https://wodolei.ru/catalog/podvesnye_unitazy/Roca/dama-senso/
.. В самый раз бы теперь попариться…»
Думая каждый о своем, Мендигерей и Игнат шли молча. А конь все ускорял и ускорял шаг – порожние сани везти было легко, да и дорога под вечер снова взялась ледяной коркой.
Сгущались сумерки. Далекие избы деревни сливались с синевой неба. Подтаявший за день снег казался пепельно-синим. Наезженная дорога, темная от раструшенного сена и конского навоза, черной змейкой разрезала степной простор.
Село уже было совсем близко. Игнат и Мендигерей сели в сани. Предстояло еще переехать глубокий овраг, а там и село. Рыжий конь временами переходил на рысь.
Щеки обжигал морозный ветерок, бодрил усталое тело. Близость дома и тепла ощущали и люди. Бесконечные собрания, многочисленные хождения по неотложным делам в городе утомили Игната, и теперь, в ожидании близкой встречи с семьей, он повеселел.
Глухо стучали копыта о затвердевший снег дороги, поскрипывали полозья.
Подъехали к краю оврага. На спуске конь замедлил шаги, настороженно задвигал ушами, зафыркал. На дне оврага, сгрудившись на дороге, стояли всадники. Игнат не сразу сообразил, что это за люди и с какими намерениями собрались здесь, но почувствовал, что они затевают что-то недоброе. Он схватился за вожжи, но было уже поздно – сани скатились в овраг и врезались в толпу всадников.
– Стой!
– Кто такие?
– Быков, ты, что ли?
Игнат по голосу узнал Остапа Пескова. Одновременно он увидел склонившееся злое лицо Архипа Волкова, бесшабашного сельского пьяницы, который за стопку самогона мог сделать любую подлость.
– Поворачивай лошадь, к атаману поедешь! – заносчиво крикнул он. – А это ктой-то с тобой, комиссар?..
С другой стороны саней гарцевал на потном коне хорунжий, тот самый хорунжий, что час назад обогнал их по дороге.
– Сабли наголо! – скомандовал он казакам. – Архип, бери коня под уздцы! – И, обернувшись к Игнату и Мендигерею, визгливо добавил: – Именем Войскового правительства вы, красная комиссарская сволочь, ар-рестованы! Обыскать!.. – Голос у хорунжего тонкий, бабий.
Игнат растерялся, испуганно оглядывал окруживших сани всадников, – все они были знакомые, но чужие и злые. Мендигерей слез с саней и низким баском проговорил:
– Кто ты: разбойник с большой дороги или человек, с которым можно говорить по-человечески? Ты что тут беззаконие творишь?
Мендигерей искоса взглянул на сани, где под кугой была спрятана винтовка. «Не успею, – подумал он, – придется с одним наганом…» Он выхватил из бокового кармана наган.
– Разговаривать будешь у атамана!
– У меня нет никаких дел к атаману.
– Зато у нас есть дело к красным комиссарам… А ну, обыщите его, живо!
Мендигерей понял, что так просто не отделаться, и приготовился к обороне. Когда один из казаков слез с коня и подошел к нему, чтобы отобрать наган и обыскать, Мендигерей с силой оттолкнул его и побежал к берегу, где за обрывом можно было спрятаться и отстреливаться. За ним погнались три казака, выбросив вперед сабли.
– Догнать!.. Зарубить… – истерически кричал хорунжий.
Полуобернувшись, Мендигерей, не целясь, дал несколько выстрелов по казакам. Он был уже на краю обрыва, еще секунда – и он в укрытии. Но страшный удар по голове сбил его с ног. Он качнулся и, словно бычок, что собирается бодать, ткнулся головой в снег. Второго сабельного удара уже не почувствовал…
Выстрел вывел Игната из оцепенения. Он увидел бегущего к обрыву Мендигерея и гнавшихся за ним казаков. «Помочь, помочь добежать!..» – мелькнуло в голове. Игнат выхватил из-под куги винтовку и, щелкнув затвором, стал целиться в нагонявшего Мендигерея казака. Но выстрелить не успел. Кто-то ударил его нагайкой по лицу, потом чем-то тяжелым по голове… Руки онемели, по телу разлилась теплота. Он не слышал, как на него навалились казаки и, заламывая руки, начали связывать.
– Трогай, – скомандовал хорунжий, когда покончили с Быковым.
Ни скрипа саней, ни быстрого бега усталой лошади не чувствовал Игнат; изредка, когда на минуту к нему возвращалось сознание, до слуха его доносилась злобная ругань казаков.
3
Марфа Быкова, поджидая уехавшего мужа, покормила дочурку и попросила свекровь:
– Покачайте внучку, а я пойду запру Машку в коровник. Что-то она все к воротам подходит и мычит. Чего доброго, убежит в степь телиться…
Девочка махала ручонками, хваталась за платье матери.
– Ишь, ишь что делает, непоседушка ты моя, – говорила старуха, беря на руки внучку. – Ишь как брыкается, как не хочет к бабушке!.. Ну идем, идем, деточка, идем, пташечка ты моя, не будь шалуньей. Озорницей растешь, вся в отца…
Марфа улыбнулась:
– Разве Игнат озорником рос?
– Еще каким!.. Все в нашем роду шустрые.
Она села с внучкой на скамейку. Девочка опять начала вскидывать ручонками, стараясь ухватиться пальчиками за сморщенный подбородок.
– Спи ты, неугомонная! Баюшки-баю…
Вечерело. В комнате сгущался полумрак. Бабушка в темноте видела плохо, она скорее почувствовала, чем заметила, что Марфа чему-то улыбается.
– Ты чему это радуешься?
– Так просто. Вы назвали Игната озорником, а мне кое-что вспомнилось, вот и улыбаюсь.
– Если бы Игнашка мой не был шустрым да смекалистым, навряд ли твой отец выдал бы тебя за него замуж. Василий у меня – учитель, Игнат – всем селом управляет!.. Разве плохие у меня дети? – В голосе ее звучала гордость за детей. Неожиданно понизив голос, она начала сокрушаться: – Где Игнатушка так долго?.. Вторая неделя идет, а он все не возвращается. Уж не заболел ли? Марфуша, может, он сегодня приедет, затопила б ты баньку, а?
Девочка, задремавшая было на руках бабушки, проснулась.
– Спи, спи, моя крошечка, уже ночь… Баю-бай!..
Но девочке, очевидно, не хотелось спать. Она повернула головку и, увидев знакомую пеструю кофту, потянулась к ней.
– К мамке захотела, ах ты стрекоза! Все к мамке да к мамке, а бабушка чужая, что ли?
Девочка слушала и улыбалась, но ручонки ее по-прежнему тянулись к матери.
– Возьми ее, Марфа, она у тебя быстрее заснет, а Машку в коровник я сама запру. Да за печкой последи, чтобы пироги не подгорели. Игнаша-то весь в отца, чуть подгорелое – в рот не возьмет. Отец, бывало, чернее тучи ходил, если на столе замечал подгорелый пирог. Аккуратность любил.
Старуха набросила на голову шаль и вышла в сенцы.
Марфе шел тридцатый год. Ее муж Игнат на крестьянском сходе в феврале был избран председателем поселкового Совдепа, а в марте тот же сход послал его депутатом на областной съезд. На съезде его избрали членом исполнительного комитета. Подходила к концу вторая неделя, как он уехал в город. Дома беспокоились, все глаза проглядели, поджидая, а он все не возвращался. «Неужели забыл нас? – думала Марфа. – Лучше бы его не выбирали никуда, жил бы себе и жил спокойно, так нет… Что я сделаю одна со старухой да с ребенком?.. Скоро пахать надо, а там сенокос… А Песковы-то и Калашниковы – словно озверели. Как они давеча смотрели на меня?.. Злятся на Игната, что налогами большими обложил. Ну и что ж, у вас есть чем платить, уплатите… А Остап-то Песков что вчера говорил: „Как поживаем, комиссарша Быканиха?..“ Затевают что-то они, глаза волчьи… Скорее бы уж приезжал, что ли!..»
Она положила девочку в люльку и подошла к печке. Пламя осветило полное красивое лицо Марфы. Она взяла кочергу и стала разгребать угли. До слуха донеслись какие-то непривычные гулкие звуки. Марфа не поняла, то ли это кочерга тарахтела о раскаленные кирпичи, то ли что-то другое. Она притихла, вслушиваясь. Где-то за селом глухо ухнуло, и еле слышно задребезжали стекла. Марфа торопливо подбежала к окну и отдернула шторку – на улице ни души, тихо, темно. «Может, стрелял кто?» Если бы Марфа в эту минуту была на улице, она услышала бы шумный говор людей, доносившийся из оврага, выкрики и удары плеток.
Выстрелы больше не повторялись.
В сенцах опять заскрипели половицы, это торопливо входила старуха. Она шла и разговаривала сама с собой:
– Надоели холода… Когда же, в конце концов, наступит тепло? Опять подул ветер, да такой холодный, ажно за нос и щеки щиплет. Залютуют морозы, но все равно зиме теперь недолго царствовать. – Старуха вошла в комнату. – Не беспокойся, Марфушенька, Машку я загнала. И соломки свежей подстелила – отелится она нынче ночью. Посмотрела я сейчас на нее – вся в мать свою, вся в Субботку. Та, бывало, точь-в-точь так: как телиться, так к воротам. А ворота сама открывала, рогами… Подденет засов и выходит на улицу. И Машка норовила открыть, хорошо, что мы вовремя спохватились, а то тоже бы ушла…
– Ведь на улице стреляли, разве ты не слышала?
– Стреляли?.. Не слышала, милая. Да хоть бы и из пушек палили, все одно не услышала бы. Уши-то у меня закутаны, видишь. Завязала их, чтобы не простудить. Да, так про Машку… Ушла бы за ворота, наделали бы мы с тобой делов! Ветер лютый, так под ноги и подкашивает, где бы мы ее искали в такой мороз? Да и теленок замерз бы… С Субботкой у нас однажды такой случай был. Недоглядели, ушла она со двора, и с концом, а тоже вот-вот отелиться должна была. Искали и ночью и днем – нет нигде. Игнаша все лощинки, все овражки излазил вдоль и поперек, с ног сбился, а Субботки нет. Я по берегу Яика искала, почти до другой станицы доходила и тоже не нашла. Мы уж и в табуне смотрели, и под каждый кустик заглядывали, ровно как в землю провалилась. Полтора суток мучились, да так ни с чем и вернулись домой. Загоревали, грешным делом стали подумывать, не увел ли кто нашу Субботку?.. А случилось это как раз за неделю до Ивана Купалы. Стояли теплые дни…
– Так и не нашли? – спросила невестка, чтобы прервать некстати начавшийся длинный рассказ свекрови. Но это не так-то просто сделать, раз старуха начала, она обязательно доскажет все, что хотела.
– Ты погоди, нс спеши, ведь Субботка как раз телиться должна была в ту ночь…
– И отелилась?..
– Отелилась.
– Сбросила, поди, телка где-нибудь в овраге…
– Ох, какая ты умная! Курица и та над цыплятами дрожит, покуда не выходит, а ты хотела, чтобы корова бросила своего телка. Скотина – она, что человек, а может, еще и пуще за свое чадо трясется. Вот как оно, милая. Корова своего телка за пять верст найдет. Через полтора суток объявилась наша Субботка, вечером с табуном пришла домой. Пастухом у нас тогда дед Василь был. Подзывает меня к воротам и говорит: «Анастасия Васильевна, корова твоя, наверное, в роще отелилась, потому как в обед гляжу: идет из кустов, покачивается… А брюхо-то под ребра подтянуло. Точно отелилась. Телка-то, поди, в кустах спрятала, от ревности, по своему коровьему разумению. Это у них бывает так, прячут. Идем завтра со мной на луг и покараулим: как Субботка отколется от стада, прямо за ней иди, да только не спугни смотри, она и приведет тебя прямо к телку…» – «Ладно, – говорю ему, – обязательно приду». Дед Василь ушел, а я к Субботке – и впрямь бока у нее впалые, вымя потрогала – пустое. Видать, телок-то все высосал. «Субботка, говорю, где ж ты бросила своего теленочка?..» А она как замычит, будто понимает все. Ходит по двору, словно ищет что-то, и мычит, да жалобно так. Закрыла я ворота, засов веревкой привязала и ушла в избу. Ночью слышу – ворота скрипят. Выбегаю: Субботка рогами поддела засов и норовит сорвать его. А он не поддается, привязан крепко. До самого утра не смыкала я глаз, все следила за ней, чтобы не ушла, случаем. На зорьке отвела в табун. И что ты думаешь, Марфуша, как только дед Василь выгнал табун на луг, Субботка помычала, помычала и прямо к роще… Я за ней… Игнашку-то не будила, пусть, думаю, поспит, сама справлюсь. Мешок с собой прихватила. Иду, значит, следом за Субботкой, еле поспеваю – торопится она, торопится. Почти уж бегом бегу, чтобы из виду не потерять. Спустилась Субботка к реке, помотала головой – и к даче атамана… И так она несколько раз: то к реке, то к даче, то к реке, то к даче, следы, значит, запутывала. Скотина, а соображает. Потом все-таки пошла на дачу. Тут, в кустах, я едва не потеряла ее, – несется как ветер, только спина да рога мелькают. Выбежала на полянку, живот поджала да как замычит, жалобно, призывно, вроде бы и голос-то не ее. Гляжу: из травы выскакивает теленок. Маленький, ножонки тоненькие, будто хворостинки, а самого так и качает из стороны в сторону. Не к матери он пошел, а в другую сторону… Шел, шел – да как взбрыкнет и пустился вскачь. Субботка за ним и мычит. Остановился телок, прислушался – мать ли?.. И – раз Субботке под ноги. Залез, и не видать его, только слышно, как чмокает… Вот она какая у скотины любовь к своему чаду – телиться подальше от людей ушла, да и показывать телка-то не хотела, покуда не окрепнет, а ты: «Сбросила…» Кабы сбросила, не было бы у нас Машки.
– Я же никогда об этом не слышала… кажется, кто-то к воротам подъехал!.. – насторожилась Марфа.
Она кинулась к окну и, прижавшись лицом к стеклу, стала всматриваться в ночную темень.
– Рыжик у ворот, а Игната что-то не видать, – торопливо проговорила невестка и так, без платка, бросилась к дверям.
– Шаль-то хоть накинь, простынешь! – крикнула ей вслед старуха. – Игнат-то прозяб, поди, с дороги, коня помогла бы распрячь да завести в конюшню…
Но Марфа была уже за дверями.
– Разве послушается когда-нибудь, – ворчала старуха. – Такой ветер на улице, а она с открытой головой! Платка, что ли, нету аль шубенки… – Она подошла к печи, отодвинула заслонку и стала смотреть, хорошо ли зарумянились пироги.
Подбежав к воротам, Марфа не сразу отодвинула засов. Она сначала через плетень выглянула на улицу – у ворот действительно стоял Рыжик, помахивая головой и позвякивая удилами. Увидев Марфу, он потянулся к ней мордой и жалобно заржал. Марфа искала глазами Игната: «Может, пешком шел, приотстал…» Но на улице никого не было. «Может, в Совдеп зашел?.. Или к Ивану Андреевичу?.. – Где же это он?..» В соседней избе, где жил шорник Иван Андреевич, горел свет. Марфа подбежала к окну и, приподнявшись на носках, заглянула в комнату. Ветер трепал ее волосы, леденил щеки, поднимал подол платья, но она ничего не замечала – думала только об одном: «Где Игнат и что с ним?..» Предчувствие чего-то недоброго охватило ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Думая каждый о своем, Мендигерей и Игнат шли молча. А конь все ускорял и ускорял шаг – порожние сани везти было легко, да и дорога под вечер снова взялась ледяной коркой.
Сгущались сумерки. Далекие избы деревни сливались с синевой неба. Подтаявший за день снег казался пепельно-синим. Наезженная дорога, темная от раструшенного сена и конского навоза, черной змейкой разрезала степной простор.
Село уже было совсем близко. Игнат и Мендигерей сели в сани. Предстояло еще переехать глубокий овраг, а там и село. Рыжий конь временами переходил на рысь.
Щеки обжигал морозный ветерок, бодрил усталое тело. Близость дома и тепла ощущали и люди. Бесконечные собрания, многочисленные хождения по неотложным делам в городе утомили Игната, и теперь, в ожидании близкой встречи с семьей, он повеселел.
Глухо стучали копыта о затвердевший снег дороги, поскрипывали полозья.
Подъехали к краю оврага. На спуске конь замедлил шаги, настороженно задвигал ушами, зафыркал. На дне оврага, сгрудившись на дороге, стояли всадники. Игнат не сразу сообразил, что это за люди и с какими намерениями собрались здесь, но почувствовал, что они затевают что-то недоброе. Он схватился за вожжи, но было уже поздно – сани скатились в овраг и врезались в толпу всадников.
– Стой!
– Кто такие?
– Быков, ты, что ли?
Игнат по голосу узнал Остапа Пескова. Одновременно он увидел склонившееся злое лицо Архипа Волкова, бесшабашного сельского пьяницы, который за стопку самогона мог сделать любую подлость.
– Поворачивай лошадь, к атаману поедешь! – заносчиво крикнул он. – А это ктой-то с тобой, комиссар?..
С другой стороны саней гарцевал на потном коне хорунжий, тот самый хорунжий, что час назад обогнал их по дороге.
– Сабли наголо! – скомандовал он казакам. – Архип, бери коня под уздцы! – И, обернувшись к Игнату и Мендигерею, визгливо добавил: – Именем Войскового правительства вы, красная комиссарская сволочь, ар-рестованы! Обыскать!.. – Голос у хорунжего тонкий, бабий.
Игнат растерялся, испуганно оглядывал окруживших сани всадников, – все они были знакомые, но чужие и злые. Мендигерей слез с саней и низким баском проговорил:
– Кто ты: разбойник с большой дороги или человек, с которым можно говорить по-человечески? Ты что тут беззаконие творишь?
Мендигерей искоса взглянул на сани, где под кугой была спрятана винтовка. «Не успею, – подумал он, – придется с одним наганом…» Он выхватил из бокового кармана наган.
– Разговаривать будешь у атамана!
– У меня нет никаких дел к атаману.
– Зато у нас есть дело к красным комиссарам… А ну, обыщите его, живо!
Мендигерей понял, что так просто не отделаться, и приготовился к обороне. Когда один из казаков слез с коня и подошел к нему, чтобы отобрать наган и обыскать, Мендигерей с силой оттолкнул его и побежал к берегу, где за обрывом можно было спрятаться и отстреливаться. За ним погнались три казака, выбросив вперед сабли.
– Догнать!.. Зарубить… – истерически кричал хорунжий.
Полуобернувшись, Мендигерей, не целясь, дал несколько выстрелов по казакам. Он был уже на краю обрыва, еще секунда – и он в укрытии. Но страшный удар по голове сбил его с ног. Он качнулся и, словно бычок, что собирается бодать, ткнулся головой в снег. Второго сабельного удара уже не почувствовал…
Выстрел вывел Игната из оцепенения. Он увидел бегущего к обрыву Мендигерея и гнавшихся за ним казаков. «Помочь, помочь добежать!..» – мелькнуло в голове. Игнат выхватил из-под куги винтовку и, щелкнув затвором, стал целиться в нагонявшего Мендигерея казака. Но выстрелить не успел. Кто-то ударил его нагайкой по лицу, потом чем-то тяжелым по голове… Руки онемели, по телу разлилась теплота. Он не слышал, как на него навалились казаки и, заламывая руки, начали связывать.
– Трогай, – скомандовал хорунжий, когда покончили с Быковым.
Ни скрипа саней, ни быстрого бега усталой лошади не чувствовал Игнат; изредка, когда на минуту к нему возвращалось сознание, до слуха его доносилась злобная ругань казаков.
3
Марфа Быкова, поджидая уехавшего мужа, покормила дочурку и попросила свекровь:
– Покачайте внучку, а я пойду запру Машку в коровник. Что-то она все к воротам подходит и мычит. Чего доброго, убежит в степь телиться…
Девочка махала ручонками, хваталась за платье матери.
– Ишь, ишь что делает, непоседушка ты моя, – говорила старуха, беря на руки внучку. – Ишь как брыкается, как не хочет к бабушке!.. Ну идем, идем, деточка, идем, пташечка ты моя, не будь шалуньей. Озорницей растешь, вся в отца…
Марфа улыбнулась:
– Разве Игнат озорником рос?
– Еще каким!.. Все в нашем роду шустрые.
Она села с внучкой на скамейку. Девочка опять начала вскидывать ручонками, стараясь ухватиться пальчиками за сморщенный подбородок.
– Спи ты, неугомонная! Баюшки-баю…
Вечерело. В комнате сгущался полумрак. Бабушка в темноте видела плохо, она скорее почувствовала, чем заметила, что Марфа чему-то улыбается.
– Ты чему это радуешься?
– Так просто. Вы назвали Игната озорником, а мне кое-что вспомнилось, вот и улыбаюсь.
– Если бы Игнашка мой не был шустрым да смекалистым, навряд ли твой отец выдал бы тебя за него замуж. Василий у меня – учитель, Игнат – всем селом управляет!.. Разве плохие у меня дети? – В голосе ее звучала гордость за детей. Неожиданно понизив голос, она начала сокрушаться: – Где Игнатушка так долго?.. Вторая неделя идет, а он все не возвращается. Уж не заболел ли? Марфуша, может, он сегодня приедет, затопила б ты баньку, а?
Девочка, задремавшая было на руках бабушки, проснулась.
– Спи, спи, моя крошечка, уже ночь… Баю-бай!..
Но девочке, очевидно, не хотелось спать. Она повернула головку и, увидев знакомую пеструю кофту, потянулась к ней.
– К мамке захотела, ах ты стрекоза! Все к мамке да к мамке, а бабушка чужая, что ли?
Девочка слушала и улыбалась, но ручонки ее по-прежнему тянулись к матери.
– Возьми ее, Марфа, она у тебя быстрее заснет, а Машку в коровник я сама запру. Да за печкой последи, чтобы пироги не подгорели. Игнаша-то весь в отца, чуть подгорелое – в рот не возьмет. Отец, бывало, чернее тучи ходил, если на столе замечал подгорелый пирог. Аккуратность любил.
Старуха набросила на голову шаль и вышла в сенцы.
Марфе шел тридцатый год. Ее муж Игнат на крестьянском сходе в феврале был избран председателем поселкового Совдепа, а в марте тот же сход послал его депутатом на областной съезд. На съезде его избрали членом исполнительного комитета. Подходила к концу вторая неделя, как он уехал в город. Дома беспокоились, все глаза проглядели, поджидая, а он все не возвращался. «Неужели забыл нас? – думала Марфа. – Лучше бы его не выбирали никуда, жил бы себе и жил спокойно, так нет… Что я сделаю одна со старухой да с ребенком?.. Скоро пахать надо, а там сенокос… А Песковы-то и Калашниковы – словно озверели. Как они давеча смотрели на меня?.. Злятся на Игната, что налогами большими обложил. Ну и что ж, у вас есть чем платить, уплатите… А Остап-то Песков что вчера говорил: „Как поживаем, комиссарша Быканиха?..“ Затевают что-то они, глаза волчьи… Скорее бы уж приезжал, что ли!..»
Она положила девочку в люльку и подошла к печке. Пламя осветило полное красивое лицо Марфы. Она взяла кочергу и стала разгребать угли. До слуха донеслись какие-то непривычные гулкие звуки. Марфа не поняла, то ли это кочерга тарахтела о раскаленные кирпичи, то ли что-то другое. Она притихла, вслушиваясь. Где-то за селом глухо ухнуло, и еле слышно задребезжали стекла. Марфа торопливо подбежала к окну и отдернула шторку – на улице ни души, тихо, темно. «Может, стрелял кто?» Если бы Марфа в эту минуту была на улице, она услышала бы шумный говор людей, доносившийся из оврага, выкрики и удары плеток.
Выстрелы больше не повторялись.
В сенцах опять заскрипели половицы, это торопливо входила старуха. Она шла и разговаривала сама с собой:
– Надоели холода… Когда же, в конце концов, наступит тепло? Опять подул ветер, да такой холодный, ажно за нос и щеки щиплет. Залютуют морозы, но все равно зиме теперь недолго царствовать. – Старуха вошла в комнату. – Не беспокойся, Марфушенька, Машку я загнала. И соломки свежей подстелила – отелится она нынче ночью. Посмотрела я сейчас на нее – вся в мать свою, вся в Субботку. Та, бывало, точь-в-точь так: как телиться, так к воротам. А ворота сама открывала, рогами… Подденет засов и выходит на улицу. И Машка норовила открыть, хорошо, что мы вовремя спохватились, а то тоже бы ушла…
– Ведь на улице стреляли, разве ты не слышала?
– Стреляли?.. Не слышала, милая. Да хоть бы и из пушек палили, все одно не услышала бы. Уши-то у меня закутаны, видишь. Завязала их, чтобы не простудить. Да, так про Машку… Ушла бы за ворота, наделали бы мы с тобой делов! Ветер лютый, так под ноги и подкашивает, где бы мы ее искали в такой мороз? Да и теленок замерз бы… С Субботкой у нас однажды такой случай был. Недоглядели, ушла она со двора, и с концом, а тоже вот-вот отелиться должна была. Искали и ночью и днем – нет нигде. Игнаша все лощинки, все овражки излазил вдоль и поперек, с ног сбился, а Субботки нет. Я по берегу Яика искала, почти до другой станицы доходила и тоже не нашла. Мы уж и в табуне смотрели, и под каждый кустик заглядывали, ровно как в землю провалилась. Полтора суток мучились, да так ни с чем и вернулись домой. Загоревали, грешным делом стали подумывать, не увел ли кто нашу Субботку?.. А случилось это как раз за неделю до Ивана Купалы. Стояли теплые дни…
– Так и не нашли? – спросила невестка, чтобы прервать некстати начавшийся длинный рассказ свекрови. Но это не так-то просто сделать, раз старуха начала, она обязательно доскажет все, что хотела.
– Ты погоди, нс спеши, ведь Субботка как раз телиться должна была в ту ночь…
– И отелилась?..
– Отелилась.
– Сбросила, поди, телка где-нибудь в овраге…
– Ох, какая ты умная! Курица и та над цыплятами дрожит, покуда не выходит, а ты хотела, чтобы корова бросила своего телка. Скотина – она, что человек, а может, еще и пуще за свое чадо трясется. Вот как оно, милая. Корова своего телка за пять верст найдет. Через полтора суток объявилась наша Субботка, вечером с табуном пришла домой. Пастухом у нас тогда дед Василь был. Подзывает меня к воротам и говорит: «Анастасия Васильевна, корова твоя, наверное, в роще отелилась, потому как в обед гляжу: идет из кустов, покачивается… А брюхо-то под ребра подтянуло. Точно отелилась. Телка-то, поди, в кустах спрятала, от ревности, по своему коровьему разумению. Это у них бывает так, прячут. Идем завтра со мной на луг и покараулим: как Субботка отколется от стада, прямо за ней иди, да только не спугни смотри, она и приведет тебя прямо к телку…» – «Ладно, – говорю ему, – обязательно приду». Дед Василь ушел, а я к Субботке – и впрямь бока у нее впалые, вымя потрогала – пустое. Видать, телок-то все высосал. «Субботка, говорю, где ж ты бросила своего теленочка?..» А она как замычит, будто понимает все. Ходит по двору, словно ищет что-то, и мычит, да жалобно так. Закрыла я ворота, засов веревкой привязала и ушла в избу. Ночью слышу – ворота скрипят. Выбегаю: Субботка рогами поддела засов и норовит сорвать его. А он не поддается, привязан крепко. До самого утра не смыкала я глаз, все следила за ней, чтобы не ушла, случаем. На зорьке отвела в табун. И что ты думаешь, Марфуша, как только дед Василь выгнал табун на луг, Субботка помычала, помычала и прямо к роще… Я за ней… Игнашку-то не будила, пусть, думаю, поспит, сама справлюсь. Мешок с собой прихватила. Иду, значит, следом за Субботкой, еле поспеваю – торопится она, торопится. Почти уж бегом бегу, чтобы из виду не потерять. Спустилась Субботка к реке, помотала головой – и к даче атамана… И так она несколько раз: то к реке, то к даче, то к реке, то к даче, следы, значит, запутывала. Скотина, а соображает. Потом все-таки пошла на дачу. Тут, в кустах, я едва не потеряла ее, – несется как ветер, только спина да рога мелькают. Выбежала на полянку, живот поджала да как замычит, жалобно, призывно, вроде бы и голос-то не ее. Гляжу: из травы выскакивает теленок. Маленький, ножонки тоненькие, будто хворостинки, а самого так и качает из стороны в сторону. Не к матери он пошел, а в другую сторону… Шел, шел – да как взбрыкнет и пустился вскачь. Субботка за ним и мычит. Остановился телок, прислушался – мать ли?.. И – раз Субботке под ноги. Залез, и не видать его, только слышно, как чмокает… Вот она какая у скотины любовь к своему чаду – телиться подальше от людей ушла, да и показывать телка-то не хотела, покуда не окрепнет, а ты: «Сбросила…» Кабы сбросила, не было бы у нас Машки.
– Я же никогда об этом не слышала… кажется, кто-то к воротам подъехал!.. – насторожилась Марфа.
Она кинулась к окну и, прижавшись лицом к стеклу, стала всматриваться в ночную темень.
– Рыжик у ворот, а Игната что-то не видать, – торопливо проговорила невестка и так, без платка, бросилась к дверям.
– Шаль-то хоть накинь, простынешь! – крикнула ей вслед старуха. – Игнат-то прозяб, поди, с дороги, коня помогла бы распрячь да завести в конюшню…
Но Марфа была уже за дверями.
– Разве послушается когда-нибудь, – ворчала старуха. – Такой ветер на улице, а она с открытой головой! Платка, что ли, нету аль шубенки… – Она подошла к печи, отодвинула заслонку и стала смотреть, хорошо ли зарумянились пироги.
Подбежав к воротам, Марфа не сразу отодвинула засов. Она сначала через плетень выглянула на улицу – у ворот действительно стоял Рыжик, помахивая головой и позвякивая удилами. Увидев Марфу, он потянулся к ней мордой и жалобно заржал. Марфа искала глазами Игната: «Может, пешком шел, приотстал…» Но на улице никого не было. «Может, в Совдеп зашел?.. Или к Ивану Андреевичу?.. – Где же это он?..» В соседней избе, где жил шорник Иван Андреевич, горел свет. Марфа подбежала к окну и, приподнявшись на носках, заглянула в комнату. Ветер трепал ее волосы, леденил щеки, поднимал подол платья, но она ничего не замечала – думала только об одном: «Где Игнат и что с ним?..» Предчувствие чего-то недоброго охватило ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107