Так беззаботно она давненько себя не чувствовала. О Вашеке с той минуты, как вышла из поезда, она вспомнила только дважды.
Завтра до двенадцати ей надо будет договориться о ремонте стиральной машины, зайти в парикмахерскую – уже пора подстричься, недурно бы также купить новый свитер, но придется еще заглянуть в библиотеку и вернуть книги, которые третий месяц валяются у них дома, успеть на почту и оплатить счета.
Она натянула одеяло до самого подбородка, отогнала мысли о Любоше и заснула крепким сном без сновидений.
Вечером похолодало и пошел дождь. Перед освещенным зданием театра то и дело останавливались такси, кто-то приехал трамваем или собственным транспортом, но все торопились пройти внутрь. К тому времени Анна уже заканчивала свою сорокапятиминутную разминку.
Когда погасла хрустальная люстра и затихли зрители в пурпурных креслах, когда притушили свет в ложах и дирижер поднял свою палочку, Анна уже стояла за кулисами, возбужденная и взволнованная, словно в канун своего первого представления. Через мгновенье она станет соучастницей того недолговечного мира иллюзий, где музыка и пластика, слившись воедино, завладевают душами людей, умеющими смотреть и слушать.
Забыли они в тот вечер хоть на время свои заботы? Сколько было вызовов? Семь? Или девять?
По узкой винтовой лестнице Анна взбежала наверх. В уборной нашла чистую простыню и пол-литровую бутылку охлажденного пива. Вволю напилась. В ушах еще звучали последние звуки «Жизели» и гром оваций. Еще не успев стянуть с себя тюлевое платье (лиф, украшенный богатым орнаментом, Боженке после каждого спектакля приходилось подправлять), Анна потянулась к телефону и заказала междугородный.
– Можете преспокойно отменить, – сказала костюмерша, войдя в уборную, – он уже звонил.
– Кто?
– Тот, кому собираетесь звонить вы!
Анна не сразу поняла, почему Боженка перебирает вещи на столе, почему открывает ящик. Она приподняла даже крышку шкатулки и плетеной корзинки.
– Потребовал, чтобы я записала, как будто у меня склероз.
В конце концов вытянула потерянный листок из кармана собственного фартука, насадила на нос очки и принялась читать:
«Вашек съел семь кнедликов и спит как убитый».
Анна высвободилась из своего платья, и на лице у нее заиграла улыбка.
– Решил меня утешить, думает, я тут с ума схожу от страха. – С этими словами она вошла в душевую и начала насвистывать, как мальчишка.
– Но это еще не все! – кричала Боженка. – Через час он позвонил снова и сказал, что на улице пошел снег… – Она многозначительно помолчала.
Анна не отзывалась.
– Но ради этого нам в театр звонить не стоит, – продолжала костюмерша, – о снеговых заносах сообщают в сводках погоды, верно?
Анна высунула голову из душевой и плутовски ухмыльнулась.
– Ты так ему и сказала?
– Сказала. И он со мной вполне согласился.
– Черт побери! Говори дальше, не тяни!
– Толковал еще, что ему надо кое-что выяснить, что никак не может заснуть!
Странно, призналась сама себе Анна, а меня это совсем не трогает. Насухо вытерлась и натянула на себя старенький махровый халат.
– Боженка, я есть хочу!
Двери уборной распахнулись, и на пороге возник Индржих:
– Сегодня ты меня порадовала, Анна. Ты была великолепна!
– Просто я немножечко подремала перед представлением.
– Подремала? – удивилась Боженка. – Три часа проспала тут как убитая!
Индржих придержал дверь, чтобы Боженка с платьем могла выйти, но костюмерша еще дважды возвращалась – за колготками и за нижней юбкой – и всякий раз бросала на Анну выразительные взгляды. А та перед зеркалом расчесывала волосы щеткой.
– Смею ли я пригласить тебя на ужин? – спросил Индржих, когда они остались наконец одни.
Взгляды их встретились в зеркале. Как и в понедельник утром на вокзале, у Анны возникло чувство, что произошло нечто такое, нечто новое, что может изменить всю ее жизнь. Сколов волосы двумя гребнями, она бросила небрежно:
– А почему бы и нет?
Индржих наклонился и поцеловал ее в шею.
Анна не сразу вспомнила, что у нее с собой нет ничего, кроме толстого свитера и брюк, в которых она пришла прямо с вокзала. Индржих отвез ее домой и внизу, в машине, подождал, пока она переоденется.
Когда в половине второго Анна снимала с себя коричневый бархатный костюм, ей вдруг пришло в голову, что она чувствует себя сейчас без Вашека как школьница на каникулах. Позвонил телефон. Анна, поколебавшись, сняла трубку. Индржих спросил, нельзя ли ему вернуться. Они расстались в половине четвертого.

13

Любош встал в полседьмого, съездил за рогаликами и яйцами, зашел на почту, отослал экспресс-письмо в Прагу на адрес Чехословацкого союза физкультуры и спорта (пять сотрудников Горной службы по окончании сезона были приглашены на слет альпинистов), отправил бандероль с двумя детективами на отцовский адрес (с той поры, как ушла Блаженка, отец ни разу после работы не заходил в трактир и ударился в чтение), а на обратном пути заглянул в прокатный пункт спортинвентаря. Шпанек еще не открывал, и Любошу пришлось поднимать его с постели. Он отдал ему Вашеков лыжный ботинок, чтобы тот подобрал пацану подходящие башмаки на застежках.
С рюкзаком на спине возвращался он по обледенелой дороге на мотороллере и уже издали увидел, что из окон домика валит дым. Мгновенно понял, что случилось.
– Гром и молния, чертов Замарашка! Вот возьму и сделаю из тебя сейчас семь маленьких гномиков! – взревел он, влетая в кухню, всю седую от дыма.
Любош ожидал увидеть Вашека с коробком спичек у печки. Не тут-то было! Вашек в пижаме стоял на табуретке у полки с консервами. В руках у него была пятилитровая банка с сардельками. Увидев Любоша, он с набитым ртом объявил:
– Хотел поджарить тебе гренки. В общем, получилось! – И, проглотив кусок, заключил: – На меня можно положиться!
Любош хлопотал над печкой, картонной крышкой разгоняя дым, и гремел:
– Ах ты паршивец! Будешь иметь теперь дело с ремнем!
Вашек перепугался, и только что выловленная им сарделька плюхнулась назад, в банку.
В конце концов Любошу удалось развести огонь. У старой кухонной печки были свои капризы: если в доме не оказывалось сухих щепок или березовой коры, растопить ее не удавалось.
– Любош, – осмелел Вашек, когда в кухне уже окончательно проветрилось, – как человек становится альпинистом?
– Как только взойдет на первую вершину.
Вашек стоял на коленках перед старым, облупленным кухонным шкафом и искал сковородку.
– На которую?
Любош засмеялся.
– Не все ли равно? – Он придвинул кружку с кипятком и насыпал туда чай. В кастрюльку положил шесть яиц. – Если тебе это удастся, считай, что ты уже альпинист на всю жизнь. Но для этого нужно иметь железную волю, а главное, безошибочно знать…
Вашек усердно кивал, ставя на плиту почерневшую сковородку.
– …за что взяться руками, куда опереться ногами, как согреться. Все это совсем просто, но если оплошаешь, недолго и погибнуть.
– Тогда я ничего не понимаю, – сказал Вашек и протянул руку за банкой с салом. – Папа никогда не ошибался!
– Я не его имел в виду, – смутился Любош.
Он погладил Вашека по голове. Но тот, насупившись, резко отстранился.
– Для настоящего мужчины, – продолжал Любош как ни в чем не бывало, – самое большое счастье – уметь преодолевать препятствия.
– Папа был настоящий! – отрубил Вашек. – Сильный! На целую голову выше тебя! – взволнованно помахав ложкой перед носом у Любоша, он сердито шмякнул сало на сковородку.
– Ясно! – кивнул Любош и стал кроить на ломти большой каравай. – Последним, замыкающим, всегда идет самый надежный…

Через несколько минут кухня уже благоухала чесноком, гренками и кофе с молоком. Любош снял с себя свитер, а Вашек быстренько пристегнул к штанам помочи, заметив, что Любош тоже носит их.
Они сидели друг против друга за кухонным столом и чистили яйца.
В окно заглянули первые лучи солнца.
– Ты никогда не боялся? – спросил Вашек.
– Боялся, – признался Любош. – Ветер в Гималаях так ревет, будто на тебя мчится поезд. Однажды я даже слезу пустил.
– Папа тоже был в Гималаях, – похвастался Вашек, вонзая зубы в хлеб.
Любош пристально посмотрел на мальчика и перестал жевать.
– Если тебе было страшно, то почему же ты не вернулся в лагерь?
– Ночью? Темень там такая – на шаг ничего не видно!
– А утром?
– Утром мы начали штурм вершины.
– Ну и как? – Вашек аж дыхание затаил, ловя каждое слово Любоша.
– Это был самый прекрасный день в моей жизни. – Любош улыбнулся одними глазами и доверительно понизил голос: – Тишина, как в сказке. Только скалы и лед. Стоишь и кажешься себе богом.
Вашек, слушавший его разинув рот, восторженно воскликнул:
– Я тоже буду альпинистом! Только маме об этом ничего не говори!
– Большинство людей считает, – пустился философствовать Любош, поглядывая, как мальчик расправляется с яйцом, – что альпинист немножко чокнутый…
– Ну и я такой! – гордо заявил Вашек, а изо рта у него посыпались крошки. Потом потянулся к деревянной посудине и, набрав ложку с верхом, всыпал себе в чай.
– Это сразу видно! Ты сыплешь себе в чай соль! – рявкнул Любош, перегнулся через стол и влепил ему великолепный подзатыльник.

14

Ремонтная мастерская оказалась закрыта, Магда в парикмахерской работала во вторую смену, а в химчистку и на почту Анна вообще не попала. Так, неожиданно рано освободившись, она уже в половине десятого была в театре и до одиннадцати провела на репетиции солистов.
В перерыве Индржих красочно живописал великолепные поединки гладиаторов. А поскольку на следующий день предполагалась первая репетиция третьего действия, рассказывал участникам, как описывал Плутарх последние минуты жизни Спартака.
– Аппиано дает другую версию, – продолжал Индржих. – Но в целом, учитывая и фрагмент настенного изображения, который был найден в Помпеях, можно представить себе картину финальной битвы Спартака.
Есть ли у Вашека еще теплые носки? – размышляла тем временем Анна. За исключением впечатляющих минут, когда Индржих с увлечением доказывал, почему Спартаку было предпочтительней погибнуть в бою, будучи даже изрубленным на куски, нежели живым или мертвым достаться римлянам, Анне не удалось сегодня отогнать мысли о Вашеке и Любоше. Перед отъездом она успела дать Вашеку строгий наказ, чтобы тот не говорил Любошу ничего лишнего. И хотя Вашек с жаром обещал, да чего стоят его обещания?
– Самое главное, со Спартаком никто не отваживался вступать в открытый бой, и напали на него сзади.
Индржих возбужденно прохаживался вдоль зеркал репетиционного зала.
– Встреча лицом к лицу была небезопасна для каждого, кто бы рискнул напасть на фракийского гладиатора. Хореографическая интерпретация – а она должна придерживаться исторической правды – позволяет нам по-новому воссоздать волнующую картину последнего боя.
Пообедав, Анна осталась в театре и после двух под наблюдением Индржиха отрабатывала серию сложных прыжков. Она решила, что сегодня не поедет домой и часок между репетициями отдохнет в своей уборной. Индржих предложил Анне бутерброд с колбасой, который та поделила на две части и бо́льшую протянула Индржиху.
– Хотел я вчера ночью кое о чем спросить тебя.
Индржих помолчал, нерешительно поглядывая на Анну. Она сидела у зеркала на полу, вытирая лицо полотенцем.
– Может, ты права, – заговорил он, – может, нам и вправду стоит попытаться. Жить вместе.
Анна оглянулась. Индржих натягивал поверх трико темно-фиолетовый свитер. Она знала, что он взвешивает каждое слово.
– Меня пугает только одно: я не знаю, смогу ли привыкнуть к Вашеку.

Вечером они возвращались долиной Белой Лабы. Любош спускался по глубокому снегу, по его лыжне шел Вашек. Снег искрился в лучах заходящего солнца. Маленькие елочки, рассеянные по склону вокруг старых, исхлестанных ветром деревьев, были увенчаны шапками, примерзшими к окоченевшим ветвям. Любош большой дугой объехал огромную ель и остановился с подветренной стороны. Решил, что за целый день Вашек порядком намаялся и, наверное, промерз. Утром он определил его на занятия в лыжную школу. На Вашеке были ботинки, которые Любош взял напрокат у Шпанека, после обеда он привязал его к себе канатом и учил ездить между шестами – слалом. Вашек несколько раз срывался с лыжни, съезжал прямиком вниз и победоносно вопил, что пришел к финишу первым.
Теперь стало ясно, что мальчик едва держится на ногах, нос и все лицо у него покраснели от мороза и ветра, он даже тормозить не мог. Любош уже протянул было руки, чтобы подхватить его, только Вашек наехал ему на лыжи, и оба свалились в глубокий снег.
– Знаешь, как вырвать киту коренной зуб? – спросил Вашек, когда они выбирались из сугроба.
Любош вытаращил на него глаза.
– Соорудишь морской подъемный кран. Дашь киту порцию анальгина… – с серьезным видом начал Вашек.
Любош, застегивавший крепления, озадаченно поднял голову, слушая, что за чепуху городит этот пацан.
– Потом заложишь заряд динамита. Установишь время. СЕМЬ! ШЕСТЬ! ПЯТЬ! – командовал Вашек, как при запуске ракеты. – НУЛЬ! БАХ! – Он обхватил Любоша руками и влепил ему поцелуй, отпрянул на сугроб и, как крот, зарылся в снег. Высоко взметнулась снежная пыль, запорошив Любошу лицо.
– Чего ты ржешь? – спросил ошеломленный его выходкой Любош.
– Ты колючий, – объяснил Вашек. – Я ведь еще ни разу не целовал мужчину.
Любош наклонился к нему и поставил на ноги. Почувствовал, как дрожит этот мальчишка, да и сам он был немножко взволнован.
– Не заливай, разве папу своего ты не любил?
– Любил, – убежденно сказал Вашек. – Только его я даже не знал, – признался он, как игрок, выкладывая на стол припрятанный козырь.

С той минуты, как Вашек обнимал Любоша, он понять не мог, что с ним такое случилось. Но что-то важное, незабываемое – это он знал точно. Ему было невдомек, что впервые в жизни он ощутил мужской запах, тяжелый острый запах, о котором раньше не подозревал. Тот самый «мужской дух», что до глубины души волнует малых ребят, да и женщин тоже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15