Я могу перебрасывать раненых, перевозить технический состав с одного аэродрома на другой. У меня есть опыт полётов в зимних условиях…
На другой день я получил задание. На машине были установлены три пулемёта и бомбодержатели на пять тонн.
Я вылетел на фронт. Мне впервые предстояло воевать. Свою службу на аэродроме в годы гражданской войны я не мог считать боевым опытом. Я тогда был не лётчиком, а конюхом, да и авиация в те времена была в младенческом состоянии.
Итак, я должен был получить боевое крещение.
В Петрозаводске произошла очень тёплая встреча. Лётчики, механики обступили самолёт. Увидев бомбодержатели, они спросили:
– Не боевые ли полёты вы думаете совершать?
– Не прилетел же я сюда Южный полюс открывать! – отшутился я.
– Да вас на такой «корове» в первом же полёте собьют, – уверенно сказал командир полка. – Машина-то у вас окрашена в оранжевый цвет, для арктических условий. А тут вы только размаскируете нам аэродром… Какая скорость вашего самолёта? – неожиданно спросил он.
– Сто восемьдесят километров.
Со стороны послышались смешки и реплики:
– Да… На такой телеге далеко не уедешь! Больно неповоротлива… да приметна. Разве только ночью…
Я, конечно, не очень был обрадован такой оценкой моей «коровы», но делать нечего: товарищи были правы.
– Ночью так ночью, – покорно сказал я.
Однако смириться с этим на словах было гораздо легче, чем выполнить на деле.
Наутро все самолёты полка пошли на боевое задание. Возвращались, нагружали бомбы и летели снова. Боевая жизнь была в полном разгаре.
Экипаж моего самолёта (а мне дали опытного бомбардира и трёх стрелков) начал роптать:
– Товарищ командир! Мы что, прибыли сюда смотреть, как другие летают? Почему сидим? Бомбы подвешены, экипаж в полной готовности.
– Полетим ночью, – ответил я.
– Ночью мы слетаем само собой. Все говорят, что истребителей на этом участке фронта нет, так чего нам бояться?
Чем больше они меня «накручивали», тем больше мне казалось, что они правы. Подошёл к самолёту. Бомбы действительно подвешены.
– Как машина? – спрашиваю у механиков.
А они мне в ответ ту же песню: и чего, мол, зря сидим?
– Хорошо! Заводите моторы. А я пойду на командный пункт получать боевое задание.
Через час наш самолёт был в воздухе.
До линии фронта сто километров. Бомбы и пулемёты изменили лётные качества машины.
О скорости в сто восемьдесят километров не могло быть и речи – больше ста пятидесяти она теперь не давала. Высоту также набирала очень медленно.
Пока мы добирались до линии фронта, мне удалось подняться на высоту тысячи семисот метров. «Ну и хватит!» – подумал я. Из винтовки нас не достать, зенитными пулемётами – тоже (они стреляют на тысячу пятьсот). Правда, зенитные пушки стреляют на восемь тысяч метров, а выше нам всё равно не подняться. Но нельзя же требовать от фронтового полёта полной безопасности!
Пролетаем линию фронта. День ясный, впереди виднеется цель. И тут я вспомнил, как пионеры не раз спрашивали меня: «Товарищ Водопьянов, а вы смелый?»
Меня всегда смущал этот вопрос. Ну как ответить? Сказать – смелый, подумают – хвастаю. Сказать – нет, – а как же я тогда летаю?
Вот и теперь я держал курс на цель и сам с собой рассуждал на эту тему. С одной стороны, я боюсь, как бы на нас не напали истребители. А с другой стороны, я уверен, что если нападут, то не они меня собьют, а я их. Смелость заключается в уверенности, решил я. Когда боец идёт в наступление с винтовкой в руках, его смелость решается уверенностью в том, что не враг убьёт его, а он – врага.
С такими мыслями я подлетел к цели.
На маленькой станции мы увидели что-то прикрытое брезентом. Вероятно, военное имущество. Через две минуты одна за другой на этот брезент посыпались наши бомбы. Что там, внизу, творилось! Всё белое стало чёрным. Несколько бомб угодило прямо на железнодорожное полотно. (Потом оказалось, что, разбив линию, мы отрезали путь к отступлению финскому бронепоезду.)
Выполнив задание, мы благополучно (если не считать, что нас обстреляли зенитки) вернулись домой. Наш полёт вызвал много разговоров среди лётчиков, а командир сказал:
– Ну ничего! «Корова» ваша, видно, дойная. Нам такая подходит!
Однако командование запретило нам летать днём – боялись, что рано или поздно белофинны нас подкараулят: уж слишком заметная машина. Но мы и в ночном полёте однажды так отличились, что рассказы о нашей машине долго ходили по всему фронту.
Дело было так.
В ту ночь мы хорошо положили свои бомбы и уже собирались идти домой. Мороз был тридцать девять градусов. Впереди показалась дымка тумана. В дымке могли замёрзнуть приборы, поэтому я решил включить подогреватель. Только успел я это сделать, как в нас вдруг начали палить из зенитных батарей, причём сразу из нескольких точек.
Что, думаю, за чудо: так вот взяли и разом на нас накинулись!
В тёмной кабине стало совсем светло. Мы шли на высоте тысячи двухсот метров. Снаряды рвались и выше и ниже нас. Вспышки залпов батарей доходили до нас как молнии.
Вот так ночной полёт! Светлей, чем днём!
На аэродром прилетели благополучно. Подрулили к месту нашей стоянки.
К нам спешили лётчики. Они почему-то показывали на крылья и смеялись. Я никак не мог понять, отчего им так весело. Если у нас пробиты крылья, так ничего смешного тут нет. Выхожу из самолёта – меня окружают товарищи.
– Вы что, – говорит мне командир полка, – на международной линии пассажиров возите? Почему у вас зажжены бортовые огни?
– Как так? – изумился я.
Смотрю – и глазам не верю. Оказывается, я вместо подогревателя приборов включил бортовые огни. И ещё удивлялся, почему в нас палить начали! Только теперь стало понятно, почему они так энергично стреляли.
Получилось так, будто мы посмеялись над белофиннами: стреляйте, мол, всё равно не попадёте! С другой стороны, мы могли за этот «смех» заплатить жизнью.
Особенно ярко горела лампочка в хвосте самолёта, где сидел наш стрелок. Я подошёл к нему.
– Послушайте, – сказал я, – вы же видели, что загорелась лампочка, почему вы её не разбили?
– Виноват, товарищ командир, – смущённо ответил мне стрелок. – Я думал, вы нарочно включили лампочку, чтобы мне светлее было. Я выпустил все патроны. Думаю, удачно!
Победителей не судят. Командир посмеялся вместе со всеми и пошутил:
– Придётся, видно, разрешить вам летать днём, раз вы уж сами из ночи день делаете.
Кто такой Серёга?
Мы шли в боевой полёт на Берлин. Эта цель всегда создавала у лётчиков особенно напряжённое, даже несколько торжественное настроение. Бомбить само логово фашистского зверя считалось у нас почётным заданием, и к его выполнению относились необычайно ревностно. Поэтому, когда в полёте на Берлин у нас отказал один из моторов, было решено маршрут продолжать: сбросить бомбы на цель, а там – будь что будет.
В начале пути погода была хорошая, но, когда мы пролетели линию фронта, она начала портиться: появилась облачность.
Я решил лететь выше облаков. Пришлось подняться на пять тысяч метров. Все надели кислородные маски.
По внутреннему телефону спросил стрелков, как они себя чувствуют, хорошо ли работают кислородные приборы. Получил ответ, что всё в порядке, и спокойно пошёл дальше.
Но дальше облачность оказалась ещё выше пяти тысяч метров. Поднялись на шесть и около трёх часов шли, не видя земли.
Вскоре высота достигла семи тысяч. Вдруг правый крайний мотор остановился.
– Далеко ли цель? – спросил я штурмана.
– Осталось двадцать минут полёта.
Возвращаться было обидно. А если сбросить бомбы, не долетев до Берлина, то что мы выиграем? Всё равно до своей земли можем не дотянуть. Нет уж, выполнять задание так выполнять!
И я продолжал вести машину по курсу.
Через двадцать минут дрогнул самолёт. Я сразу понял, что это открыли люки. Сейчас наши бомбы будут сброшены на цель, и мы пойдём обратно.
Когда мы сошли с цели, я решил снизиться, чтобы запустить мотор. Мне уже стало ясно, что он остановился потому, что не хватало воздуха.
На высоте в три тысячи метров мотор снова заработал. Но успел я порадоваться, как штурман начал мне командовать: «Вправо! Влево!»
Что такое?
Впереди были заградительные огни немецкой батареи.
Мы быстро набрали высоту. На шести тысячах мотор снова остановился. Мои догадки подтвердились: ему не хватало воздуха. Приходилось снижаться, и каждый раз мы попадали под обстрел.
Нам пробили два бензиновых бака. Но все четыре мотора работали пока хорошо.
Начало светать. Впереди появились высокие обрывистые облака; они напоминали каменные шпили Кавказских гор. Казалось, что самолёт сейчас врежется в эти «скалы» и разобьётся о них вдребезги.
С облаками на нас надвигался мощный циклон. Обойти его не было никакой возможности: мы и так шли на высоте пяти тысяч метров. Когда мы попали в него, в кабине поднялась снежная пыль. В малейшую щёлочку проникал густой струйкой снег. Все приборы покрылись его тонким слоем. Мой «больной» мотор снова остановился.
По расчёту времени, наш самолёт находился уже недалеко от линии фронта. Бензин из пробитых баков продолжал вытекать, и я ждал, что вот-вот должны остановиться все четыре мотора.
Было решено снизиться под облака и восстановить по местности, где мы находимся: если уж придётся совершить вынужденную посадку, то надо знать где.
На высоте тысячи восьмисот метров показалась земля. Температура резко поднялась, снег в кабине быстро растаял, по окнам хлестал дождь.
Под нами была русская земля с густым лесом. Сёл больших мы не заметили, скоплений войск – тоже. Судя по всему, линию фронта мы ещё не «перетянули».
– Где мы? – спрашиваю штурмана.
– Фронт недалеко. Подтяните ещё немного!
В это время, как по команде, остановились все четыре мотора. Машина быстро стала снижаться.
Что делать? Прыгать с парашютом? Но это значит попасть к фашистам в руки. Садиться на открытое место тоже нельзя: расстреляют. Добежать до какого-нибудь укрытия не успеем.
Я принял решение: садиться на густой лес, подальше от дорог. По крайней мере, фашисты не скоро доберутся до нас, а может быть, нам посчастливится встретиться с советскими людьми. Что касается самой посадки на лес, мне лично это приходилось делать впервые, но я отлично помнил рассказ моего друга Ильи Павловича Мазурука, которому пришлось однажды садиться прямо на таёжные заросли, и он даже не сломал машину.
По телефону предупреждаю товарищей: приготовиться!
Я видел, как один за другим товарищи уходили в заднюю часть самолёта, где меньше риска погибнуть при посадке.
Высота быстро сокращалась. Вот и лес… Выравниваю машину, стараюсь как можно больше потерять скорость…
Я упёрся рукой в козырёк, чтобы не разбить лицо о приборы, и мы врезаемся в верхушки густых сосен. Что-то трещит. Машина, подламывая деревья, «на брюхе» опускается до самой земли.
– Товарищи, – крикнул я, – вы живы?
– Мы-то живы, а вы как?
– Раз сам спрашиваю, значит, в порядке!
Оцарапанные, немного оглушённые, мы вылезли из машины.
– А где же хвостовой пушкарь? – спросил я.
– Он раньше всех вышел. Куда же он девался? – недоумевают товарищи.
В это время мы услышали глухой шум какой-то возни, пыхтение и наконец голос пропавшего пушкаря.
– Стой! Ещё кусаться будешь! – сердито кричал он где-то совсем близко.
– Пусти, окаянный! – крикнул в ответ высокий не то женский, не то детский голос.
Мы насторожились.
Пушкарь подтащил своего упирающегося пленника. Это был мальчишка в ветхой одежонке, лет двенадцати-тринадцати на вид.
– Вот, – доложил пушкарь, – под самый хвост машины подполз!
– «Подполз»! – дерзко сказал мальчишка. – Это вы чуть человека не задавили! Идёшь по лесу – и на тебя самолёт валится… – ворчливо добавил он.
– Ты кто? – спросил его штурман. – Может, партизан? – мягко закончил он.
– Нет. Мой дед заболел, ему кисленького захотелось. Ну, я пошёл на хутор за капустой, а вы тут и плюхнулись… Чуть не задавили! – опять с вызовом сказал он.
– Что значит «плюхнулись»? – недовольно переспросил штурман.
– Ну как по-вашему – сели?
– Тебя как зовут? – вступил я в разговор.
– Серёга.
– Скажи нам, Серёга, далеко здесь немцы?
– Не знаю я, дяденька, – вдруг сменив тон, плаксиво заговорил Серёга. – Ничего я не знаю. Отпустите меня. И так чуть не убили. Меня дедушка ждёт!
– За кого ты нас принимаешь? – уже совсем ласково спросил я, видя, что парень «крутит».
– За лётчиков, – ответил хитрый мальчишка.
– За каких?
– За военных! – Он снова увернулся от прямого ответа.
– Ох, и хитёр ты, бестия! – потирая укушенное место, заметил ему пушкарь.
– Я не бестия. Бестия женского рода, а я мужчина.
Мы, несмотря на неясность момента, громко расхохотались.
– Ты что ж, мужчина, думаешь – мы немцы?
– Не знаю.
– А по разговору судя, мы немцы или русские?
– Не знаю я. Отпустите! Меня дедушка ждет.
– Товарищ командир! – обратился ко мне пушкарь. – Будем самолёт всё равно сжигать, и его туда же. Разве вы не видите? Это же немецкий шпион!
Глазёнки у мальчишки забегали: он старался понять, шутит пушкарь или нет. Наконец спросил:
– Аэроплан будете сжигать?
– А что же, немцам оставлять?
– Может, что зарыть? – нерешительно спросил Серёга.
– А потом ты приведёшь немцев и покажешь?
Вместо ответа Серёга самым неожиданным образом прыгнул в сторону и скрылся в чаще.
Штурман и пушкарь бросились за ним, но его и след простыл.
– Кто его знает, что за парень… Надо скорей уходить! – забеспокоились мы. – Может, действительно какой-нибудь шпионский прихвостень.
Мы живо подтащили сухих сучьев, разбили масляные баки – и запылал костёр. Тогда мы быстро, гуськом двинулись на восток.
Через несколько часов мы вышли на дорогу. Решили идти вдоль неё – может, удастся встретить кого-нибудь более сговорчивого, чем Серёга. Мысль о нём всё время беспокоила нас: кто его знает, что он за парень! Почему убежал? Может, беду навлечёт…
Мы недолго шли в ожидании встречи. Словно вынырнув из-под земли, перед нами предстали три всадника. Автоматы у них были наизготове.
– Стой!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47