ты что-то бормотал. Чарли не могла смотреть, как ты с ума сходишь. Я за ней смотрел. Сначала она притворялась, что ей плевать, но дергалась. И Фил тоже из себя выходил, глядя на тебя. Он побежал за тобой на поле, и я за вами пошел, привел его обратно. Потом Набао решила, что с тебя довольно. Начала на меня поглядывать. Ты хотел еще трубку, но я сказал Набао, не надо тебе трубки давать. Тебя же тошнило. Выворачивало по-страшному, Дэнни. Честное слово.
Тошнило? Я не помнил. Внезапно у меня в голове мелькнуло, как Фил бежит по маковому полю, стаскивая с себя рубашку.
– А сколько трубок я выкурил?
– Сам посмотри.
На циновке еще лежали банановые листья. Я насчитал пятнадцать черенков.
– Ты мог себя угробить, – сказала Чарли.
– А мне понравилось. Я бы вечерком повторил.
– Вот уж! – воскликнул Фил.
– Нет, Фил, – сказала Чарли. – Так быстро не подсаживаются. Он еще ничего не понял.
Ее уверенность в собственном превосходстве раздражала меня.
– Я-то как раз много чего понял, – завелся я. – Да, много. Рассказать вам? Могу. Вот, например, чего хочет отец? Хочет просто любить своих детей и в ответ хочет, чтобы его просто любили. А это оказывается сложно. Он надеется, что дети, когда вырастут, продолжат его жизнь. А с какой стати им продолжать его жизнь, когда у них своя есть? Но он все же вправе надеяться, что они сохранят общий язык, язык, на котором смогут по-прежнему понимать друг друга.
Я чувствовал, что говорю слишком напыщенно, но остановиться не мог. Да я и не выбирал слов, они сами меня выбирали и срывались у меня с губ с таким звуком, будто ткань лопается. Что-то у меня внутри надламывалось, обрывалось.
– Почему у меня даже этого нет? Почему я не понимаю своих детей? На каком языке вы говорите? Где вы его взяли?
Что-то во мне ожесточилось, но не против Чарли, а против ее позиции. Что касается опиума, я понял, как он хорош, как он чертовски хорош. Он мне понравился, и это только меня касалось, лично. Это был мой пусть слабый, но зато самостоятельный протест, и он стоял вровень с ее протестом. Был ничуть не хуже, чем у нее, у него, не важно у кого. И в этом была такая роскошь, такое царственное бесстыдство, такое отсутствие предела, что падение становилось бесконечным. Можно было падать, падать и падать и, если попросят поменять проводку в аду, не раздумывая согласиться.
– Я сам виноват. Я каким-то образом заставил своих детей носить маски и разговаривать на дурацком языке. Вы его сами выдумали, чтоб только со мной не общаться. Но я еще не понял, чем же я вас так напугал?
– Папа, прекрати, – сказала Чарли.
– Прекрати? За два года тебе не пришло в голову из элементарной вежливости позвонить нам домой, сообщить, что ты в порядке!
– Неправда. Я все время звонила маме, пока сюда не попала.
– Что?
– Да. Ты просто не знал.
– Что? – Меня как оглушило.
– Ну, я просила не говорить тебе. Я была так зла на тебя. Сейчас это кажется глупым.
От этой новости все у меня как-то перевернулось. Я даже не знал, что сказать. Значит, Шейла общалась с Чарли у меня за спиной, а я ничего не знал. Они решили на два года без меня обойтись. Я посмотрел на Фила:
– А ты?
Я видел, как он кивнул и сложил ладони, пытаясь найти ответ. Чарли потянулась к моему плечу.
– Не трогай меня! – сказал я срывающимся голосом. – Я не хочу, чтобы ты меня трогала!
У меня на циновке лежал солдатский нож. Я поднял его.
– Знаешь, каково это – услышать такое? Я тебе покажу. Это вот так. – Я сжал лезвие пальцами и выдернул нож. Ладонь тут же разошлась глубоким пузырящимся надрезом. Прежде чем они успели остановить меня, я выскочил из хижины, совершенно потерянный.
– Папа! – закричала Чарли.
Она бросилась за мной.
– Папа! Вернись!
Я остановился. Она сбежала с крыльца и кричала:
– Папа!
Я сжал руку, чтобы остановить кровь, льющуюся на красную пыль. Боль обжигала, но вдруг резко прошла. Я посмотрел на Чарли:
– Ты вышла из хижины?
Она в ужасе подняла лицо к небу. Потом снова взглянула на меня, приоткрыв губы. – Да.
Мы стояли на Млечном Пути, смотрели друг на друга, менялись галактиками космического пространства, и, когда она наконец вернулась в хижину, я зашел следом за ней. Она приложила мою ладонь к губам.
– Чарли, – сказал я, – ты сможешь?
– Я смогу, папа, – ответила она. – Сегодня смогу.
– Чарли, родная моя. – Я обнял ее. – Фил, иди к нам. – Он подошел, и я положил окровавленную руку ему на плечо. Они уже испачкались в моей крови. Мы прижались друг к другу, обнявшись, в каком-то полном опустошении. Я только чувствовал, как ладонь пульсирует и болит.
Мик, глядя на нас, прищелкнул зубами.
Позже, когда мне перевязали руку, я отправился на маковое поле. Крестьяне провожали меня странными взглядами, а я все пытался привести мысли в порядок. Мне не удавалось понять, приходил ли я сюда вчера на самом деле или мне это только привиделось. Я искал место моей встречи с Повелителем Мака, разглядывал красную почву, надеясь обнаружить хоть какие-то оставшиеся следы. Детали нашего разговора начали забываться, и сама встреча походила теперь на мозаику, красочные фрагменты которой то ли осыпались, то ли раскрошились и никак не хотели складываться вместе.
На обратном пути я наткнулся на Мика. Он разговаривал с Пу, остановившись неподалеку от радиоприемника. Мик подозвал меня:
– Ну, что? Сегодня ночью Чарли пройдет через Ворота духов, так?
– Так.
– А праздник у них, я думаю, до утра затянется. Пока суть да дело, этот паренек выведет нас на тропу и покажет, как до Чиангмая добраться. Я уже с ним договорился. Верно я говорю, Пу? – Мик похлопал по бумажнику.
Пу покачал головой:
– Я не быть уверен.
– Может, зайдем в сарай? – предложил я.
Мы втроем зашли в генераторную, где все еще стояли коробки с «Калполом». Присели на корточки. Мик вытащил пачку долларов и показал деньги Пу.
– Это задаток, – сказал он, отсчитав несколько банкнот, – а это потом.
– Ууу… – сказал Пу. – Не быть я уверен. Джек узнать, сразу убивать.
Мик еще раз показал ему деньги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35