.. Пусть слышит Бог!.. А вот теперь – скажу вам, какого бы царя иметь нам надоть! Весной его мы станем выбирать… Так цвел бы он, как мак, как вешний цвет! Штобы очи были ласкою полны… Штобы душа его незлобная сияла и грела нас, как солнышко весной поля обогревает после зимней стужи… Штобы нас любил… и мы штобы его любили, как любят дети доброго отца! Пусть будет юн! То не беда. Придет с годами знанье… Пусть будет тих, не грозен! Земля вся за него, коли нужда придет, – Земля грозой могучей встанет!.. Пусть будет он и справедлив и милосерд, штобы Бога заменял нам на земле!.. Штобы за царя за доброго – Бог дал Руси удачу и грех простил!.. Помолимся об этом, мир честной, люди православные!..
Словно в ответ – прогудел первый удар соборного колокола, зовущего на молитву.
Кузьма обнажил голову и перекрестился широко.
Все кругом сделали то же, и негромко, но дружно пронеслось по площади одно общее желание, словно рокот прибоя отдаленного:
– Пошли Господь!..

Часть третья
ИЗБРАННИК ЗЕМЛИ
Глава I
У СТАРИЦЫ МАРФЫ
(ноябрь 1612 года)
Тишина и покой царят в трех невысоких, но довольно просторных горницах-кельях, занимаемых старицей Марфой с юношей-сыном и послушницей, находящейся тут бессменно для услуг.
Зимнее солнце кидает лучи сквозь замерзшие стекла небольших оконцев, прорезанных в толстых стенах монастырского здания. Но мало свету и тепла от бледных, зимних лучей, и две печурки ярко пылают в двух горницах, громко и весело потрескивают сухие поленья, покрываясь рубинами пылающих углей и налетом серого, быстро рассыпающегося пепла.
Глядя в огонь, близко от печурки, на невысоком табурете сидит зябкий Михаил и видит чудные образы в легких переливах пламени, в игре светотеней среди горящих и истлевающих поленьев…
Старица Марфа сидит неподалеку, у стола. Фолиант в тяжелом кожаном переплете с металлическими застежками и углами развернут перед нею: Четьи-Минеи митрополита Макария – ее настольная книга.
Но не читает старица. И мысли ее унеслись далеко отсюда, в дальний литовский Мариенбург, где в тяжелой неволе томится ее супруг прежний, теперь – инок, как и она, – митрополит Филарет.
Потом ярко загорелось в ее воображении дорогое лицо недавно умершей юной дочери, Татьяны… Слезы наполнили глаза, но так и застыли под припухшими, тяжелыми веками, словно скипелись там, тяжелые, свинцовые слезы безутешной скорби. Мало отрадного хранится в памяти измученной старухи, только потери и страдания…
Вдруг с затаенной тревогой она бросила взор на сына.
– Мишанька, да ты што… Нездоровится тебе али што!.. К печурке ты все, к теплу подсаживаешься… Знобит тебя, што ли?.. Не прозяб ли… не продуло ли, как мы ноне в собор с тобой ездили да апосля во дворец ходили… А, Мишань!.. Скажи, милый…
И, тяжело поднявшись, она подошла к сыну, потрогала его голову, заглянула в его темные, большие глаза. Потом, не находя тревожных признаков, спокойнее уже подвинула к себе мягкий табурет и уселась поближе к сыну.
– И, што ты, родимая! – весело между тем заговорил юноша. – Здоровешенек я! Так только, с виду Кащеем Бессмертным кажуся… А силы у меня много… Братана Васю я вот как под себя подминаю, хоша он куды какой толстый да ядреный супротив меня… А што при огне сидеть охоч… Так уж повадка у меня такая. Знаешь, люблю тепло… И ногам тогда полегше… А то зимою ноют ноги-то, что я застудил на Белоозере… помнишь!..
– Помню… помню… – глухо ответила мать. – А, слышь, о чем толковал с тобою воевода князь Димитрий, как подозвал тебя… Не прислушалась я… С людьми заговорилась… Скажи, сынок…
– Да што… Так, пытал: учусь ли я чему да как… Охоч ли я к науке да к делу ратному… А тамо речь пошла иная! «Вот, – говорит, – царя выбирать собирается царство наше Московское. Какого бы ты царя выбрал?..» – он меня пытает. А я и говорю: «Штобы был и храбрее, и мудрее, и добрее всех на свете!» А он мне на ответ: «Ну, парень, такова и не бывает! Хоша бы одно што, и то бы ладно!..» Засмеялся и погладил меня по голове, ровно дате малое. Я и застыдился… А ты меня и позвала тут… Я и подошел…
– Да… чуяло мое сердце: с толку тебя они сбить хотят! Отроку малому и таки задачи задают! Лукавый народ!.. Не слушай их… и не толкуй с ими помногу. Што вопрос от них, а ты на ответ: «Да, нет, либо – не знаю!» Слышишь!..
– Слышу, матушка… Я уж попомню… А… слышь… почему так?.. Князь Димитрей такой добрый да отважный воевода… Он врагов разгонил от Москвы… нас из плену выручил… Нешто он мне зла захочет, што ты…
– Ну, буде! Не допытывай… Больно молод еще ты, не разумеешь, дитятко мое роженное. Подале от соблазну, оно и лучше! А где больше на свете соблазну бывает, как не здеся, средь теремов царских, под самой сенью трона царского! Уехать бы скорее нам отсюда хошь в вотчину к себе – да и конец!
– Уехать… теперя, когда царя выбирать собираются люди все… И не погляжу я на ево, на избранного… не увижу всей красоты да величия царского… А я уж думал!.. И во сне мне даже снилося… Вот выбрали царя… А он – нам не чужой… Вот словно батюшка али дядя… Я ведь слышал, хотели батюшку в цари… Да он священноинок, так не можно… А снилось мне, што и я тута, при венчанье царском. И мне почет, как родичу цареву… А у меня от радости и дух заняло… И будто снялся я с места, как стоял, и – порх!.. Полетел-полетел высоко, к самому солнцу, оттуда вниз гляжу и радуюсь на все… Чудный сон то был, родимая!
– Ох, дитятко! Ишь, какие сны тебе видятся… Величие снится… Брось! Не думай…
– Знаешь, родная… – почти не слыша слов и вздохов матери, задумчиво глядя в огонь, продолжал юноша. – Стал бы я царем… уж сколько бы всево-всево содеял!.. Неверных бы османов вконец поразил и Гроб Христов очистил от языков неверных. А дома, на Руси – о всех бы подумал! Всем бы дал утеху, помочь… Правый и скорый суд бы оказывал я земщине моей… Бояр?! Тех – вот бы как держал я, в ежовых рукавицах! Как батюшко нам часто говаривал… От своевольства их поотучил бы! Уж они б узнали… Они б меня боялися и слушали, вот как деда, царя Ивана, слышь… Пра, маменька… Што на меня глядишь так, ровно бы испужалась чего?..
– Дитя! Дитя!.. Скорее б ты изведал мятеж, составы тайные, смуту и заговоры… Вот чем бояре удружают царям, коли те не больно воли им дают! Я видела! Я знаю… Я чаю, дитятко, рубахи ты так частенько не меняешь, как в эти годы цари у нас сменялися, на престоле царства Московского и всея Руси! Ужли же сына дала бы я на поруганье, ежели бы и взаправду! Выдам тебя на потеху хитрому да алчному боярству, приказным, ключкодеям?.. Алибо поверю сына злобной черни слепой и пьяной и разнузданной!.. Да ни за што!.. И сны штобы такие тебе не снилися! Ты слышишь ли, Мишанька! – строго, почти грозно обратилась она к удивленному юноше.
– Да уж, ладно… Ты, мамонька, не трепыхайся так… А то была недужна еще недавно… Я и думать не стану ни о чем, што ты не хочешь… А в голову коли само пойдет, я «Отче наш» читать начну… и позабуду то… Уж, право… не серчай!..
Ласковые речи и нежное объятье, в которое заключил ее сын, успокоили старицу. Но вдруг она снова вздрогнула.
– Ох… Мужчины сюды идут… да не один… Ты слышишь… По каменному полу гулко шаг стучит… там, в проходе ближнем… Не сюды ли? Не ко мне ли? Да зачем?.. – встревожилась старица. – Иди-ко, иди-ко в тот покой, в дальний… Коли не к нам, я позову тебя… Иди… Не надо, штобы чужой глаз видел тебя… Ты больно глаз принимаешь… Иди…
Едва ушел Михаил, как за дверью зазвучал мужской, знакомый Марфе голос, произнося обычные слова:
– Господи Иисусе Христе…
– Помилуй нас! Аминь! Аминь! Входи, братец, Пимен Семеныч!.. Жалуй, милости прошу!
– Слышь, не один я! – входя, объявил Захарьин.
И за ним вырисовалась грузная фигура князя-воеводы казацкого Димитрия Трубецкого.
Он тоже отдал поклон иконам и старице.
– Челом тебе, старица честная, Марфа Ивановна. За докуку на нас не сетуй и не осуди, Христа ради!..
Несмотря на довольно раннюю пору дня, Трубецкой был уже навеселе, но это выражалось только в живой краске, проступившей на его полных щеках, да в веселом блеске маленьких, словно маслом подернутых, глаз.
– Мир вам! Милости прошу садиться. Будьте гости.
Наступило небольшое молчание. Старица ждала, чтобы гости объяснили причину необычного и внезапного посещения.
Трубецкой, и вообще не умеющий стесняться или идти в обход, покрутив свои длинные, по-казацки отпущенные усы, сразу заговорил:
– Кхм… кхм… Я – без обману! Зачем пришел – о том вдруг и скажу. А прибирать речь к речи да словцо к словцу не горазд, не умею, хошь и до старости дожил!
– Сказывай, князенька, прошу милости… Што прямее, то лучче… Было бы лишь на добро нам и вам…
– Еще ли тебе мало! То ли не добро!.. Там, слышь, весною сбираются сына твоево на царство посадить!.. Так я…
– Спаси и помилуй Господи! – с неподдельным испугом вырвалось у старицы.
– Твоего родного сына в цари, слышишь, мать!.. А ты…
– Пускай Господь Всесильный меня покарает… но сыну не дам испить злую чашу! Умру сама, а вот – не дам… и не позволю! – почти крикнула Марфа.
– Слышь, боярин, – негромко обратился к Захарьину Трубецкой. – От радости, видать, повихнулась мать честная наша!.. Ай нет?.. Как мыслишь…
– Ты не шепчись! С ума я не свихнулась! – раздражительно проговорила Марфа. – А вот ты сам мне скажи перед образом святым Спасителя… Говори: пошел бы сам теперя ты в цари ай нет?.. Душой не покриви!
– Кхм… кхм… Мне – штобы царем… Затем вот я с тобою и толковать почал… Другие наобещали мне… Вот твой свояк да шурин, Иван Никитыч… да иные ошшо… Все – мужики лукавые! Я знаю повадку московскую вашу! Сулят немало! А как придется к расплате, как приспеет пора делить добро, – и топорища дать, слышь, пожалеют… Право!.. Я – што же! Я и в цари бы не прочь! Хоша не надолго, да все бы повеличался всласть! Слово сказать стоит, так меня казаки живо «помазуют»… али што тамо ошшо надо… Да, пора теперь такая… больно непокойная. Вижу сам, што царства мне долго не удержать в руках… Не стоит и починать. А еще и то, душа моя не терпит утесненья никакого, хоша бы и царским саном… Милее мне всего на свете воля, пиры да сдобные бабенки!.. Хо-хо-хо!.. Мне ли быть царем! Трудна задача, место неспособное, тяжелое для моего обычаю… А вот помочь другому в деле алибо помешать – это я здорово могу! Дак штобы не мешать, а помогать – прошу я от вас, от Романовых – отвальное! Уразумела… Мне бы дали воеводство – Вагу целиком! Да по все дни мои, штобы без смены! Штобы уж теперя написан и дан мне был приговор. А как царем настанет твой сыночек, – штобы и он… Да Филарет, когда домой вернется из полону литовского, – штобы согласье было дадено! Поди, за юного сынка отцу придется долгое время землею править… Царь малолетний на троке будет лишь сидеть да приговаривать: «Быти по сему!» Так как, мать честная, – согласна?
– Я и в себя-то не приду, князь-батюшко! То ты мне сына – царем нарекаешь… То у меня за послугу – чуть не полцарства просишь на откуп!.. Што ты, шутить затеял над бедной, беззащитной сиротою… Алибо…
– Сестра, послушай ты меня! Тут шутки нету, – вмешался Захарьин. – Обиды тоже не ищи! Князь всю правду-истину сказал. Ответить только можешь, што ты отпишешь Филарету… А што уж он нам прикажет, как отвечать да обещать велит – так оно и будет!
– Во, во! Попал в мету, как говорится! Мне боле и не надо. Вижу я, честная мать, и впрямь отшиблась ты от дел мирских и не вникаешь… Дак отпиши, слышь, поскорее Филарету. Он што скажет мне, – уж я тому поверю. Он – не обманет, нет!.. Он у нас – гордыня!..
– Добро! Ему я вскоре отпишу! – сурово ответила старица.
– Слышь, поскорее… Дело, слышь, такое… – начал было снова Трубецкой.
Но его перебил голос за дверью:
– Господи Иисусе…
– Аминь! – не дав договорить, радостно откликнулась старица, узнав голос – Иван Никитыч, ты!.. Скорее жалуй!.. Входи уж!..
Вошел Романов, отдал обычные поклоны и, видя расстроенное лицо золовки, спросил:
– Што приключилося такое, сестрица милая…
– Мы тут толковали… знаешь сам о чем! – ответил за нее Трубецкой. – Дак поговори-ка сам!.. В сумлении, как видно, мать честная… Поговори… а мне уж и пора. Челом тебе, матушка… И вам – до увиданья!..
Ушел Трубецкой.
– И не пойму… да што это творится?! – нервным, напряженным голосом кинула вопрос Марфа.
– Што не понять!.. Господь племянничка любезного в цари ведет, и только! – успокоительно заговорил Романов, медленно опускаясь в кресло и вытягивая свои больные, искалеченные цепями в ссылке ноги. – Затем я, слышь, и поспешил к тебе, сестрица. Пошли уж толки повсюду. Словно ком, катится и растет молва, для нас хорошая… Што и как оно будет – нам неведомо покуда. А надобно до срока лишь одно нам сделать…
– Што… што?..
– Убрать Мишаньку в место скрытное, да понадежней, на всяк случай… «Подале положишь – поближе возьмешь!..» Князь Трубецкой… Он зычен, да не лют. Есть тихие, подкусные собаки. Есть Шуйский, змий лукавый… и другие с ним… От них бы нам отрока укрыть подалее да повернее!.. как мыслите: куды?..
– На Кострому! – отозвался Захарьин.
– Там, как ни таи, – разузнают скоро… Больно людно в городу… Нет, в глушь бы с им… А што… Сестра, послушай: нет ли таких деревень у нас подале отсюда, штобы вам засесть – и ни гугу! Ни слуху и ни духу оттудова, пока время не приспеет… Подумай…
– Есть вотчина одна… Шестовых, наша, родовая… Село и храм. Хоть близко Костромы, да бор густой кругом. Не зная хорошо, и путей туды не сыщешь!..
– Вот это и ладно. Село-то как звать? Поди, его я знаю…
– Домнино – село. Пожди, братец… Оттоль теперь мужик приехал, староста Иван с обозом… Сусаниных, Иван… Он много лет у нас, у Шестовых, в роду на службе был… Ему скажу… и с ним… Он нас свезет туды с Мишанькой…
– Вот и добро… А тут скажи: на богомолье, мол, в Троицу… алибо там в иное место сбираешься… Так всем толкуй покуда!.. А с полпути – к себе и повернешь, в село твое…
– Ты не учи уж меня… не толкуй много! Сама птенца укрою от напасти всякой… Тучами ево одену, в скалы заключу!.. А сберегу! Не выдам лиходеям!..
– Ну, так зови своево мужика, толкуй с им… А нам тоже дела ошшо есть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26