https://wodolei.ru/catalog/filters/
Влюбленность здесь в самый раз. Депрессия тоже. Нигде больше нельзя так роскошно быть несчастным. Недавно я прочитала в «Эспрессо», что в Венеции целые толпы депрессивных европейцев с севера кончают жизнь самоубийством – бросаются во всемирно известный Большой канал. А какое из этих состояний подходит тебе?
– Ни то ни другое, – ответила Ванда и показалась себе в тот момент бесчувственным сухарем. – Я умею плавать.
– Ничего хорошего, – насторожилась Мария-Ассунта. – Даже представить невозможно – жить в таком мифе, как Венеция, и заниматься банальностями. Или ты хочешь в итоге есть поленту, ругаться на работе, красить волосы и жаловаться на высокие налоги? Венеция этого не заслуживает! – вдруг воскликнула она.
– Венеция – не ледяная глыба, – ответила Ванда, тем самым подарив нечаянно аргумент лагерю ненавистников Венеции.
– Вот, вот! Ледяная глыба! – зашумели они. – Венеция и есть ледяная глыба. Вы сами это почувствуете. Ее можно толкать и толкать и раскачивать, но она с места не сдвинется.
– Будь что будет, – твердо сказала Ванда. – Но если бы у меня был выбор, я бы уж, конечно, с большим удовольствием отправилась в Париж.
– К этим жмотам французам? – возмутились все сразу.
Как только речь зашла о французах, вновь воцарилось единодушие. Их скупость была притчей во языцех. Потом все снова дружно принялись поносить венецианскую погоду – туман, туман, туман круглый год, и расизм северян. Все знали, что для венецианца Балканы начинаются уже с Падуи. Итальянцы-южане для них просто гадость ползучая, пожиратели пыли и праха. Ванду еще изгложет туманными сырыми ночами тоска по Неаполю.
– Bella. Sempre bella, Venezia, – сказал Стефано и указал на палаццо с розовым воланом архитектурное украшение.
.
– Да, – сказала Ванда.
Когда в 1972 году Ванда впервые приехала в Венецию, ей было двенадцать лет, и она страдала из-за своих тощих ног и из-за отца, который считал любовь к путешествиям противоестественной наклонностью. Родной Неаполь он покидал, только если его что-то принуждало. Мать Ванды каждый год, когда начинались каникулы, грозила ему разводом. А в этот раз она пригрозила так вдохновенно, что отцу осталось только сдаться. К тому же ее должна была сопровождать бабушка Нунциатика, что значительно омрачало поездку. Никакие ландшафты и города не могли ей угодить и, конечно, Венеция тоже. Бабушка придиралась ко всему. Переулки слишком узкие, воздух слишком влажный, еда слишком тяжелая, собор Св. Марка чересчур пышен, цены чересчур высокие, она назвала Венецию la citta degli Americani – город американцев, и была убеждена, что единственное, что оправдывало существование Венеции, – это ее способность развеять грусть– тоску и пресыщение жизнью богатых американцев. А вообще? Зачем нужен город, по пояс стоящий в воде? Венеция не город, а только состояние. Фривольность.
Конечно, они прокатились и на гондоле. Ванде казалось, что гондолы похожи на черных блестящих насекомых, она побаивалась их. К тому же гондольер сострил по поводу ее ног, когда она садилась в лодку, и тем самым подлил масла в ее антивенецианское настроение. Потом они побывали в гостях у дяди Радомира, который совсем недавно обосновался в Венеции.
– Венеция. Ну, да. Вполне подходит твоему «душевному» братцу, – говорила бабушка Нунциатика матери Ванды.
Они пили чай у дяди Радомира. Разговор отдавал тухлятиной, так же как поданное к чаю печенье. Всю дорогу домой Ванда ломала себе голову, что же может быть душевного в этом каком-то отстраненном дяде. Но спросить она так и не решилась.
– Тебе нравится Венеция? – спросил Стефано.
– Да, – ответила Ванда.
Они миновали Палаццо Пезаро, и Ванда постаралась рассмотреть, горел ли свет на последнем этаже. Одно окно было освещено. На верхнем этаже располагался Восточный музей искусств, будущее место работы Ванды.
Как только Радомир узнал об этом, стало ясно, что Ванда переедет к нему в Палаццо Дарио. Она ни в коем случае не должна была снимать жилье. Кроме того, Радомир тут же оживил свои блестящие венецианские связи. Даже если бы существовало общество чайных чашек, Радомир Радзивилл был бы его президентом. Начиная с Общества любителей бриджа и Клуба Гуггенгейма, включая Союз друзей художественного переплета книги и Клуб льва, в Венеции не было ни одной associazione, в которой Радомир не состоял бы членом или не был бы членом правления. Также и в «Save Venice» объединение «Спасем Венецию».
. Обед в баре «У Гарри» (где Радомир, как все венецианцы, которые умеют считать, имел пятидесятипроцентную скидку) с председателем союза «Save Venice» и ужин на террасе отеля «Монако» (сорокапроцентная скидка) с генеральным директором Музея античности и искусства – и вся Венеция знала, что Ванда Виарелли, его любимица, его единственная племянница и знаток истории японского искусства, намерена произвести революцию в Восточном музее.
Таким он был. Экзальтированным, восторженным, открытым миру как коробка пралине.
– Венеция – единственная в мире, – сказал Стефано.
– Да, – сказала Ванда и склонила голову набок.
3
Палаццо Дарио и его обитатели. Первый взгляд на прошлое Радомира Радзивилла и на первую «funiculi-funicula» Связка из шести гондол, которая выходит на каналы ночью и гондольер которой поет серенады и песни, заказанные туристами.
Среди своих соперников, бросавших друг другу вызов на всемирно известном Большом канале, Палаццо Дарио выглядел истощенным. Воплощенная желто-серая хрупкость. Карточный домик, который потому только держится, что его основание шире верхних этажей. Ванде казалось, что достаточно только тронуть маленький кусочек его мрамора, как весь дворец бесшумно сложится и рухнет во всемирно известный Большой канал. На цоколе дворца было выгравировано GENIO URBIS JOANNES DARIO – «Джованни Дарио – гению города». Выше устремлялись вверх три узких окна с заостренными сводами, закованные тройными решетками, как будто им предназначалось защищать гарем. Мраморный фасад был украшен медальонами из зеленого гранита и красного порфира – в воде отражалось подкрашенное, нагримированное лицо дворца.
Но и эта красивая маска не могла скрыть бросающуюся в глаза худосочность, хотя и оттеняла все три этажа – два piano nobile, аристократических этажа, задуманных для осмотра, а не в качестве жилья, и скромный, сдержанный верхний этаж. Палаццо жеманно потягивался и чванился всем своим видом, но отдельно каждый этаж был не более чем импозантный салон. На первом этаже располагался салон Мохамеда, названный так в честь султана Мохамеда Il, которому архитектор Джованни Дарио был обязан своей славой и состоянием. Эти помещения, по мнению Радомира, нуждались в особом содержании и присмотре. На втором этаже располагался розовый салон. Рядом с ним была библиотека, роскошная ванная, спальня Радомира, маленькие комнаты для гостей и чуланы с кладовками.
Если бы стены Палаццо Дарио были прозрачными, подумала Ванда, приближаясь к дому, глазам могла бы открыться такая картина: в кухне сидела бы Мария, большая и широкая, как жаба-царица, склонившись над сборником кроссвордов «Settimana enigmistica» «Загадки на неделю».
.
Она почти всю жизнь прожила в Палаццо Дарио в качестве домоправительницы. Новые владельцы приходили и уходили, а Мария оставалась. Здесь она состарилась, лицо избороздили морщины и только мочки ушей сильно увеличились. У нее была привычка выныривать из темноты палаццо в тот миг, когда ее никто не ждал. Она неожиданно появлялась за спиной у кого-нибудь, будто специально подкрадываясь из темноты, чтобы укусить свою жертву в шею. Довольно пугливый Радомир все время грозил повесить ей колокольчик на шею. И как ей удавалось бесшумно перемещать свое шарообразное тело по коридорам, для всех оставалось загадкой.
Когда Ванда впервые встретила Марию, она не смогла понять ни единого слова из того, что та наговорила. Слова Марии неслись на Ванду, как ураган. Тут дело в диалекте, вначале считала Ванда. Как все венецианцы, Мария говорила на том загадочном языке, из которого каждое следующее столетие вымывались поочередно твердые согласные. На Ванду венецианский диалект производил впечатление детского лопотания. Потом, правда, Ванда заметила, что Марию не понимали и сами венецианцы. Ее никто не понимал. Радомира это не смущало. «Важнее то, что она меня понимает», – говорил он.
В библиотеке второго этажа piano nobile она могла бы увидеть темнокожего слугу Микеля, развалившегося в кресле и листающего «Vogue». Он был втиснут в свою ливрею, как в облачение перед причастием. Воплощая свою венецианскую мечту и обустраивая дворец, Радомир подчеркивал ценность каждой мельчайшей детали и, конечно, не мог допустить, чтобы в его ренессансном дворце на всемирно известном Большом канале не было настоящего венецианского мавра.
– Только не надо филиппинцев, – часто повторял Радомир, – которые не знают, с чего начать, чтобы почистить светильник!
Когда-то Микель приехал из Эфиопии в Италию изучать машиностроение, но был нанят Радомиром в качестве своего рода горничной и забросил учебу. Радомир всегда хвалил благоразумие своего эфиопского слуги. О нет, нет, нет! О том, чтобы силой впихивать его в ливрею, не могло быть и речи. Он, Радомир Радзивилл, убежденный монархист, но не мучитель людей. Микель, конечно же, сам, по собственной доброй воле, решил, что неприлично встречать gentiluomo в джинсах и свитере.
Он попросил время подумать, выкурил на кухне сигарету и сам принял решение отныне носить ливрею. В течение нескольких лет Радомир отшлифовал своего лакея по всем правилам: его итальянский был безупречен, включая passato remoto прошедшее законченное время (ит.).
, его французский impeccable безукоризнен (ит.).
(язык королей – поэтому необходимая принадлежность Палаццо Дарио). Микель отвозил Радомира на вечерние собрания и забирал его оттуда, отвечал на телефонные звонки и напоминал хозяину о его встречах. В свой последний приезд Ванда наблюдала, как в Кампо Санта Мария дель Джильо Микель поднял на руки одетого в костюм мандарина дядю и перенес его через лужу, так как бархатные туфли его господина не должны были пострадать. В присутствии Радомира Микель всегда походил на статую Виктора Эммануила. И только когда хозяин был в отъезде, он позволял себе немного расслабиться. Тогда он собирал друзей, продавцов сумок из Сомали, и забивал с ними несколько косячков на кухне у изразцовой печи. Там же играл магнитофон с Бобом Марли, и они выстукивали ритмы его песен на латунных кастрюлях Марии.
В мираже прозрачного дворца наконец появился Радомир в его излюбленном месте в доме – в так называемой «роскошной» ванной. Во дворце не было другого места, где Радомир проводил бы так много времени, как в этой монументальной ванной, в которую никто, кроме Микеля, не имел права входить. Роскошная ванная должна была имитировать Альгамбру, однако при этом выглядела как люкс в отеле «Holiday Inn», – думалось Ванде. Золотые краны и розовые арки. Воплощенная в мрамор мечта французской герцогини де ла Бом Плувиньель, которая жила в этом дворце на грани веков. Ванда представляла себе, как Радомир сидел в ванне спиной к двери, обязательно, как ей казалось, с маленькими желтыми пластиковыми гантелями в руках. Она видела, как он по-птичьи поднимал и опускал руки. Она знала, что он придавал огромное значение физической закалке и оздоровлению.
Микель ожидал Ванду на причале. На его крупной и высокой фигуре красная лакейская униформа и особенно короткие штаны выглядели опереточно. Он зябко поеживался. В стенах дворцового причала было холодно, сыро и темно, как в турецкой бане без пара. Радомир часто говорит, что целые поколения венецианских студентов-архитекторов посвящали свои дипломные работы этим мраморным аркам, сводам и колоннам пристаней и причалов позднего средневековья и Ренессанса. Мраморные своды подмывали приливы, и они были сплошь покрыты оспинками и щербинками из-за бесконечных затоплений. На причале Сопрапорта две мраморные фигурки мальчиков, у которых вода отгрызла крайнюю плоть, держали на руках бирюзово-белый полосатый герб рода Дарио. Все, что когда-то было в них прекрасно, открошилось и исчезло: члены, локоны, носы – теперь соль вгрызалась уже в их лица. У одного из них в нижней части лица зияла такая каверна, словно он болел проказой.
Вслед за Микелем Ванда поднялась по лестнице на второй этаж. Коридор украшали позолоченные розетки из гипса – образцы жуткого рококо – пояснил Ванде Радомир в ее первый приезд. Но что поделаешь? В течение пяти столетий палаццо переварил всех своих обитателей, хладнокровно и молча. Кто-то из них верил, что сможет выразить себя, сооружая мраморный фонтан, другой пытался воплотить свои творческие порывы в оборудовании дворца кухонным лифтом для доставления кушаний на верхние этажи. Но то, что все его жители ценили как индивидуальность дома – бело-золотистые изразцовые печи эпохи рококо и потолки, украшенные гипсовыми розетками, было ничем иным, как ничего не стоящей мишурной отделкой, которая, однако, не смогла испортить и истинную оригинальность и индивидуальность Палаццо Дарио.
Из трех этажей палаццо Радомир занимал в основном только третий. На втором этаже, то есть первом из piano nobile, можно было жить только летом. Sovraintendenza, Управление по охране памятников, запретило обогревать этот салон с целью сохранить в нем уникальные образцы лепнины. Поэтому мебель второго этажа дремала в зимние месяцы под белыми простынями. Радомир открывал этот piano nobile только в исключительных случаях, например, когда принимал фотографов из издательств, выпускающих альбомы Венеции, естественно, за определенную денежную компенсацию. Ему было все равно, в каком именно альбоме появятся фотографии его дворца: «Жизнь в Венеции», «Венецианские палаццо», «Палаццо всемирно известного Большого канала» – Радомир и его Палаццо Дарио должны были фигурировать в любом из них: Палаццо Дарио – вид с воды; Палаццо Дарио – вид со стороны сада;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Ни то ни другое, – ответила Ванда и показалась себе в тот момент бесчувственным сухарем. – Я умею плавать.
– Ничего хорошего, – насторожилась Мария-Ассунта. – Даже представить невозможно – жить в таком мифе, как Венеция, и заниматься банальностями. Или ты хочешь в итоге есть поленту, ругаться на работе, красить волосы и жаловаться на высокие налоги? Венеция этого не заслуживает! – вдруг воскликнула она.
– Венеция – не ледяная глыба, – ответила Ванда, тем самым подарив нечаянно аргумент лагерю ненавистников Венеции.
– Вот, вот! Ледяная глыба! – зашумели они. – Венеция и есть ледяная глыба. Вы сами это почувствуете. Ее можно толкать и толкать и раскачивать, но она с места не сдвинется.
– Будь что будет, – твердо сказала Ванда. – Но если бы у меня был выбор, я бы уж, конечно, с большим удовольствием отправилась в Париж.
– К этим жмотам французам? – возмутились все сразу.
Как только речь зашла о французах, вновь воцарилось единодушие. Их скупость была притчей во языцех. Потом все снова дружно принялись поносить венецианскую погоду – туман, туман, туман круглый год, и расизм северян. Все знали, что для венецианца Балканы начинаются уже с Падуи. Итальянцы-южане для них просто гадость ползучая, пожиратели пыли и праха. Ванду еще изгложет туманными сырыми ночами тоска по Неаполю.
– Bella. Sempre bella, Venezia, – сказал Стефано и указал на палаццо с розовым воланом архитектурное украшение.
.
– Да, – сказала Ванда.
Когда в 1972 году Ванда впервые приехала в Венецию, ей было двенадцать лет, и она страдала из-за своих тощих ног и из-за отца, который считал любовь к путешествиям противоестественной наклонностью. Родной Неаполь он покидал, только если его что-то принуждало. Мать Ванды каждый год, когда начинались каникулы, грозила ему разводом. А в этот раз она пригрозила так вдохновенно, что отцу осталось только сдаться. К тому же ее должна была сопровождать бабушка Нунциатика, что значительно омрачало поездку. Никакие ландшафты и города не могли ей угодить и, конечно, Венеция тоже. Бабушка придиралась ко всему. Переулки слишком узкие, воздух слишком влажный, еда слишком тяжелая, собор Св. Марка чересчур пышен, цены чересчур высокие, она назвала Венецию la citta degli Americani – город американцев, и была убеждена, что единственное, что оправдывало существование Венеции, – это ее способность развеять грусть– тоску и пресыщение жизнью богатых американцев. А вообще? Зачем нужен город, по пояс стоящий в воде? Венеция не город, а только состояние. Фривольность.
Конечно, они прокатились и на гондоле. Ванде казалось, что гондолы похожи на черных блестящих насекомых, она побаивалась их. К тому же гондольер сострил по поводу ее ног, когда она садилась в лодку, и тем самым подлил масла в ее антивенецианское настроение. Потом они побывали в гостях у дяди Радомира, который совсем недавно обосновался в Венеции.
– Венеция. Ну, да. Вполне подходит твоему «душевному» братцу, – говорила бабушка Нунциатика матери Ванды.
Они пили чай у дяди Радомира. Разговор отдавал тухлятиной, так же как поданное к чаю печенье. Всю дорогу домой Ванда ломала себе голову, что же может быть душевного в этом каком-то отстраненном дяде. Но спросить она так и не решилась.
– Тебе нравится Венеция? – спросил Стефано.
– Да, – ответила Ванда.
Они миновали Палаццо Пезаро, и Ванда постаралась рассмотреть, горел ли свет на последнем этаже. Одно окно было освещено. На верхнем этаже располагался Восточный музей искусств, будущее место работы Ванды.
Как только Радомир узнал об этом, стало ясно, что Ванда переедет к нему в Палаццо Дарио. Она ни в коем случае не должна была снимать жилье. Кроме того, Радомир тут же оживил свои блестящие венецианские связи. Даже если бы существовало общество чайных чашек, Радомир Радзивилл был бы его президентом. Начиная с Общества любителей бриджа и Клуба Гуггенгейма, включая Союз друзей художественного переплета книги и Клуб льва, в Венеции не было ни одной associazione, в которой Радомир не состоял бы членом или не был бы членом правления. Также и в «Save Venice» объединение «Спасем Венецию».
. Обед в баре «У Гарри» (где Радомир, как все венецианцы, которые умеют считать, имел пятидесятипроцентную скидку) с председателем союза «Save Venice» и ужин на террасе отеля «Монако» (сорокапроцентная скидка) с генеральным директором Музея античности и искусства – и вся Венеция знала, что Ванда Виарелли, его любимица, его единственная племянница и знаток истории японского искусства, намерена произвести революцию в Восточном музее.
Таким он был. Экзальтированным, восторженным, открытым миру как коробка пралине.
– Венеция – единственная в мире, – сказал Стефано.
– Да, – сказала Ванда и склонила голову набок.
3
Палаццо Дарио и его обитатели. Первый взгляд на прошлое Радомира Радзивилла и на первую «funiculi-funicula» Связка из шести гондол, которая выходит на каналы ночью и гондольер которой поет серенады и песни, заказанные туристами.
Среди своих соперников, бросавших друг другу вызов на всемирно известном Большом канале, Палаццо Дарио выглядел истощенным. Воплощенная желто-серая хрупкость. Карточный домик, который потому только держится, что его основание шире верхних этажей. Ванде казалось, что достаточно только тронуть маленький кусочек его мрамора, как весь дворец бесшумно сложится и рухнет во всемирно известный Большой канал. На цоколе дворца было выгравировано GENIO URBIS JOANNES DARIO – «Джованни Дарио – гению города». Выше устремлялись вверх три узких окна с заостренными сводами, закованные тройными решетками, как будто им предназначалось защищать гарем. Мраморный фасад был украшен медальонами из зеленого гранита и красного порфира – в воде отражалось подкрашенное, нагримированное лицо дворца.
Но и эта красивая маска не могла скрыть бросающуюся в глаза худосочность, хотя и оттеняла все три этажа – два piano nobile, аристократических этажа, задуманных для осмотра, а не в качестве жилья, и скромный, сдержанный верхний этаж. Палаццо жеманно потягивался и чванился всем своим видом, но отдельно каждый этаж был не более чем импозантный салон. На первом этаже располагался салон Мохамеда, названный так в честь султана Мохамеда Il, которому архитектор Джованни Дарио был обязан своей славой и состоянием. Эти помещения, по мнению Радомира, нуждались в особом содержании и присмотре. На втором этаже располагался розовый салон. Рядом с ним была библиотека, роскошная ванная, спальня Радомира, маленькие комнаты для гостей и чуланы с кладовками.
Если бы стены Палаццо Дарио были прозрачными, подумала Ванда, приближаясь к дому, глазам могла бы открыться такая картина: в кухне сидела бы Мария, большая и широкая, как жаба-царица, склонившись над сборником кроссвордов «Settimana enigmistica» «Загадки на неделю».
.
Она почти всю жизнь прожила в Палаццо Дарио в качестве домоправительницы. Новые владельцы приходили и уходили, а Мария оставалась. Здесь она состарилась, лицо избороздили морщины и только мочки ушей сильно увеличились. У нее была привычка выныривать из темноты палаццо в тот миг, когда ее никто не ждал. Она неожиданно появлялась за спиной у кого-нибудь, будто специально подкрадываясь из темноты, чтобы укусить свою жертву в шею. Довольно пугливый Радомир все время грозил повесить ей колокольчик на шею. И как ей удавалось бесшумно перемещать свое шарообразное тело по коридорам, для всех оставалось загадкой.
Когда Ванда впервые встретила Марию, она не смогла понять ни единого слова из того, что та наговорила. Слова Марии неслись на Ванду, как ураган. Тут дело в диалекте, вначале считала Ванда. Как все венецианцы, Мария говорила на том загадочном языке, из которого каждое следующее столетие вымывались поочередно твердые согласные. На Ванду венецианский диалект производил впечатление детского лопотания. Потом, правда, Ванда заметила, что Марию не понимали и сами венецианцы. Ее никто не понимал. Радомира это не смущало. «Важнее то, что она меня понимает», – говорил он.
В библиотеке второго этажа piano nobile она могла бы увидеть темнокожего слугу Микеля, развалившегося в кресле и листающего «Vogue». Он был втиснут в свою ливрею, как в облачение перед причастием. Воплощая свою венецианскую мечту и обустраивая дворец, Радомир подчеркивал ценность каждой мельчайшей детали и, конечно, не мог допустить, чтобы в его ренессансном дворце на всемирно известном Большом канале не было настоящего венецианского мавра.
– Только не надо филиппинцев, – часто повторял Радомир, – которые не знают, с чего начать, чтобы почистить светильник!
Когда-то Микель приехал из Эфиопии в Италию изучать машиностроение, но был нанят Радомиром в качестве своего рода горничной и забросил учебу. Радомир всегда хвалил благоразумие своего эфиопского слуги. О нет, нет, нет! О том, чтобы силой впихивать его в ливрею, не могло быть и речи. Он, Радомир Радзивилл, убежденный монархист, но не мучитель людей. Микель, конечно же, сам, по собственной доброй воле, решил, что неприлично встречать gentiluomo в джинсах и свитере.
Он попросил время подумать, выкурил на кухне сигарету и сам принял решение отныне носить ливрею. В течение нескольких лет Радомир отшлифовал своего лакея по всем правилам: его итальянский был безупречен, включая passato remoto прошедшее законченное время (ит.).
, его французский impeccable безукоризнен (ит.).
(язык королей – поэтому необходимая принадлежность Палаццо Дарио). Микель отвозил Радомира на вечерние собрания и забирал его оттуда, отвечал на телефонные звонки и напоминал хозяину о его встречах. В свой последний приезд Ванда наблюдала, как в Кампо Санта Мария дель Джильо Микель поднял на руки одетого в костюм мандарина дядю и перенес его через лужу, так как бархатные туфли его господина не должны были пострадать. В присутствии Радомира Микель всегда походил на статую Виктора Эммануила. И только когда хозяин был в отъезде, он позволял себе немного расслабиться. Тогда он собирал друзей, продавцов сумок из Сомали, и забивал с ними несколько косячков на кухне у изразцовой печи. Там же играл магнитофон с Бобом Марли, и они выстукивали ритмы его песен на латунных кастрюлях Марии.
В мираже прозрачного дворца наконец появился Радомир в его излюбленном месте в доме – в так называемой «роскошной» ванной. Во дворце не было другого места, где Радомир проводил бы так много времени, как в этой монументальной ванной, в которую никто, кроме Микеля, не имел права входить. Роскошная ванная должна была имитировать Альгамбру, однако при этом выглядела как люкс в отеле «Holiday Inn», – думалось Ванде. Золотые краны и розовые арки. Воплощенная в мрамор мечта французской герцогини де ла Бом Плувиньель, которая жила в этом дворце на грани веков. Ванда представляла себе, как Радомир сидел в ванне спиной к двери, обязательно, как ей казалось, с маленькими желтыми пластиковыми гантелями в руках. Она видела, как он по-птичьи поднимал и опускал руки. Она знала, что он придавал огромное значение физической закалке и оздоровлению.
Микель ожидал Ванду на причале. На его крупной и высокой фигуре красная лакейская униформа и особенно короткие штаны выглядели опереточно. Он зябко поеживался. В стенах дворцового причала было холодно, сыро и темно, как в турецкой бане без пара. Радомир часто говорит, что целые поколения венецианских студентов-архитекторов посвящали свои дипломные работы этим мраморным аркам, сводам и колоннам пристаней и причалов позднего средневековья и Ренессанса. Мраморные своды подмывали приливы, и они были сплошь покрыты оспинками и щербинками из-за бесконечных затоплений. На причале Сопрапорта две мраморные фигурки мальчиков, у которых вода отгрызла крайнюю плоть, держали на руках бирюзово-белый полосатый герб рода Дарио. Все, что когда-то было в них прекрасно, открошилось и исчезло: члены, локоны, носы – теперь соль вгрызалась уже в их лица. У одного из них в нижней части лица зияла такая каверна, словно он болел проказой.
Вслед за Микелем Ванда поднялась по лестнице на второй этаж. Коридор украшали позолоченные розетки из гипса – образцы жуткого рококо – пояснил Ванде Радомир в ее первый приезд. Но что поделаешь? В течение пяти столетий палаццо переварил всех своих обитателей, хладнокровно и молча. Кто-то из них верил, что сможет выразить себя, сооружая мраморный фонтан, другой пытался воплотить свои творческие порывы в оборудовании дворца кухонным лифтом для доставления кушаний на верхние этажи. Но то, что все его жители ценили как индивидуальность дома – бело-золотистые изразцовые печи эпохи рококо и потолки, украшенные гипсовыми розетками, было ничем иным, как ничего не стоящей мишурной отделкой, которая, однако, не смогла испортить и истинную оригинальность и индивидуальность Палаццо Дарио.
Из трех этажей палаццо Радомир занимал в основном только третий. На втором этаже, то есть первом из piano nobile, можно было жить только летом. Sovraintendenza, Управление по охране памятников, запретило обогревать этот салон с целью сохранить в нем уникальные образцы лепнины. Поэтому мебель второго этажа дремала в зимние месяцы под белыми простынями. Радомир открывал этот piano nobile только в исключительных случаях, например, когда принимал фотографов из издательств, выпускающих альбомы Венеции, естественно, за определенную денежную компенсацию. Ему было все равно, в каком именно альбоме появятся фотографии его дворца: «Жизнь в Венеции», «Венецианские палаццо», «Палаццо всемирно известного Большого канала» – Радомир и его Палаццо Дарио должны были фигурировать в любом из них: Палаццо Дарио – вид с воды; Палаццо Дарио – вид со стороны сада;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33