— Я жду, — ответила Ева. — Ты сам говорил то же… Надо ждать.
— Ну так вот, я ждать не стану. Сложу чемодан и завтра буду в безопасности.
— А я? — спросила Ева.
— Ты поедешь со мной.
— Он рассуждал бы в точности как ты, — с горечью заметила Ева. — Кстати, именно с этого все и началось. Ну хорошо, я поеду с тобой. А что потом?
— Прошу тебя, — сказал Лепра. — Теперь, едва я открою рот, ты начинаешь злиться.
— Я не злюсь. Я спрашиваю: что потом? Что будет, когда мы окажемся в Швейцарии, или в Германии, или в каком-нибудь другом месте? Мы назовемся чужими именами. Хорошо. Допустим, что нас не узнают. А дальше?.. Ты думаешь, что сможешь давать концерты?.. Нет, ты будешь простым безработным. А мне останется одно — стать домашней хозяйкой. Нет, если ты уедешь, ты уедешь один.
Лицом к лицу они смотрели друг на друга в упор. Они уже не думали о Фожере. Каждый внезапно увидел другого во всей его наготе.
— Ты предпочитаешь, чтобы нас арестовали? — прошептал Лепра. — Ты понимаешь, что меня ждет?
— Что ждет нас, — поправила Ева. — Так или иначе я поплачусь дороже, чем ты. Твое имя в письме даже не упомянуто.
Раздавленный, Лепра рухнул в кресло напротив Евы.
— Лучше уж сразу покончить с собой, — сказал он.
— А ты и впрямь на это способен?
Лепра ударил сжатыми кулаками по подлокотникам.
— Послушай, Ева, с меня хватит. Тебе доставляет удовольствие мне противоречить, ей-Богу. Что предлагаешь ты сама?
— Ничего, дело ясное, нам конец.
Лепра спрятал голову в скрещенных на коленях руках, чтобы не видеть ее, чтобы ничего не видеть.
— Если бы только знать, откуда приходят эти пластинки, — произнес он сдавленным голосом.
И она отозвалась как эхо:
— Если бы знать, кто убил Мелио.
Настало молчание, такое беззвучное, что стало слышно отдаленное громыхание лифта. Когда Лепра поднял голову, он увидел, что Ева плачет с застывшим лицом, закрыв глаза.
— Ева!
Одним прыжком он оказался на коленях перед ней, обнял ее за талию.
— Ева, любимая… Ты плачешь из-за меня?.. Прошу тебя, моя маленькая… Ты, такая храбрая, надежная, непокоримая!… Во-первых, может быть, это еще не конец.
Словно терзаясь невыносимой мукой, Ева повела справа налево головой, откинутой на спинку кресла.
— Эта пластинка еще не доказательство, — упорствовал Лепра.
— Жан, ты вправе быть слабым, но не глупым. Когда Борелю вручат письмо, он устроит мне очную ставку с шофером такси и получит его, это пресловутое доказательство.
На этот довод возразить было нечего. Капкан захлопнулся. Она прижала голову Лепра к своему животу и крепко ее сжала.
— Я хочу, чтобы отныне ты стал мужчиной, — продолжала она. — Чтобы от всего этого кошмара был хоть какой-то толк.
Она ждала. Лепра, укрывшийся в тепле ее тела, молчал.
— Ты слышишь меня? — настаивала она. Лепра медленно отстранился от нее, встал.
— Прожить целую жизнь за одну неделю… — сказал он. — Это трудно. Но ведь ты этого хочешь?
— Это зависит от тебя.
— Ты согласна быть эту неделю моей женой? Она принудила себя улыбнуться.
— Если, по-твоему, это единственный выход.
— Ты видишь другой?
— Предлагать не мне.
— Ты считаешь, что виноват я один?
— Прошу тебя, не увиливай.
Лепра прошелся по комнате, подумал. Потом поцеловал Еву.
— Попробуем! — сказал он.
Начался первый день. Лепра повел Еву в «Каскад». Он заказал изысканный обед, был оживлен, но чувствовал, как нелегко это дается, когда возбраняешь себе говорить о будущем. В течение месяцев, может быть, лет его природная жизнерадостность питалась планами, а теперь с планами было покончено. Он пил, пока Ева не отняла у него бутылку.
— Это не слишком достойно, — заметила она. Он подавил вспышку ненависти.
— Извини, я еще не привык жить сегодняшним днем.
— Знаю. Это может лишь тот, кто был очень несчастлив.
Они стали прогуливаться под деревьями, верхушки которых уже порозовели. Лепра, чтобы не дать воцариться молчанию, стал рассказывать о своем детстве. На него нахлынули воспоминания, которые он так долго вытеснял. Консерватория, упорная работа, навязчивое стремление когда-нибудь стать прославленным музыкантом, одним из тех властителей фортепиано, которых видишь издали, на сцене, в призрачном освещении, как бы на грани иного мира.
— Я всегда откладывал настоящую жизнь на потом, — признался он.
— Ты никогда не говорил со мной так, — сказала Ева. — Говори же, малыш.
— Ты уверена, что тебе это интересно?
— Ты даже не можешь представить себе, насколько. Он осмелел и решился намекнуть на свою бедность: вспомнить, как он годами играл в кафе, как иногда возникали, а потом неизменно рушились надежды пробиться, как он проводил безысходные вечера, как губил свой талант, как заводил случайные интрижки — и как наконец появился Фожер! Фожер однажды вдруг оторвался от бокала, щелкнув пальцами, подозвал официанта и попросил привести к нему этого неизвестного пианиста. «Садись… Как тебя зовут?.. Лепра?.. У тебя неплохо получается… Можешь сыграть для меня какую-нибудь простую вещичку… для меня одного… что хочешь, по твоему выбору, лишь бы это забирало. Понимаешь, что я имею в виду?»
И Лепра сыграл ноктюрн Форе. Гул разговоров мало-помалу затих. Под конец все лица обернулись к эстраде и раздались аплодисменты, первые настоящие аплодисменты.
«Ты хотел бы работать для меня?» — спросил тогда Фожер.
— А потом ты встретился со мной, — сказала Ева.
— Да. С тобой, во всем блеске твоей славы. А я был жалок и безвестен. Я умирал от робости, страха и восхищения, когда ты протянула мне руку. Понимаешь, я уверен, что именно с той минуты я и возненавидел Фожера. Я завидовал ему — ведь у него было все. И мне казалось, будто он меня обобрал. Я не так уж ошибался. В каком-то смысле он меня обобрал.
Ева почувствовала, что Лепра удаляется от нее, что дверь, на мгновение приоткрывшаяся, захлопнулась. Они остановили такси.
— Северный вокзал, — бросил Лепра.
Ева остереглась задавать вопросы. Он понемногу объяснится сам. Мужчины — она знала это по опыту — не созданы для одиночества. Лепра задержался у окошка справочной, записал время отправления поезда. Без сомнения, он еще не оставил мысли бежать. Он вернулся, все еще сохраняя на губах улыбку, адресованную справочной, и не стал ничего объяснять.
— Где ты хочешь обедать? — резко спросил он.
— По твоему выбору, дорогой.
И снова они ощутили принужденность, выносить которую становилось все труднее. Лепра повел Еву на Вогезскую площадь в ресторан, где бесшумное снование официантов не заглушало разговоров вполголоса. Но, несмотря на все усилия Лепра, в их планы, подчеркивая тщету этих планов, вторгалось молчание.
— Помнишь, — спросила Ева, — как было вначале, когда мы с тобой ходили куда-нибудь? Ты говорил без умолку, а на прощанье всегда повторял мне: «Простите, что я без конца болтаю, но мне так много нужно вам сказать!»
— Это что, упрек?
— Да нет же. Просто приглашение.
— Я уже все сказал.
Он снова принялся пить, и на этот раз Ева не отняла у него бутылку. Она наблюдала за Лепра, взгляд которого становился все более холодным.
— Я не слишком-то хорош, — проворчал он. — Чего там, сразу видно, что я виноват. Это и должно быть видно, раз я это чувствую.
Он вытер пальцы салфеткой.
— Я липкий. Приклеиваюсь. В общем, ты была права. Сообщить в полицию надо было еще в Ла-Боль. Ты на меня за это сердишься?
— Ты такой, какой есть.
— Так или иначе, это касается только меня.
Больше он рта не раскрывал, подозвал метрдотеля, раздраженно отсчитал деньги — бумажки и мелочь. Стемнело. На тротуаре Лепра заколебался. Пойти в театр? Потерять еще один вечер? Он стиснул руку Евы, и она поняла этот безмолвный призыв.
— Вернемся домой, — решила она.
Возвращение их было угрюмым. Лепра не выпускал руки Евы. Он цеплялся за нее. Вся его тоска передалась пальцам. В лифте Ева заметила, что он бледен как мертвец и весь в поту. На пороге двери он шепнул:
— Не зажигай света.
Он ощупью добрался до спальни Евы и рухнул на постель. Боль сводила ему живот, грызла грудь. Он рыдал без слез, задыхаясь во впадине согнутой руки. Ева раздевалась в ванной комнате. Он уловил аромат ее духов и угадал, что она вошла в спальню, остановилась с ним рядом.
— Не прикасайся ко мне, — закричал он.
Кровать тихонько скрипнула. Сев на нее, Ева терпеливо ждала, пока он возьмет себя в руки. Он уже не злился на себя за то, что выказал себя таким нестойким, уязвимым, однако горечь поражения жгла ему губы.
— Ева?
— Да?
— Повтори мне их имена… Его брат, Гамар, Брюнстейн, Блеш, Мелио, кто еще?
— Зачем они тебе?
— Кто еще?
— Гюрмьер.
— Ах да, Гюрмьер.
Он тихо повторял перечень имен раз, другой, поочередно вызывая в памяти их лица. Нет, это не Гюрмьер. И не Гамар. И не Брюнстейн. Тем более не Блеш! И уж тем паче не брат, который даже не соизволил приехать! Что до Мелио…
Он подполз к Еве, как ползет к берлоге раненый зверь, нашарил лбом теплое бедро, обнаженную кожу и вдруг внезапно обрушился на нее, пытаясь наконец покончить разом с этим неутолимым желанием. Он бормотал ругательства, грубо тычась подбородком, щекой в лицо, поглощенное мраком. Он глотал слезы и скрежетал зубами, телом к телу сойдясь со своим стонущим врагом, который вскоре опять затаится и станет выжидать. «Да, я такой, какой есть, — думал он в вихре гнева и отчаяния. — Какой есть… Какой есть…» Он кричал, он бредил, он пытался вырваться из самого себя. О, умереть бы…
Он перевалился на бок, но не умер. Умереть было не так легко. Более того, низменная радость разлилась по всем его членам, растеклась по ним сладкой волной. И остается еще семь дней! Семь дней объятий, восторженного забытья, горделивого возвращения к яви и омерзения. Полный гадливости, он заперся в ванной комнате, чтобы она не увидела, как он роется в аптечке. Он проглотил две таблетки веронала, надеясь, что сон сморит его тут же. Но сон еще долго заставил себя ждать. Вытянувшись рядом с ним, Ева помогала ему своим молчанием. И когда после многих часов забытья он открыл глаза, она в материнской тревоге склонилась над ним, гладя его лоб.
— Который час?
— Десять.
Утро уже миновало.
— Что в почте?
— Ничего. Газеты.
— Говорят о…
— Да. Согласно результатам вскрытия, причиной смерти был спазм. Он умер от волнения, а не от удушья.
— Не все ли равно.
— Как знать. Убийцу могут обвинить только в том, что он совершил насилие, нанеся побои, повлекшие за собой смерть. Так по крайней мере смотрю на дело я.
— Для нас это ровным счетом ничего не меняет, — закончил Лепра.
— Ты не хочешь пожелать мне доброго утра? — сказала Ева.
— Хочу, конечно. Доброе утро.
Они позавтракали в кухне. Перенести чашки и приборы в столовую у них не хватило духу.
— Вот мы и старая супружеская пара, — сказала Ева. — А теперь представь себе, что эта сцена повторяется каждое утро двадцать или тридцать лет подряд. Ты бы мог?
— Почему бы и нет?
— Нет, милый Жан. Не принуждай себя. Почему ты не желаешь признать очевидности? Вот и мой муж был такой же. Он готов был спать с первой встречной женщиной, а меня укорял в неверности. Избытком последовательности вы не страдаете.
Лепра слушал ее рассеянно, подавляя зевоту. В это утро Ева была для него почти чужой. В первый раз он подумал о том, какая система защиты дает ему больше шансов. Безусловно, надо будет говорить об убийстве из ревности и его последствиях. Убийство из ревности — это рок, который ведет к неотвратимому финалу. Преступник в этих случаях просто невинная душа, впавшая в заблуждение.
— Ева… — прошептал он. — Я хотел задать тебе один довольно деликатный вопрос. Только обещай отвечать спокойно. Не сердясь… Ну так вот… Помнишь фразу с последней пластинки «Когда вы ее допросите, она вам все расскажет»?
— Ну и что?
— Это правда?.. Ты действительно скажешь все? Ева отставила чашку.
— Конечно, — ответила она. — Все. А почему ты спросил? Это тебя пугает?
— Меня будут допрашивать отдельно. И если наши показания не совпадут…
— А почему они не совпадут? Ты собираешься лгать? Он потупил глаза, тотчас уйдя в свою скорлупу.
— Нет, конечно нет.
— К тому же нам не миновать очной ставки, не бойся, — добавила Ева.
Лепра выпил свой кофе, в который забыл положить сахар. Он еще не смел себе признаться, что понимает Фожера, почти сочувствует ему.
— Какой ты весь перекрученный, — сказала Ева. — Как плохо мы, по сути, знаем друг друга. А я наоборот — я устроена так просто.
— Знаю, — сказал Лепра. — Ты наделена всеми добродетелями.
Он ждал вспышки. Ева посмотрела на него долгим взглядом. Ему было бы легче получить пощечину.
— Если ты страдаешь, кто в этом виноват? — сказала она. — Дай мне сигарету.
Он бросил пачку на стол между ними и вышел в гостиную. Стоя у рояля, он из вызова одним пальцем наиграл песню Фожера, потом пошел бриться. Несмотря на жужжание бритвы, он слышал, как Ева расхаживает по комнатам. Она напевала свои старые песни, принесшие ей когда-то славу. Она тоже играла свою роль, но с гораздо большим мастерством. Он тщательно оделся и снова подсел к роялю. Там ему музицировать не позволят… «Там» — это значит в тюрьме… Он пострадает гораздо больше, чем она. Сколько бы она ни утверждала, что заплатит дороже, — это вранье. Это тоже один из замаскированных способов самоутвердиться, верховодить. «Они вели между собой войну, — подумал он, — а я оказался заложником. Дурак!» Под его пальцами сама собой родилась тема, и вдруг Лепра перестал играть.
— Продолжай, — сказала Ева из-за его спины. — Что это?
— Сам не знаю. Это пришло само.
Он пытался снова нащупать мелодию, но она ускользала от него, обретала неожиданные повороты, обрастала никчемными реминисценциями.
— Попробуй еще!
Он сыграл несколько тактов. Упорствовать бесполезно. Нарождавшаяся песня не вернется никогда. А ведь это была именно песня. Они оба одновременно это почувствовали. Новая изящная песенка, в которой Лепра еще не узнавал самого себя. Но радостный порыв толкнул его к Еве.
— Прости, дорогая моя Ева, — сказал он. — Ты права! Я невыносим. Я хотел бы быть таким, как ты, — прямым… непосредственным…
Он постучал по своей груди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20