Располагайтесь. Да помойтесь с дороги. А я пока вам подогрею борщ. Вы ведь любите украинский. И пирог я как раз испекла. С самогоном вот только туго. Хлеба теперь маловато. Да для вас найдется.
«Славная старушка, – подумал Белов. – Раньше жила зажиточно. Понимает, что к чему. Такие, как она, среди хохлацкой голытьбы – что золото в навозной куче».
Умывшись, он отстегнул шашку, поставил ее в угол. Сумку положил на подоконник и сел к столу.
Выпив стакан самогона, он блаженно развалился на стуле.
– Хороша горилка, Петровна. Никогда я не пил такой, как у вас. Видно, вы как-то по-особенному гоните ее. Я знал самогонщиков, которые гнали горилку из отборного зерна, перегоняли через сто трубочек, добивались кристальной прозрачности. Но вы превзошли всех, – сказал капитан и подумал: «Только было бы куда лучше, если бы вместо самогона сюда явилась та сероглазая хохлушка, с тугими грудями».
Если Белов восхищался аккуратной и расчетливой хозяйкой дома, умеющей ловко обратить копейку в две, а две в рубль, то и Петровна души не чаяла в крепком, словно налитом капитане. Он покорил ее вежливым, деликатным обхождением. Не вваливался, как иные, бесцеремонно в дом, а вежливо обращался на «вы». Кроме того, прошлый раз он строго-настрого приказал старосте: «Вдову не обижать. Налогами не обкладывать». Петровна не забыла, что, ограбив село, капитан тогда велел отвезти ей мешок пшеницы. Мало того, еще и деньгами отблагодарил ее за хлеб-соль.
Теперь капитан втайне надеялся, что представится удобный случай овладеть миловидной грудастой Марией.
Прошлый раз Петровне удалось заманить ее в свой дом. Как быстро тогда пролетел вечер за приятной беседой, но под конец Мария ловко выскользнула из его рук.
Уезжая, капитан оставил у Петровны дорогую шаль для подарка Маше.
На другой день Петровна позвала ее к себе и показала подарок. Маша, увидев шаль, испугалась.
– Чего боишься? Бери, – сказала Петровна, – надо дурой быть, чтобы отказаться от такого подарка. Разве у тебя есть муж, который подарил бы тебе такую шаль? Неужели тебе нравится, когда тебя обнимает своими ручищами этот полоумный Иван? А скажи, что он подарил тебе? Не будь дурой. Бери. – Петровна насильно сунула в руки Маши шаль.
В маленьком селе люди знают друг о друге все. Не осталась незамеченной и эта шаль.
Сколько раз потом Иван корил Машу офицерским подарком, сколько раз доводил ее до горьких слез.

Упоминание о стаканчике самогона растопило душу рыжего хорунжего. Он весь приободрился и со всех ног бросился выполнять приказ капитана. Двух молодых казаков выделил в караул, четырех приставил к лошадям. Остальных, разделив на две группы, отправил ночевать в ближайшие два дома. После этого можно было подумать о себе.
Хорунжий уже много лет служил в армейском интендантстве и при всей своей неповоротливости проявлял необычайную ловкость там, где надо было обеспечить вкусной пищей и крепким вином самого себя.
«Часок», о котором говорил капитан, тянулся чересчур долго. Хорунжий не выдержал. Увидев ребятишек, глазевших на солдат, он подозвал пальцем одного из них и, скривившись будто от сильной зубной боли, простонал:
– А ты бойкий. Видать, вырастешь – командиром будешь. Ой-ой, – хорунжий схватился за щеку. – Так болит этот проклятый зуб, что нет сил. Если бы его прополоскать спиртом, сразу полегчало бы. Ты, может, знаешь, малыш, дом, где есть самогон.
– Вон в том доме есть, – с готовностью показал мальчуган и участливо поглядел на кривлявшегося казака.
Едва хорунжий вошел в указанную малышом хату и попросил стакан самогона, хозяйка испуганно засуетилась. Видимо перепугавшись вооруженного казака, она преподнесла ему не стакан, а целый кувшин самогона.
– Да поможет тебе господь, молодица. – Хорунжий весь просиял, увидев кувшин.
Он наполнил стакан, любовно погладил его и выпил.
Минуты две он сидел, надув щеки и жмурясь от удовольствия. Потом снова наполнил стакан и, выпив его, понюхал огурец, поданный хозяйкой.
– Хорош самогон, – весело заговорил он, поглаживая рыжую бороду, – да и хозяйка ничего. А где муж? Небось в город уехал?
Оробевшая женщина испуганно попятилась.
Хорунжий, ухмыляясь, допил самогон и вышел из хаты.
Он сразу же одурел от выпитой натощак горилки, сознание помутилось. Хорунжий сел на лавочку возле дома и, скрутив цигарку, с наслаждением затянулся крепким самосадом. От этого одурел еще больше и, пошатываясь, отправился к капитану.
Увидев дородную Петровну, он облизнулся, как кот.
– Капитан дома, красавица? – спросил он. – И везет же Белову…
– Проходите, – посторонилась Петровна.
Когда хорунжий вошел, капитан ел густо-красный борщ.
– Господин капитан, разрешите доложить, – гаркнул хорунжий, – ваше приказание выполнено. Два казака в карауле, четверо у лошадей, остальные ужинают.
Отложив ложку, капитан пристально посмотрел в лицо хорунжего.
«Что-то очень уж бодрый, – подумал Белов. – Наверно, успел поесть и пришел за самогоном». Он придвинул к краю стола бутылку и наполовину опорожненный стакан, а сам принялся за борщ.
Хорунжий не заставил себя долго просить. Он подошел к столу, наполнил стакан до краев и провозгласил:
– За ваше здоровье, господин капитан! Ух, до чего жгуч! Отроду не пил такого самогона. – Хорунжий маслеными глазами проводил на кухню хозяйку и спросил: – Если позволите, господин капитан?
Белов промолчал. И хорунжий налил себе второй стакан.

5
Богдановка – не казачья станица, в ней не было ни атамана, ни старшины. Лишь когда до этой небольшой деревушки долетел ветер свободы, бедняки выбрали сельский совет, и первым председателем его стал энергичный деловой Михаил Довженко. Он был участником рабоче-крестьянского съезда в Уральске, членом областного Совета. Когда же власть вновь захватили атаманы и белые генералы, он вместе с Петром Парамоновым возглавил подпольную работу.
Подпольная организация собиралась в доме Кисляка.
Время было смутное и тревожное. Зашевелились кулаки, стали поговаривать о том, чтобы выбрать своего старосту. Опасаясь, что власть на селе возьмет в свои руки враг, подпольщики на сходке предложили сельчанам выбрать старостой Моисея Кисляка. Большинство крестьян согласилось с таким предложением. Кисляк пользовался уважением у всех за прямоту, честность, хозяйственность.
И вот староста Кисляк должен был отвечать за всех.
Он хорошо помнил, как пришли казаки весной в село.
Белов тогда вызвал его, приказал:
– Завтра к шести утра чтобы было сдано сто пятьдесят пудов хлеба и пятнадцать лошадей. Не выполнишь – прикажу выгрести весь хлеб, что есть в селе, до последнего зернышка, и заберу лошадей.
Белов сказал это очень спокойно, не повышая голоса, но Кисляк понял, что офицер не пощадит ни вдов, ни сирот и дотла разорит село.
Тогда смогли сдать сто пятьдесят пудов зерна потому, что взяли хлеб взаймы у богатых Савенко и Полторацкого до осеннего урожая.
И вот теперь снова пришел в село отряд карателей, и снова Кисляка вызвал к себе Белов.
«У кого же теперь просить взаймы? – с горечью думал староста, направляясь к дому Петровны. – Где взять хлеб, чтобы избавиться от этих живодеров?»
Кисляк, спотыкаясь в темноте, шел все медленнее и медленнее. На уме было только одно – хлеб. Всю жизнь он испытывал в нем недостаток.
А казаков это не касается. Заберут хлеб – и все.
Как могли безоружные люди противостоять отряду вооруженных грабителей? Скажи слово против. – расстреляют. Откажись отдать хлеб – заберут силой.
С такими думами вошел Кисляк в дом Петровны.
Капитан сидел на стуле и усердно ковырял спичкой в зубах.
На приветствие Кисляка он не ответил. Только мельком взглянул на него и продолжал свое занятие.
Кисляк, стоя у порога, ждал.
Несколько минут в доме царило молчание. Это, видимо, надоело пьяному хорунжему, и он заговорил первый:
– Эй, старик, видать, с гулянки идешь? – Хорунжий забыл, что Кисляк староста, и сказал, что в голову взбрело. – Или ж-жаловаться пришел? Посмотрим, как ты сейчас запоешь, птич-чка.
Кисляк посмотрел на него с удивлением. У старосты на уме была только одна мысль: сколько хлеба потребуют солдаты? А тут пьяный хорунжий мелет какую-то чушь. Он вопросительно взглянул на Белова, но тот по-прежнему, не глядя на него, продолжал ковырять спичкой в зубах.
Вошла Петровна. Увидев Кисляка, неловко топтавшегося у дверей, сказала:
– Что стоите, Моисей Антонович? В ногах правды нет. Проходите, садитесь.
– Спасибо, Петровна. Я зашел узнать, есть ли какое дело… Сегодня посевы смотрел. Плохая пшеница уродилась. Все лето не было дождей. Колос пустой, стебель ниже колена. А хлеб у крестьян уже кончился. У вдовы Богданихи вон да у деда Елисея дома не наскребешь и горсти муки. Сидят голодают. Занять не у кого. У всех туго с хлебом, – сказал он и подумал: «Хитрая ты баба. Знаешь, что офицер утром шкуру с людей сдирать будет, и угощаешь его самогоном да пирогами. Заранее метишь на свою выгоду».
– Заговорил… А я думал, что у тебя язык отнялся, – снова забубнил хорунжий. – Ты тоже комитетчик? А? Говоришь, в Богдановке нет хлеба? Пантелеевна, Моисей Иванович комитетчик?
Кисляк посмотрел в мутные от самогона глаза хорунжего и ничего не сказал. Ответила пьяному казаку Петровна:
– Я не Пантелеевна, господин хорунжий, Петровной меня кличут. А это Моисей Антонович, а не Иванович.
– Он комитетчик?
Петровна не ответила.
– Я знаю. Комитетчик. Комитетчики всегда говорят: вдов много, хлеба мало.
– Господин хорунжий, я крестьянин, – ответил наконец пьяному казаку Кисляк. – Грамоте не обучен. А чтоб знать вдов в нашем селе, та хиба ж их кто не знает, – Кисляк нарочно прикинулся простачком и начал мешать русские слова с украинскими. – Щоб буты комитетчиком, ум треба, а у нас його нема.
– А большевиков ты тоже всех знаешь? Ну-ка скажи, сколько их. Больше десятка? А?
– Хто знает, может, и больше. Тильки говорилы, що бильшовиков усих зничтожили. Слыхав, що их вишають зразу по десятку, а по одному ни. Так, може, и осталось с десяток, – мысленно усмехаясь, ответил Кисляк, глядя на осоловевшего хорунжего. Тело его обмякло и расслабло, как квашня. – Так что, ваше благородие, господин хорунжий, всяк разумие по-своему. А може, вы сами бачилы бильшовиков? Яки они есть? В недилю, балакають, якась старушка заустрила його. Каже, що вин з двумя рогами. Я ий не повирив. Каждый болтае свое…
Капитан, закончив ковырять в зубах, хмуро посмотрел на хорунжего, и тот, испугавшись, подобрался как мог, сел попрямее и разгладил усы, намереваясь ответить глупому крестьянину.
А Кисляк шмыгнул носом и как бы весь обратился в слух, подавшись к хорунжему.
– Сколько у вас лошадей? – не поворачивая головы и не меняя позы, спросил капитан. Глядел он в это время на хорунжего, и Кисляк в первую минуту не понял, кому Белов задал этот вопрос.
– Сколько все-таки у вас лошадей? – снова спросил Белов и поднял глаза на Кисляка.
– Как это сколько лошадей, господин капитан?
– Ты что по-русски не понимаешь?
– Ваше благородие, господин капитан. Какой из меня староста? Сельчане попросили временно побыть старостой, а я не посмел отказать. Откуда мне знать, у кого какой скот. Что я, хозяин ему, что ли? Я занимаюсь своим хозяйством, хоть у кого спросите.
Белов внимательно оглядел крепкую, ладно сбитую фигуру Кисляка, его умное озабоченное лицо и подумал: «Хитрый староста. Прикидывается тупицей. Но у тупицы никогда не бывает такого лица. Его не сравнишь с этим остолопом хорунжим».
– Как же так, живешь здесь всю жизнь и не знаешь, у кого сколько лошадей?
– У некоторых, конечно, знаю, которые по соседству. А в селе – кто их считал…
– Не знаешь? Ну так я знаю. Только не понимаю, почему ты не хочешь сказать правду Войсковому правительству. Интересно, если бы сюда пришли большевики, ты так же молчал бы?
Кисляк потупился и стоял, не поднимая глаз.
– Так вот, слушай: через два часа сообщи мне, сколько в селе фургонов, трудоспособных людей, не считая женщин, и сколько хлеба. Дальнейшие распоряжения будут потом. А сейчас – иди…
– Господин капитан… – начал было Кисляк, но его оборвал резкий окрик Белова:
– Никаких разговоров! Иди и выполняй приказание.
Кисляк молча побрел к выходу.
«С ним ни о чем не договоришься, – хмуро подумал он, выйдя на улицу. – Какие это ему нужны фургоны? Тележки, видимо… Сколько в селе трудоспособных… Что он еще задумал?»

Иван пересек улицу и направился к оврагу; он бежал, прячась за домами, перелезал через заборы и плетни, прыгал через канавы, не разбирая дороги, бежал прямо по огородам, оступался в темноте и зло сквозь зубы ругался. Но вот уже и дом Довженко. За домом огород и потом овраг. «Добрался», – облегченно вздохнул он и, чтобы немного передохнуть, пошел медленнее. Внезапно до его слуха донесся какой-то непонятный звук. Он присел и стал вглядываться в темноту. И сразу же различил силуэты всадников, подъезжавших к дому Довженко. И кони и люди в темноте казались огромными.
– Стой! Кто здесь? – окликнул грубый голос.
Белан понял, что казаки заметили его. Он пригнулся еще ниже и замер.
– Выходи! Буду стрелять! – раздался тот же голос.
Всадники объехали баню и приближались к высокому плетню, за которым притаился Белан.
«Что делать? – лихорадочно думал Иван. – Бежать – уложат на месте. Ждать – тоже нельзя». И вдруг ему в голову пришла спасительная мысль.
– Кого вам треба? – нарочито растягивая слова, громко спросил он.
– Тебя!
– Сейчас я. Только справлю нужду и встану.
– Брешешь! Куда это ты так бежал?
– С квасу меня. Пронесло. Думал – не добегу. И зачем я его пил? Провались он пропадом, чтоб я еще когда стал его пить. Сырой водой, видно, разбавили… Ох, – застонал Иван. – Прямо рвет в животе.
Ухватившись за свою спасительную мысль, Иван говорил и говорил, чтобы оттянуть время, а сам в это время оглядывался по сторонам, не зная, что делать.
«Неужели они нашли мешок? – холодея, подумал он. – Тогда конец. С двоими не справлюсь. Если уложить одного из винтовки, другой поднимет на ноги всю деревню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107