Каталог огромен, цена великолепная
– ухмыляясь в усы, говорил своим гусарам вахмистр. А сам искоса наблюдал при свете луны, как передернулось лицо у мнимого возницы. – Ну, да эти не такие! Это – простой народ… Пусть едут ко всем дьяволам… Гей ты, соня, – видишь, пан твой уже сел… Гони коней… А вы, трое, проводите!
Тронулись пошевни, скрипя полозьями… Заныряли по выбитой дороге, быстро влекомые вперед парой сытых, бойких коней. Трое всадников на поджарых конях тряслись в седлах, провожая москалей. Длинные, скачущие, мелькающие на искрящемся снегу тени отбрасывали кони и люди под сиянием полной луны, уже склоняющейся к нижней черте прозрачного небосвода, усеянного мириадами звезд.
Глава IV
У СУСАНИНА
(февраль на исходе)
Еще в полном разгаре лютая, суровая зима на всем просторе северо-восточной окраины Московского царства. Жестокие морозы по ночам трещат и словно топором ударяют в бревенчатые стены деревенских изб, наполовину занесенных снегами.
Южнее – там совсем иное дело. В Астрахани – весна с цветами и птицами уже разгорается, пригрела землю и людей… И по Волге – теплом повеяло… Дикое Поле уже задышало глубже, хотя еще невнятно, готовясь сбросить с себя глубокий снеговой покров и зазвенеть ручьями вешних потоков по оврагам…
И отголоски этих далеких пробуждений земли от зимнего сна словно отдаются чуть внятно и здесь, на просторе полей от Валдая до Москвы, и в чащах вековых вологодских, пермских и костромских лесов… Солнце уже дольше стоит на чистом, холодном небе. Еще не греет оно, но уже лучи его сверкают ярче, чем в пору глубокой зимы…
А в тихие полуденные часы, если не дует холодный северный ветер, сосульки, висящие под застрехами крыш, начинают даже слегка обтаивать и ронять редкие капли, словно слезинки сожаления об уходящей зиме.
Багровея, спустилось солнце в один из таких дней за густую чащу бора, среди которого стоит село Домнино, родовая вотчина Шестовых.
Еще не успело скрыться солнце за темной пеленой вечернего тумана, одевающего запад, как с другой стороны вырезался и засиял в небе светлый серп луны на ущербе.
В избе старосты Сусанина все прибрано, дела дневные кончены.
В большой, опрятной горнице, в углу, против печи и полатей стоит деревянная кровать под пологом. На ней лежит в жару рослый молодой парень, сын старосты, ратник, раненный в стычке с поляками. Товарищи-земляки подобрали и доставили домой раненого. Священник, как мог, подал помощь бедняку. Но мало знаний и средств у него в распоряжении… Тогда на помощь пришла деревенская знахарка, древняя старуха Федосьевна… Ее травы, мази, шептанья так же мало помогали, как и молитвы и настойки попа. Но все-таки, видимо, справляться стал с лихорадкой и недугом своим сильный, крепкий, юный организм. Проблески сознания начали являться все чаще у парня, охваченного горячкой. Губы не так чернеть и пересыхать стали, как раньше.
Но вся семья была глубоко опечалена хворью старшего сына. А мать-старуха совсем извелась, дни и ночи просиживая у изголовья больного…
И вот теперь, пользуясь передышкой, тем, что сын заснул спокойнее, не мечется, не бредит в жару, – старуха сидит у оледеневшего оконца и смотрит на улицу деревенскую, словно выжидая кого-то. Порою вздыхает и скорбно покачивает головою Сусаниха, а затем снова вперяет взгляд слабых, подслеповатых глаз на пустынную дорогу, слабо озаряемую сиянием ущербленного лунного серпа.
Светец был уже зажжен, и лучина горела узким, острым язычком пламени, потрескивая порой. Дочь старухи, девушка на возрасте, принялась за свою вечернюю пряжу, изредка останавливая жужжащее веретено, чтобы переменить лучину. А там снова свивалась бесконечная нить, прыгало и вертелось говорливо веретено.
Вдруг больной застонал слегка и что-то запросил.
Не успела подняться старуха, как дочь, отбросив гребешок и веретено, уже была у постели, взяв по дороге ковш с квасом, стоящий на столе.
Приподняв немного голову брату, она дала ему глотнуть из ковша. Он затих и снова лежал на подушке, бледный, с темными кругами у глаз.
Старуха, опустившись на прежнее место у окна, следила за движениями дочери и, когда та вернулась к своей кудели, спросила негромко, боязливо:
– Што, доченька… Што с Ваней… Не помирает ошшо?.. Мне-то, милая, и поглядеть порою на ево страх берет! Сердечушко-то вконец измаялось!.. Болезный мой!..
– Не, мамонька… Пошто помирать!.. Кажись, полегше стало ему… Вот и сейчас – затих.
– Ох, только бы навовсе не затих!.. Владычица, на што рожала ево, муку терпела, штобы в недобрый час пуля вражья змеею ужалила… и навек бы не стало у меня сыночка первенького… Красавчик мой, роженный… Любезненькой!.. На ково же ты меня покинуть хочешь… Да с кем же я остануся, сирота, старуха старая!..
С горьким плачем громко запричитала старуха, раскачиваясь своим костлявым, высохшим станом, перетянутым под мышками темным фартуком. Впалая от лет и от работы грудь судорожно вздрагивала от подступающих рыданий.
– Ну, мамонька, нишкни!.. Услышит ошшо Ваня… Што хорошего… Авось, даст Бог, оздоровит братец… Он ишь какой… Все звали: «Ваня-богатырь!..» А уж веселый да какой забавник!.. Да ласковый! Весь в тятеньку пошел. И уж, бывало, штобы меня обидеть, как прочьи братовья над девчонками измываются… Ни в жисть! Родименький мой бра-атик… мой Ванятка!..
Уронив руки с пряжей, тихо, всхлипывая по-детски, заплакала и дочь, только что уговаривавшая мать не проливать напрасно слезы…
– Ну, вот! Даве – матка… а теперь ты заголосила! – с добродушной грубоватостью обратился к сестре младший сын, лет двадцати, вошедший в избу с топором, которым колол дрова под навесом. – Жив брат ошшо, а вы над ним, как над покойником, запричитали да завыли с маткою… Нешто хорошо! Оправится, Бог даст, Ванюша. Слышали, отец Игнатий сказывал, што рана не глубокая. И пули не осталось, она прошла насквозь!.. А пристала огневица к брату. Покуль везли ево домой-то на санях, и разнемогся… Оправится! Не войте! Не надсаждайте душеньку. Тошно и без вас!.. Отца еще не видно… А уж пора бы… Вон, гляди, как солнышко село и метель поднялась…
– Вот, вот! И самого-то нету! И хворый сын… А тут второй, большак, и к матери с укором!.. Да как ты можешь!.. Да я тебя… Да вот… возьму ухват! Не погляжу, што вырос… што с усами… Отпотчую… Да ошшо батьке скажу. И он тебя! Поди, отец Игнатий тоже не скажет, што смеешь ты зыкать на мать-то!.. Ох, уж и времена пришли! Последние… О, Господи… Микола Скоропомощник!.. Мать Троеручица!.. Заступница святая… Да тяжко как!.. Да не переносно моей душеньке!.. – снова тихо заплакала старуха…
– Поземка-то все крутее! – говорит парень, глядя в оконце на метель, разыгравшуюся не на шутку в самое короткое время. – И што это отец!.. В обители в Ипатьевской застрял! Так нечево бы… Али, помилуй Бог, заплутался… Быть тово не может! Уж кажный кустик, кажинну тропочку так, сдается, знает… Глаза ему завяжи, не собьется… Да и Гнедко найдет домой дорогу, коли бы што и приключилось…
– Нишкни ты, чудодей!.. Весь как есть в отца. Про все ему опека да забота. Уж и так-то тошно! А ты ошшо запричитал, не лучше бабы! Святители! Да штой-то со мною нонеча. Вот местечушка себе в дому не найду! – с тоской неожиданно подняла голос старуха. – Беда какая близится… Али смерть-лиходейка глядит к нам через прясло?.. Либо што… Ты б, доченька, на Ванюшку взглянула. Што больно он затих… Да нет! Сама хочу… сама!..
Осторожно заглянув за полог, старуха присела там в уголке и, скорбная, с неподвижным лицом, затихла, словно заснула с открытыми глазами…
– Зябко чтой-то мне! – поеживаясь, проговорила дочь. – В избе, што ли, хладно… Ай так оно, с чево-либо… Садись сюда, брательник. Скажи мне што… развей маленько тоску… Сердечушко мое погрей, расшевели… Ох, Васенька… ужли ж помрет Ванятка?.. Скажи по правде истинной…
– Ну… уж и помрет!.. Вывезла тоже… Легкое ли дело: помирать! Сусанины у нас живут подолгу, чай, знаешь! Ну, похворает… А уж ты: «Помрет!..» Ворона! Вон дядя Клим. Ведьмедь его ломал да грыз три раза. Без глаза ноне, без руки… А – жив, силен, как словно и хвори с ним не бывало никакой… Сусанины крепки! Вот нет отца в такую пору… Душа што-то… словно ноет внутри… Да пес больно завывал к ночи… Слышала, поди… Вот словно бы к беде какой…
– Да грызлись мыши уж так-то этою ночью, как и не бывало николи! – также негромко, голосом, полным жути, откликнулась сестра. – Да… сон такой привиделся мне… стра-ашный!..
– Молчи! – почти крикнул на нее брат, охваченный внезапным, безотчетным страхом. – Стой… никак, подъехал кто-то…
Бросился к оконцу парень, потом к дверям и, угрюмый, вернулся к сестре.
– Нет… тихо… не видать!.. Слышь, Груня, спой песню алибо што… Экая мука!.. А тут ошшо метель несет да воет, словно хоронит ково… Пой, Грушенька… Пожди… залаял пес… Нет… Почудилося… Тоска…
Стоя у оконца, Василий Не сводил глаз с дороги.
Сначала негромко, потом все звучнее стала выводить своим не сильным, но приятным голосом девушка заунывные слова печальной песни о лучине. Но брат перебил ее после нескольких первых колен:
– Ну, вот и батюшка… Да… кто с им?.. Што такое!..
Он рванулся было к дверям, но остановился на полпути, выжидая.
– Сюды, сюды прошу, пан капитан! Темненько здеся… Не взыщи, родимый! – послышался за дверьми громкий голос старика Сусанина.
Домашние вздрогнули, так странно, не по-обычному звучал знакомый, близкий этот голос. Словно огромная тревога звенела в нем, но старик старался скрыть тревожные ноты, затаить их в своей груди.
Дверь распахнулась. Поляк, военный, появился в избе, а за ним вошел и Сусанин; оба были занесены снегом. Лица, бороды, усы – все было бело от напавших хлопьев, которые быстро начали таять в теплой горнице, еще раньше, чем вошедшие сняли с себя верхнюю одежду и стали отряхиваться от снежного налета.
– Сын хворый у меня! – не умолкая, продолжал Сусанин, помогая гостю снять шубу, развязать башлык, прикрывающий уши. – Вся семья при нем… Вот и не слыхали нашего приезда… и не встретили порядком… Не вынесли в сенцы огня такому гостю жданному да дорогому!.. Сесть милости прошу!.. Здорово, жена, детки! Челом добейте пану капитану… К нам в гости его милость завернуть изволили! Великая нам честь!..
– Челом тебе, кормилец, добродей! – низко кланяясь, отозвалась семья Сусанина. – Уж погостюй у нас… Уж не взыщи, коли што не так… Помилуй, кормилец!..
– Чем потчевать тебя прикажешь?.. – обратилась к гостю старуха. – Пивко есть стоялое… Али бражки прикажешь… Вот пенного не поосталося нимало! Ты уж не взыщи!
– Ну, все едно есть… Давай пивка… У вас быва пиво добже!..
Облокотясь на стол, огляделся гость кругом.
– То есть твоя хата… Цожь… чистенько тута… А инны ваши хлопы, як быдло… як звери живут… в покою и навоз, и скотина… и птица всяка… Фуй!.. Вонь – до одуреня! А ты не так… Не!.. Вшистко ладно…
– Кому какую долю пошлет Господь! В черной, в курной избе и не искать уж чистоты либо порядку… Я – старостой зовуся… и достаток есть у меня, хоша и не большой… С тово здеся и приглядней у меня… Испить прошу, коли милость твоя будет! – принимая от жены жбан, ковш и наливая пива, подал гостю полный кубок, резанный из дерева, Сусанин.
– Милости прошу! Не обессудь! – закланялась по обычаю старуха.
– А! Славно! – осушив кубок и крякнув, похвалил гость. – И пиво крепко у тебя. А сам ты што же?..
– И я… и я… вкушаю!.. Твое здоровье, пан капитан!.. – Осушил ковш и отер усы Сусанин.
Жена и дети отошли в дальний угол и присели там на лавке.
– Ну, теперь слухай, цо нам тшеба от тебя! – придвинувшись совсем близко к Сусанину, негромко начал гость. – Как раз тебя я шукал, когда повстречал тебя у околицы… Отряд зо мною тут… стоит недалеко, в лесе… Мы были в вашем селенье… в Домниной… Там не нашли, чего шукали… А хлопы перепужались вшистки!
– Вестимо дело, глупы мужики… Мыслят, коли пришел лях, так не для добра! Не миновать, быть худу… Ан не всегда оно так бывает…
– Во… во! Вижу, разумный естесь хлоп! Недарма мне и указали найти тебя… Дак слухай, цо я скажу… Живешь ты по-людски. А як схочешь – по-пански будешь жить! Вот, выбирай, цо нравится тебе…
Гость обнажил свой кинжал, положил на стол и рядом бросил увесистый кошель, в котором глухо позвякивали рублевики.
– Што выбрать мне… Вестимо, уж не это! – в руки кинжал и пробуя острие, спокойно на вид проговорил Сусанин. – Востер-то, ровно бритва… Вот, слыхал я, такими ножами на Москве… Когда в осаде пришлося вам сидеть, порою пленных вы… Как голод вас дошкулил, так вы…
Сусанин жестом окончил свою речь.
Зорко поглядел на мужика гость, не умея сразу разобрать: глумится над ним старик или по простоте говорит, что на ум взбрело? Но тот сидел спокойный, простодушный, потрагивая с любопытством кинжал, который потом придвинул к поляку.
– Пустое люди врут! Як можно вериць! – пробурчал тот. – Ну, выбрал альбо не?..
– Я выбрал! А скажи, пан, какую я услугу вам должен оказать…
– Пустую… самую пустую… Ты вешь, же Владиславу присягу дала вся Московская земля… Слыхал…
– Слыхал… слыхал!.. Давненько уж это было…
– Давно… не давно… а присяга есть в силе же!.. А вот иные сдуру себе царя другого выбирают… У Филарета – мальчик… сын… Так казаки его царем назвали…
– Ужли… его назвали! – сильно прорвалось у старика. Но он сейчас же сдержался и спокойно продолжал: – Уж энти казаки-головорезы! Смутьяны да лихие заводчики смут и раздора!.. Уж лучче бы им и не быть на белом свете!.. Дак што же я?.. Мы от царей далеко!..
– Який он там царь! То еще есть дело впереди! А вот, я знаю, близко он, той Михаил из маткою укрывается… В Залезно-Боровский кляштор они ездили на богомолье… Теперь вернулись в город, в другой ваш… манастер… Так вот, его бы повидать нам хотелось… Напомнить бы ему о присяге Владиславу. Он, може, и сам не схочет зламать той присяги… откажется от трону!..
– Вестимо дело! Присягу как порушить!.. А… кто ж вам поведал, што боярич и с матушкой тута, близко?.. Али свои, из домнинских, из здешних?.. Они тебя и навели на мой двор, а?..
– Не! Я из Москвы узнал и про них… и про тебя… Желаешь получить пенендзы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Тронулись пошевни, скрипя полозьями… Заныряли по выбитой дороге, быстро влекомые вперед парой сытых, бойких коней. Трое всадников на поджарых конях тряслись в седлах, провожая москалей. Длинные, скачущие, мелькающие на искрящемся снегу тени отбрасывали кони и люди под сиянием полной луны, уже склоняющейся к нижней черте прозрачного небосвода, усеянного мириадами звезд.
Глава IV
У СУСАНИНА
(февраль на исходе)
Еще в полном разгаре лютая, суровая зима на всем просторе северо-восточной окраины Московского царства. Жестокие морозы по ночам трещат и словно топором ударяют в бревенчатые стены деревенских изб, наполовину занесенных снегами.
Южнее – там совсем иное дело. В Астрахани – весна с цветами и птицами уже разгорается, пригрела землю и людей… И по Волге – теплом повеяло… Дикое Поле уже задышало глубже, хотя еще невнятно, готовясь сбросить с себя глубокий снеговой покров и зазвенеть ручьями вешних потоков по оврагам…
И отголоски этих далеких пробуждений земли от зимнего сна словно отдаются чуть внятно и здесь, на просторе полей от Валдая до Москвы, и в чащах вековых вологодских, пермских и костромских лесов… Солнце уже дольше стоит на чистом, холодном небе. Еще не греет оно, но уже лучи его сверкают ярче, чем в пору глубокой зимы…
А в тихие полуденные часы, если не дует холодный северный ветер, сосульки, висящие под застрехами крыш, начинают даже слегка обтаивать и ронять редкие капли, словно слезинки сожаления об уходящей зиме.
Багровея, спустилось солнце в один из таких дней за густую чащу бора, среди которого стоит село Домнино, родовая вотчина Шестовых.
Еще не успело скрыться солнце за темной пеленой вечернего тумана, одевающего запад, как с другой стороны вырезался и засиял в небе светлый серп луны на ущербе.
В избе старосты Сусанина все прибрано, дела дневные кончены.
В большой, опрятной горнице, в углу, против печи и полатей стоит деревянная кровать под пологом. На ней лежит в жару рослый молодой парень, сын старосты, ратник, раненный в стычке с поляками. Товарищи-земляки подобрали и доставили домой раненого. Священник, как мог, подал помощь бедняку. Но мало знаний и средств у него в распоряжении… Тогда на помощь пришла деревенская знахарка, древняя старуха Федосьевна… Ее травы, мази, шептанья так же мало помогали, как и молитвы и настойки попа. Но все-таки, видимо, справляться стал с лихорадкой и недугом своим сильный, крепкий, юный организм. Проблески сознания начали являться все чаще у парня, охваченного горячкой. Губы не так чернеть и пересыхать стали, как раньше.
Но вся семья была глубоко опечалена хворью старшего сына. А мать-старуха совсем извелась, дни и ночи просиживая у изголовья больного…
И вот теперь, пользуясь передышкой, тем, что сын заснул спокойнее, не мечется, не бредит в жару, – старуха сидит у оледеневшего оконца и смотрит на улицу деревенскую, словно выжидая кого-то. Порою вздыхает и скорбно покачивает головою Сусаниха, а затем снова вперяет взгляд слабых, подслеповатых глаз на пустынную дорогу, слабо озаряемую сиянием ущербленного лунного серпа.
Светец был уже зажжен, и лучина горела узким, острым язычком пламени, потрескивая порой. Дочь старухи, девушка на возрасте, принялась за свою вечернюю пряжу, изредка останавливая жужжащее веретено, чтобы переменить лучину. А там снова свивалась бесконечная нить, прыгало и вертелось говорливо веретено.
Вдруг больной застонал слегка и что-то запросил.
Не успела подняться старуха, как дочь, отбросив гребешок и веретено, уже была у постели, взяв по дороге ковш с квасом, стоящий на столе.
Приподняв немного голову брату, она дала ему глотнуть из ковша. Он затих и снова лежал на подушке, бледный, с темными кругами у глаз.
Старуха, опустившись на прежнее место у окна, следила за движениями дочери и, когда та вернулась к своей кудели, спросила негромко, боязливо:
– Што, доченька… Што с Ваней… Не помирает ошшо?.. Мне-то, милая, и поглядеть порою на ево страх берет! Сердечушко-то вконец измаялось!.. Болезный мой!..
– Не, мамонька… Пошто помирать!.. Кажись, полегше стало ему… Вот и сейчас – затих.
– Ох, только бы навовсе не затих!.. Владычица, на што рожала ево, муку терпела, штобы в недобрый час пуля вражья змеею ужалила… и навек бы не стало у меня сыночка первенького… Красавчик мой, роженный… Любезненькой!.. На ково же ты меня покинуть хочешь… Да с кем же я остануся, сирота, старуха старая!..
С горьким плачем громко запричитала старуха, раскачиваясь своим костлявым, высохшим станом, перетянутым под мышками темным фартуком. Впалая от лет и от работы грудь судорожно вздрагивала от подступающих рыданий.
– Ну, мамонька, нишкни!.. Услышит ошшо Ваня… Што хорошего… Авось, даст Бог, оздоровит братец… Он ишь какой… Все звали: «Ваня-богатырь!..» А уж веселый да какой забавник!.. Да ласковый! Весь в тятеньку пошел. И уж, бывало, штобы меня обидеть, как прочьи братовья над девчонками измываются… Ни в жисть! Родименький мой бра-атик… мой Ванятка!..
Уронив руки с пряжей, тихо, всхлипывая по-детски, заплакала и дочь, только что уговаривавшая мать не проливать напрасно слезы…
– Ну, вот! Даве – матка… а теперь ты заголосила! – с добродушной грубоватостью обратился к сестре младший сын, лет двадцати, вошедший в избу с топором, которым колол дрова под навесом. – Жив брат ошшо, а вы над ним, как над покойником, запричитали да завыли с маткою… Нешто хорошо! Оправится, Бог даст, Ванюша. Слышали, отец Игнатий сказывал, што рана не глубокая. И пули не осталось, она прошла насквозь!.. А пристала огневица к брату. Покуль везли ево домой-то на санях, и разнемогся… Оправится! Не войте! Не надсаждайте душеньку. Тошно и без вас!.. Отца еще не видно… А уж пора бы… Вон, гляди, как солнышко село и метель поднялась…
– Вот, вот! И самого-то нету! И хворый сын… А тут второй, большак, и к матери с укором!.. Да как ты можешь!.. Да я тебя… Да вот… возьму ухват! Не погляжу, што вырос… што с усами… Отпотчую… Да ошшо батьке скажу. И он тебя! Поди, отец Игнатий тоже не скажет, што смеешь ты зыкать на мать-то!.. Ох, уж и времена пришли! Последние… О, Господи… Микола Скоропомощник!.. Мать Троеручица!.. Заступница святая… Да тяжко как!.. Да не переносно моей душеньке!.. – снова тихо заплакала старуха…
– Поземка-то все крутее! – говорит парень, глядя в оконце на метель, разыгравшуюся не на шутку в самое короткое время. – И што это отец!.. В обители в Ипатьевской застрял! Так нечево бы… Али, помилуй Бог, заплутался… Быть тово не может! Уж кажный кустик, кажинну тропочку так, сдается, знает… Глаза ему завяжи, не собьется… Да и Гнедко найдет домой дорогу, коли бы што и приключилось…
– Нишкни ты, чудодей!.. Весь как есть в отца. Про все ему опека да забота. Уж и так-то тошно! А ты ошшо запричитал, не лучше бабы! Святители! Да штой-то со мною нонеча. Вот местечушка себе в дому не найду! – с тоской неожиданно подняла голос старуха. – Беда какая близится… Али смерть-лиходейка глядит к нам через прясло?.. Либо што… Ты б, доченька, на Ванюшку взглянула. Што больно он затих… Да нет! Сама хочу… сама!..
Осторожно заглянув за полог, старуха присела там в уголке и, скорбная, с неподвижным лицом, затихла, словно заснула с открытыми глазами…
– Зябко чтой-то мне! – поеживаясь, проговорила дочь. – В избе, што ли, хладно… Ай так оно, с чево-либо… Садись сюда, брательник. Скажи мне што… развей маленько тоску… Сердечушко мое погрей, расшевели… Ох, Васенька… ужли ж помрет Ванятка?.. Скажи по правде истинной…
– Ну… уж и помрет!.. Вывезла тоже… Легкое ли дело: помирать! Сусанины у нас живут подолгу, чай, знаешь! Ну, похворает… А уж ты: «Помрет!..» Ворона! Вон дядя Клим. Ведьмедь его ломал да грыз три раза. Без глаза ноне, без руки… А – жив, силен, как словно и хвори с ним не бывало никакой… Сусанины крепки! Вот нет отца в такую пору… Душа што-то… словно ноет внутри… Да пес больно завывал к ночи… Слышала, поди… Вот словно бы к беде какой…
– Да грызлись мыши уж так-то этою ночью, как и не бывало николи! – также негромко, голосом, полным жути, откликнулась сестра. – Да… сон такой привиделся мне… стра-ашный!..
– Молчи! – почти крикнул на нее брат, охваченный внезапным, безотчетным страхом. – Стой… никак, подъехал кто-то…
Бросился к оконцу парень, потом к дверям и, угрюмый, вернулся к сестре.
– Нет… тихо… не видать!.. Слышь, Груня, спой песню алибо што… Экая мука!.. А тут ошшо метель несет да воет, словно хоронит ково… Пой, Грушенька… Пожди… залаял пес… Нет… Почудилося… Тоска…
Стоя у оконца, Василий Не сводил глаз с дороги.
Сначала негромко, потом все звучнее стала выводить своим не сильным, но приятным голосом девушка заунывные слова печальной песни о лучине. Но брат перебил ее после нескольких первых колен:
– Ну, вот и батюшка… Да… кто с им?.. Што такое!..
Он рванулся было к дверям, но остановился на полпути, выжидая.
– Сюды, сюды прошу, пан капитан! Темненько здеся… Не взыщи, родимый! – послышался за дверьми громкий голос старика Сусанина.
Домашние вздрогнули, так странно, не по-обычному звучал знакомый, близкий этот голос. Словно огромная тревога звенела в нем, но старик старался скрыть тревожные ноты, затаить их в своей груди.
Дверь распахнулась. Поляк, военный, появился в избе, а за ним вошел и Сусанин; оба были занесены снегом. Лица, бороды, усы – все было бело от напавших хлопьев, которые быстро начали таять в теплой горнице, еще раньше, чем вошедшие сняли с себя верхнюю одежду и стали отряхиваться от снежного налета.
– Сын хворый у меня! – не умолкая, продолжал Сусанин, помогая гостю снять шубу, развязать башлык, прикрывающий уши. – Вся семья при нем… Вот и не слыхали нашего приезда… и не встретили порядком… Не вынесли в сенцы огня такому гостю жданному да дорогому!.. Сесть милости прошу!.. Здорово, жена, детки! Челом добейте пану капитану… К нам в гости его милость завернуть изволили! Великая нам честь!..
– Челом тебе, кормилец, добродей! – низко кланяясь, отозвалась семья Сусанина. – Уж погостюй у нас… Уж не взыщи, коли што не так… Помилуй, кормилец!..
– Чем потчевать тебя прикажешь?.. – обратилась к гостю старуха. – Пивко есть стоялое… Али бражки прикажешь… Вот пенного не поосталося нимало! Ты уж не взыщи!
– Ну, все едно есть… Давай пивка… У вас быва пиво добже!..
Облокотясь на стол, огляделся гость кругом.
– То есть твоя хата… Цожь… чистенько тута… А инны ваши хлопы, як быдло… як звери живут… в покою и навоз, и скотина… и птица всяка… Фуй!.. Вонь – до одуреня! А ты не так… Не!.. Вшистко ладно…
– Кому какую долю пошлет Господь! В черной, в курной избе и не искать уж чистоты либо порядку… Я – старостой зовуся… и достаток есть у меня, хоша и не большой… С тово здеся и приглядней у меня… Испить прошу, коли милость твоя будет! – принимая от жены жбан, ковш и наливая пива, подал гостю полный кубок, резанный из дерева, Сусанин.
– Милости прошу! Не обессудь! – закланялась по обычаю старуха.
– А! Славно! – осушив кубок и крякнув, похвалил гость. – И пиво крепко у тебя. А сам ты што же?..
– И я… и я… вкушаю!.. Твое здоровье, пан капитан!.. – Осушил ковш и отер усы Сусанин.
Жена и дети отошли в дальний угол и присели там на лавке.
– Ну, теперь слухай, цо нам тшеба от тебя! – придвинувшись совсем близко к Сусанину, негромко начал гость. – Как раз тебя я шукал, когда повстречал тебя у околицы… Отряд зо мною тут… стоит недалеко, в лесе… Мы были в вашем селенье… в Домниной… Там не нашли, чего шукали… А хлопы перепужались вшистки!
– Вестимо дело, глупы мужики… Мыслят, коли пришел лях, так не для добра! Не миновать, быть худу… Ан не всегда оно так бывает…
– Во… во! Вижу, разумный естесь хлоп! Недарма мне и указали найти тебя… Дак слухай, цо я скажу… Живешь ты по-людски. А як схочешь – по-пански будешь жить! Вот, выбирай, цо нравится тебе…
Гость обнажил свой кинжал, положил на стол и рядом бросил увесистый кошель, в котором глухо позвякивали рублевики.
– Што выбрать мне… Вестимо, уж не это! – в руки кинжал и пробуя острие, спокойно на вид проговорил Сусанин. – Востер-то, ровно бритва… Вот, слыхал я, такими ножами на Москве… Когда в осаде пришлося вам сидеть, порою пленных вы… Как голод вас дошкулил, так вы…
Сусанин жестом окончил свою речь.
Зорко поглядел на мужика гость, не умея сразу разобрать: глумится над ним старик или по простоте говорит, что на ум взбрело? Но тот сидел спокойный, простодушный, потрагивая с любопытством кинжал, который потом придвинул к поляку.
– Пустое люди врут! Як можно вериць! – пробурчал тот. – Ну, выбрал альбо не?..
– Я выбрал! А скажи, пан, какую я услугу вам должен оказать…
– Пустую… самую пустую… Ты вешь, же Владиславу присягу дала вся Московская земля… Слыхал…
– Слыхал… слыхал!.. Давненько уж это было…
– Давно… не давно… а присяга есть в силе же!.. А вот иные сдуру себе царя другого выбирают… У Филарета – мальчик… сын… Так казаки его царем назвали…
– Ужли… его назвали! – сильно прорвалось у старика. Но он сейчас же сдержался и спокойно продолжал: – Уж энти казаки-головорезы! Смутьяны да лихие заводчики смут и раздора!.. Уж лучче бы им и не быть на белом свете!.. Дак што же я?.. Мы от царей далеко!..
– Який он там царь! То еще есть дело впереди! А вот, я знаю, близко он, той Михаил из маткою укрывается… В Залезно-Боровский кляштор они ездили на богомолье… Теперь вернулись в город, в другой ваш… манастер… Так вот, его бы повидать нам хотелось… Напомнить бы ему о присяге Владиславу. Он, може, и сам не схочет зламать той присяги… откажется от трону!..
– Вестимо дело! Присягу как порушить!.. А… кто ж вам поведал, што боярич и с матушкой тута, близко?.. Али свои, из домнинских, из здешних?.. Они тебя и навели на мой двор, а?..
– Не! Я из Москвы узнал и про них… и про тебя… Желаешь получить пенендзы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26