Она долго возилась, и видно было, что ей это доставляет удовольствие. Но вот лапти были готовы. Она велела ему встать и пройтись, чтобы проверить, не жмет ли нигде - точь-в-точь как это делал Михл-сапожник в Юзефове, когда приносил Якову обувь для примерки.
- Тютелька в тютельку, правда?
- Да, хорошо.
- Что же ты, мой Яков, такой скучный? Теперь, когда я рядом, я буду следить за тобой. Мне не придется лазать к тебе на гору. Ведь мы теперь дверь в дверь...
- Да.
- Ты совсем не рад? А я так ждала этого дня...
3.
Рассвет был темным и походил на вечер. Солнце в небе мерцало огарком. Загаек с дружками отправился в лес на медвежью охоту. Стефан, сынок Загаека, расхаживал по селу в высоких сапогах, в бобровой шапке-ушанке, в бараньем полушубке с красной вышивкой. В правой руке он держал плетку. Мужики называли Стефана "вторым татулей". Он с малолетства имел сношения с женщинами и уже успел наплодить байструков. Стефан был коренаст, с прямоугольной головой, курнос как мопс. Подбородок у него был вздернутый с углублением посредине. Он имел славу наездника, занимался с отцовскими собаками, ставил капканы на зверей и птиц. Как только отец ушел на охоту, он принялся хозяйничать. Он заглядывал в хаты, все вынюхивал своими широкими ноздрями, все искал. Всегда можно было найти у мужика что-нибудь, что по закону принадлежало помещику. Вот он зашел в кабачок и заказал себе водку. То, что трактирщицей была его родная сестра, побочная дочь Загаека, не помешало ему кончиком плетки приподнять подол ее платья.
Прошло немного времени, и он уже был возле хаты Яна Бжика. Когда-то Ян Бжик был уважаемым на деревне хозяином. Он принадлежал к тем мужикам, которым Загаек покровительствовал. Но теперь Ян Бжик стар и болен. В тот же день, когда вернулся со скотом с горы, он слег и целые дни проводил на печи, все более обессилевая. Он кашлял, плевал и то и дело что-то бормотал про себя, лежал щуплый, исхудавший, с длинными космами волос вокруг плеши. Лицо красное, словно освежеванное, щеки впалые, выпуклые глаза затянуты кровавыми жилками, а под глазами мешки. В нынешнюю зиму Ян Бжик был уже так слаб, что с него сняли мерку для гроба. Но он снова пришел в себя и лежал лицом к горнице, один глаз слеплен, другой открыт. Тяжко больной, он не переставал следить за хозяйством и не пропускал ни одной мелочи. То и дело слышался его хрип:
- Никуда не годится... Безрукие!...
- Не нравится, так слезай с печки и делай сам - огрызалась Бжикиха, маленькая, чернявая, наполовину плешивая, с лицом, усеянным бородавками, с раскосыми, как у татарина, глазами. Между женой и мужем не было мира. Бжикиха открыто говорила, что супруг ее уже изъездился и что ему пора на покой.
Бася, коренастая, темная, скуластая, с прорезями глаз, как у матери, была известной лентяйкой. Она могла сколько угодно сидеть на постели, уставившись в пальцы собственных ног и время от времени засовывая руку за пазуху в поисках вшей.
Ванда возилась у печи. Лопатой доставала буханку хлеба. Хозяйничая, она потихоньку повторяла сказанное ей Яковом - что мир сотворил всемогущий Бог, что Адам и Ева были первыми людьми, что Авраам первый узнал Бога и что Иаков - праотец всех евреев. Ванда никогда ничему не училась. Слова Якова впитывались в ее мозг, как дождь - в сухое поле. Она даже запомнила названия племен и историю о том, как братья продали Иосифа в Египет. Стоявший у двери Стефан прислушивался к ее бормотанию.
- Что это ты разговариваешь сама с собой? - спросил он. - Ворожишь, что ли?
- Не держи дверь открытой, паныч, - сказала Ванда, - холод входит.
- Ты горячая, так быстро не замерзнешь. И Стефан вошел в хату.
- Где раб, еврей этот?
- В овине.
- Он не хочет зайти в дом?
- Не хочет.
- Говорят, ты с ним спишь.
Бася хихикнула, обнажив широкие, редкие зубы. Она злорадствовала, что заносчивой ее сестре попало. Бжикиха приостановила веретенное колесо.
Старый Бжик заворочался на печке среди тряпья. Ванда метнулась, как ужаленная.
- Мало что злые языки болтают!
- Говорят, он тебя обрюхатил.
- Вот это, паныч, уже брешут! У нее только что были месячные, отозвалась Бжикиха.
- Откуда ты знаешь, ты подглядываешь?
- Она окровавила снег возле дома, - доказывала Бжикиха.
Стефан стегнул плеткой по голенищам.
- Хозяева желают от него избавиться, - помявшись, сказал он.
- Кому он мешает?
- Да он колдун и все такое прочее. Почему это ваши коровы дают больше молока, чем остальные?
- Потому что Яков дает им больше корма.
- Про него много говорят. Его уберут, непременно уберут! Наш ксендз предаст его суду.
- За какие грехи?
- Не тешь себя надеждой, Ванда, его порешат, а ты родишь от него черта.
Ванда не могла более сдерживать себя.
- Не всегда злым да дурным все на руку! - вырвалось у нее, - есть Бог на небе, он заступается за тех, кто терпит от несправедливости!
Стефан округлил и вытянул губы, как бы собираясь свистнуть...
- Кто это сказал тебе? Еврей?
- Наш ксендз проповедует то же самое.
- Это идет от еврея, от еврея, - повторял Стефан. - Если за него Бог заступается, почему же он допустил, чтобы еврея продали в рабство? Ну, что скажешь?...
Ванда хотела возразить, но не звала как. Ком стал у нее в горле, ей жгло глаза, и она еле сдерживала слезы. Ей захотелось как можно скорей увидеть Якова и задать ему этот страшный вопрос. Она, обжигаясь, ухватила пальцами хлеб, брызнула на него крылом воду. Лицо ее, и так красное от печки, пылало гневом.
Стефан еще постоял немного, опытным глазом окинул ее спину, зад, бедра. Несколько раз подмигнул Бжикихе и Басе. Бася отвечала ему игривым взглядом, Бжикиха подобострастно улыбалась пустыми деснами. Вскоре Стефан ушел, свистнув и стукнув дверью. Ванда видела через окно, как он зашагал в сторону горы, полон злобы и коварства. Сколько она его помнила, он только и говорил о том, что того или другого следует убить, замучить, засудить. Он помогал отцу колоть и коптить свиней. А когда отец приговаривал мужика к порке, порол обычно Стефан. Даже следы, оставляемые его сапогами на снегу, были какими-то неприятными... Ванда принялась бормотать молитву. "Отец в небесах, доколе Ты будешь молчать? Напусти на него проклятие, как на фараона! Да утонет он в море!
Она услышала голос матери:
- Он тебя хочет, Ванда, ох, как хочет!
- Ну и останется при своем хотении...
- Ванда, не забывай, что он сынок Загаека, чего доброго, может поджечь нашу хату. Что мы тогда станем делать? Спать на улице?
- Бог не допустит!
Бася прыснула со смеху.
- Чего смеешься?
Бася не ответила. Ванда прекрасно знала, что мать и сестра на стороне Стефана. Они хотели толкнуть ее на позорный шаг. Лоб старухи прорезала волнистая складка. Пустой рот, окруженный морщинами, улыбался, как бы говоря: разве стоит из-за таких пустяков портить отношения со Стефаном Загаеком? Раз на его стороне сила, надо ему угождать... Татуля на печи забормотал что-то.
- Чего тебе, татуля?
- Что ему надо было?
Бжикиха усмехнулась.
- Что нужно коту от кошки?...
- Он уже ничего не помнит, - зашептала Бася.
- Ванда, дочка, ты молодчина, не давай ему сделать тебе байструка! бормотал старик плачущим голоском, - когда ты затяжелеешь, он тебя забудет. Хватит с него байструков, с этого хорька!
И Ян Бжик исторг из себя какой-то рыдающий напев, совсем не земной. Ванда вспомнила про Десять заповедей, которым ее обучил Яков, о том, что надо почитать отца и мать.
- Татко, ты чего-нибудь хочешь?
Ян Бжик не отвечал.
- Может, хочешь есть или пить?
Старик не то плакал, не то зевал.
- Мне хочется по малой нужде.
- Слезь и выйди во двор, - отозвалась Бжикиха, - здесь дом, а не хлев.
- Мне холодно.
- На тебе, татко, - и Ванда подставила ему посудину.
Старик попытался встать, но потолок был слишком низок. Он опустился на колени. Он долго ждал, но струйка мочи все не появлялась. Бася тихонько посмеивалась. Старуха пренебрежительно качала головой. Через некоторое время в таз стали падать отдельные капли.
- Ну, он уже никуда не годится! - ворчала Бжикиха.
- Мать, он твой муж и ваш отец. Мы должны его почитать, - сказала Ванда.
Бася снова рассмеялась. Ванду стал душить плач. Яков говорил ей, что Бог справедлив, что Он вознаграждает хороших и наказывает плохих. Но вот Стефан, этот лоботряс, этот потаскун, этот разбойник здоров и крепок, а татуля, который всю свою жизнь тяжело трудился и никому не сделал зла, разваливается на глазах. Так это справедливо?... Ванда стала смотреть в окошко. Ответ мог придти только из овина, от Якова.
4.
Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал Якову, что он будет рассуждать с крестьянкой о таких вещах, как свободный выбор, цель жизни и почему плохо праведнику, он бы это принял за несуразную выдумку. Но вот как обернулась жизнь... Ванда спрашивала, а Яков по своему разумению отвечал. Он лежал с ней в овине под одним покрывалом, грешник, нарушающий уложение Талмуда, и он на чуждом польском языке пытался передать ей то, о чем сам узнал из богословских книг. Он говорил: Бог испокон веков. Он вечно был всемогущ, но до поры до времени не проявлял этого. И действительно, как можно быть отцом, когда еще нет детей? Как можно быть милостивым, когда еще не над кем смилостивиться? Как мог Бог быть избавителей, помощником, заступником, когда не было никого, кого можно было бы исцелить, кому можно было бы помочь, за кого можно было бы заступиться? Богу было по силам создать наш мир и множество других миров, но могло ли быть место для Его творений, когда Он сам заполнял все так, что вне Его не оставалось пространства? Чтобы: смог осуществиться мир, вездесущий Бог должен был ужаться, затенить свой лик, не то все сотворенное им было бы ослеплено и сожжено. Чтобы стало возможным существование мира, Бог должен был создать некую пустоту, некий мрак. А это то же, что зло и грех.
В чем цель существования? В свободном выборе. Человек должен сам выбирать между добром и злом. Для этого он сюда пожаловал из-под престола Божьего. Отец сначала носит на руках своего ребенка, но стремится, чтобы ребенок сам научился ходить. Бог - это наш отец. Мы его дети. Он нас любит, Он благословляет нас своею милостью, но Он допускает, чтобы мы оступались и падали, дабы мы привыкли ходить на своих ногах. Он следит за нами недремлющим оком и, когда нам грозит опасность упасть в пропасть или полается в сети, берет нас в Свои святые объятия...
На дворе трещал мороз, но в овине было не холодно. Ванда лежала рядом с Яковом, прижавшись грудью к его груди, глядя ему в рот. Он говорил, а она спрашивала. Сначала, когда он стал беседовать с ней об этих материях, Яков считал себя дураком и конечно же преступником по отношению к еврейству. Разве может мужицкий ум постичь такие глубины? Но по ее расспросам он убеждался, что она его понимает. Она задавала даже такие вопросы, на которые Яков не знал, что ответить. Вот у животных нет свободного выбора, почему же они также подвержены страданиям? Если только одни евреи являются Божьими детьми, зачем же существуют неевреи?... Она так прижалась к нему, что он слышал биение ее сердца. Руки ее обхватывали его ребра. Ее жажда знаний не уступала влечению ее плоти. Она спрашивала:
- Где душа? В глазах?
- В глазах, в мозгу, она оживляет все тело.
- А куда девается душа, когда человек умирает?
- Она поднимается обратно в небо.
- У теленка есть душа?
- Нет, только дух.
- Куда он девается, когда закалывают теленка?...
- Иногда он входит в человека, который ест его.
- Ну а у свиньи тоже есть дух?
- Нет. Да... Что-то должно быть у нее...
- Почему еврею нельзя есть свинины?
- Это закон Бога. Такова Его воля.
- Я стану дочерью Бога, если перейду в еврейство?
- Да, если ты сделаешь это всем сердцем.
- Да, Яков, всем сердцем.
- Ты должна сделать это не потому, что любишь меня, а потому, что веришь в одного Бога со мной.
- Верю, Яков, верю. Но ты должен меня учить. Без тебя я слепая...
Ванда строила планы. Они вместе удерут отсюда. Она знает горы. Правда, христианке нельзя принять иудейскую веру, но она будет выдавать себя за еврейку. Она острижет волосы и не будет смешивать молочную пищу с мясной. Яков научит ее говорить по-еврейски. Она сейчас же хотела начать учиться. Она произносила слово по-польски, а он должен был тут же перевести его на еврейский. Хлеб - это бройт, вол - это окс, стол - это тиш, лавка - это банк.
- А как по-еврейски коза?
- Коза по-еврейски так же - коза, - сказал Яков.
- А дах?
- По-еврейски так же - дах.
- Почему это так? - спросила Ванда, - почему по-польски и по-еврейски одинаково?
- Когда евреи жили в стране своих предков, - сказал Яков, - они говорили на святом языке. Язык, на котором евреи говорят теперь, заимствован из других языков.
- Почему евреи более не живут в своей стране?
- Потому что они грешили.
- Что они такого сделали?
- Поклонялись идолам, грабили бедных...
- Ну, а теперь они этого больше не делают?
- Они более не поклоняются идолам.
- А как с бедными?
Яков замялся.
- К бедным еще все несправедливы.
- А кто к бедным справедлив? Мужички работают круглый год, а они голы и босы. Загаек палец о палец не ударяет, зато все забирает себе, - лучший урожай, лучших коров...
- Человек за все отчитается, все с него спросится.
- Где, Яков ты мой, когда?
- Не на земле...
- Ну, мне пора. Скоро начнет светать!
Ванда на прощанье стала целовать Якова. Она повисла на его шее, впилась в его рот. Ее лицо снова запылало. Но вот она оторвалась от него и пошла. Она что-то бормотала у двери, улыбалась застенчиво и в то же время озорно. Была безлунная ночь. Но от снега падал отсвет на ноги Ванды и на ее лицо. Она напоминала Якову легенды о Лилит, которая приходит по ночам к мужчинам и оскверняет их. Хотя он с Вандой жил уже несколько недель, он каждый раз содрогался при мысли, какой он совершает грех. Каким образом это могло произойти? Долгие годы не поддавался он соблазну, и вдруг потерял волю. Он стал совсем другим с тех пор, как сблизился с Вандой. Порой он сам себя не узнавал. Словно прежняя душа из него вылетела. Он молился, но не было сосредоточенности. Он все еще временами повторял по памяти какой-нибудь Псалом или раздел Мишны, Но сердце его не участвовало в том, что произносили уста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32