Он встает, когда я вхожу. Какой он маленький… В очках без оправы – одни стекла. На столе пачка «Мальборо» – он ее быстренько прячет в ящик стола. У меня в кармане «Кент». Махнемся, прокурор? Какие все притворы и лжецы…
– Ну что же, давайте поговорим…
Почему бы ему не добавить «по душам»? Он перечисляет мне ночи, которые я провела вне дома за последние два месяца. Мать дневник, наверное, ведет. Ну я и отвечаю ему, как матери. Называю всевозможные русские имена; метро, говорю, закрыто было… Он, конечно, не моя мама, и мне самой стыдно плести такую ахинею.
– Хорошо. А как насчет вашего друга А. И. С.?…
Прокурор его настоящую фамилию знает. Но почему я должна ее знать?
– Я даже не знала, что есть такие дурацкие фамилии…
– Я вижу, что разговор у нас с вами не получится. Может, вы сами все письменно изложите?
– С удовольствием. Только что? Мать недовольна моим поведением, ей кажется, что я слишком быстро взрослею…
– Вот вы и напишите мне, где и как вы взрослеете. И с кем. У меня заявление вашей матери на А. И. С., а не на вас. Вот вы о нем и напишите, что знаете. Сядьте за тот вон столик, вот вам ручка и бумага…
Ну и прекрасно! Я снимаю пальто. Прокурор извиняется, что сам не предложил раздеться, и вешает пальто на вешалку.
– Не торопитесь. До обеденного перерыва у меня других дел нет.
В голову лезут песенки Высоцкого. «Но вот приходят двое – с конвоем, с конвоем…» Прокурор протирает очки батистовым платочком, который торчал у него треугольничком из кармашка пиджака. Пиджак на нем точно фирменный… «Мать моя давай рыдать, давай думать и гадать – куда, куда меня сошлют…» Ничего я врать не собираюсь! Напишу, что А. И. С… не первый мой мужчина… Их ведь не волнует, что я его люблю. Им нужны холодные факты. Ну, вот и пожалуйста!.. А чем он занимается, понятия не имею. Ну, уезжает человек за город, может, он член общества охраны природы? Вообще же поменьше о нем и побольше о всяких вовах, мишах, витях, петях… какие еще мужские имена-то есть? Прокурор курит, пишет в папке.
– Вы не возражаете, если я тоже закурю?
Обнаглела я. Но что он, не знает, что я курю?
Встаю и иду к своему пальто за сигаретами. Он думал, что я у него стрельну. Достает зажигалку «Ронсон» и уже хочет дать мне прикурить, но, одумавшись как бы, кладет ее на стол. Громко стукая. Будто обидевшись. Разозлившись. На себя самого, не на меня.
Сижу-дымлю, покусываю кончик ручки, поглядываю на прокурора и думаю – с кем, интересно, он ебется и как? На столе его звонит телефон. Как-то особенно тихо. Специально, наверное, звоночек так настроили. Прокурор называет кого-то Андреем Петровичем. А может, этот Петрович закадычный дружок прокурора – Андрюха! – с которым они на прошлой неделе вместе гуляли и одну бабу ебали… Тьфу ты, какая я дура! Пиши объяснение, показание. Донос! На своего Сашечку любимого. Он даже не знает, что я здесь.
Никогда не перестану злиться на своих родственничков. И презирать их не перестану. Они хотят предателя из меня сделать. Чтобы я человека, которому говорю – обожаю тебя так, что съесть хочу! – заложила…
– Так… Хорошо. Очень хорошо написано, почти без ошибок.
Прокурор читает мой отчет. Получилась одна страничка всего.
– Вот, скажу вам, что по написанному здесь вами, мы бы должны сослать вас на сто первый километр. Уверен, что вы в курсе этого места. Вас спасает возраст. Но существуют детские трудовые колонии. Вы об этом не подумали?
Обо всем я подумала… Хаа, а на сто первый км ссылают блядей, проституток, тунеядцев и еще каких-то мелких сошек.
– Чтобы отправить меня в трудколонию, нужно согласие моей мамы. Думаю, она уже не хочет меня туда отправлять. Тунеядцем же я не буду – меня устроили на работу… уже…
Конечно, прокурор недоволен. Сидит перед ним какая-то наглая пизда. На все у нее ответики готовы. Думаю, на мою мать он тоже зол. Что же вы, мамаша, нам голову морочите?! Это вашу дочь надо ссылать!
– Своим… сочинением вы, конечно, спасаете своего друга от некоторых наказаний. Да вот, взгляните.
Прокурор протягивает мне книжечку – «Уголовный Кодекс РСФСР». Открываю на страничке, где закладка. Статья 210. Вовлечение несовершеннолетних в преступную деятельность – т. е. пьянство, проституцию, азартные игры – наказывается лишением свободы сроком до пяти лет. Статья 119. Половые сношения с лицами, не достигшими половой зрелости, – сроком до трех лет. С извращениями – до шести… Каким образом они устанавливают половую зрелость, интересно? Линейкой пипиську измеряют? И что значит – «в извращенных формах»?
– Масса других статей имеется, под которые друг ваш подойдет. Да вот хотя бы незаконная охота – статья сто шестьдесят шесть – один год.
Ну и прочее. Почему же ваш друг не работает? До сих пор мучает травма головы? Да и остальные ваши и его друзья безработные. И Виктор Г…, и Захар В… У них тоже травмы?
Все знает. Виктор – это же Дурак. А В… – Захарчик. При неожиданном обыске люди первым делом стараются избавиться от записной книжки. Чуть ли не съедают ее, если выкинуть некуда. Я что же, тоже должна съесть свои книжки от матери? Во все она лезет! Борец за равенство!
– Вы знаете, я не считаю своими друзьями людей, которых видела несколько раз в жизни. Я и фамилий-то их не знаю. И кто это сказал, что при знакомстве надо трудовую книжку спрашивать?
Прокурор уже не слушает меня. Вкладывает мою бумажку в папку. Не очень толстая, но со всевозможными листочками, справками с печатями. На одном из них я узнаю материн почерк. Доносчица!
– Ну, мы закончим беседу на этом. Вы можете идти. Он встает, подает мне пальто. Мне неловко, тем более я смотрю на него сверху вниз.
– Привет Александру Иванычу. Наверняка я с ним вскоре увижусь. Да, и скажите, что он должен быть вам очень благодарен. Всего наилучшего.
Выхожу из кабинета и быстренько иду на лестницу. Никто меня не видел. Сейчас меня начнут доебывать материны сотрудницы. Работают всю жизнь на одном и том же месте, все друг о друге знают. Придешь на работу с темными кругами под глазами, а они тут же и заключат – неполадки дома.
Как только я вхожу, мать хватает пальто. Видела меня единственная врачиха. Но у нее сыночек только и ошивается у метро Маяковская, а там, как известно, одни наркомы. Так что ей нечего сказать. У матери план составлен. Теперь она ведет меня в женскую клинику. У нее даже номерок есть.
– Пусть проверят. Черт знает, что там с тобой! И на обследование в больницу положат. Не будешь по улицам шляться. Как раз до школы и побудешь там. Может, задумаешься над своей жизнью всерьез.
Недаром она на одном месте столько работает – все ее знают, все устроить могут.
Как же мерзко! Мать даже из кабинета врача не выходит, когда я взгромождаюсь на гинекологическое кресло. Отворачивается только и ногти свои покусывает. А врачиха, пизда старая, засунула в меня «зеркало» и комментирует: «Да, маточка увеличена. Видимо, перед менструацией, да?» Тут же, по просьбе мамаши, звонит в клинику, договаривается о моем прибытии туда. И на мать поглядывает подозрительно. Будто она только что в ее пизду глядела.
– Мама, зачем ты лазишь в мои записные книжки, тетрадки? Ты как собака-ищейка, сыщик! И тебе не стыдно? У тебя разве в юности секретов не было от матери?
Мы стоим на остановке трамвая.
– Я жалею, что слишком поздно стала это делать. Может, я смогла бы предупредить весь этот кошмар, заглянув в них раньше. И теперь нам не надо было бы краснеть перед людьми.
– Ты сама виновата в этом «кошмаре». Никто тебя о помощи не просил. Все страдают теперь из-за тебя!
Я смотрю на нее краем глаза – у нее в глазах слезы. Что она плачет? Сама все устроила. Мы, действительно, как две прокаженных с ней.
– Я пешком домой пойду. Не волнуйся, я домой, домой пойду!
Я смотрю, как она садится в трамвай. Не оглядываясь, ссутулившись, со слишком маленькой сумочкой для ее роста…
Я, наверное, всегда преувеличивала достоинства своей матери. Смотрела на нее все свое детство с открытым ртом. С годами реальность свое взяла – еще одна слабая женщина, посвятившая всю свою жизнь детям, сама из себя ничего не представляющая. Теперь она в панике – надежд, лет стольких потраченных, дети не оправдывают! Но какая же она дура! Думала, школа ей поможет?! С директрисой она поделилась, с милицией, с прокурором! Эта ее вера в коллектив меня коробит. У меня, слава Богу, прошло увлечение организацией людей в группы. Каких людей? Никому никакого дела нет до других! Каждый о своей жопе только беспокоится. Между двумя людьми отношения разваливаются из-за нежелания и страха брать на себя ответственность. А она на коллектив рассчитывает. Свою бы личную жизнь лучше устраивала. Где ее муж? – объелся груш. Вот именно – Валентин прекрасно живет на даче с грушевыми деревьями, а она одна.
29
На втором этаже дома, в котором я живу все свои пятнадцать лет, женская больница. Каждый день я ходила мимо этих окон в школу. Даже когда прогуливала, портфель надо было забросить в Зосино парадное под лестницу, а оно как раз напротив больницы. И возвращаясь из школы, я шла мимо этих окон.
К тому времени дня под окнами обязательно стоял мужик или сразу два, что делало это жутко комичным – оба они были заняты одним и тем же. Привязывали к веревочкам, спущенным бабами в цветастых халатах из окон, мешочки. Если сетки, то демонстрировали прохожим содержимое – апельсины, банки с соками, консервы. Потом баба тащила веревку вверх, и она обязательно цеплялась свертком за карниз. Тут всегда начиналась перебранка – он кричал ей, что она не так тянет, она орала ему, что не так привязан мешок. Когда передача наконец была у бабы, она скрывалась на некоторое время – видимо, проверяла содержимое. Если оставалась довольна, то бросала мужику записочку и махала рукой, если нет – ругала его из окна дураком и бездарью, желающим, чтобы она померла здесь с голоду… И зимой, и летом мужики стоят в этом переулочке с двухсторонним движением, троллебусной линией, магазинами «Вино» и «Бакалея» и сберегательной кассой.
Служебный вход в больницу в нашем парадном. Так что я даже пальто не надеваю – спускаюсь с матерью лифтом на первый этаж, поднимаемся на один пролет вверх: я в халате с мешочком в руках, мать в костюме. Проходим по коридорчику мимо кухни в приемную. Мать все знают, бумажки оформлены, меня ждут – «пока, мама»… Я всегда знала, что это женская больница, – одно время это был роддом, – но одно дело знать, а другое – попасть в нее.
Пиписысу, оказывается, надо брить! Медсестра дает мне станочек – хорошо, что сама должна это делать. В кабинете низенькая ванна. Медсестра включает воду, дает мне мыло – «встань, как подмываешься». Можно подумать, что все это делают одинаково, будто есть закон для этого. Поразмыслив, я ставлю одну ногу на дальний край ванны. Приседаю. Получается раскаряка. «Внутри сбрей, в промежности», – сестра подсказывает. Осторожненько надо, не порезать бы мою пиздусю. Я-то обрадовалась, хотела все волосики сбрить – хоть посмотреть на нее голенькую, с одиннадцати лет не видела. Но теперь уж неудобно, придется оставить дурацкую челочку.
Записав мой вес, давление, сестра спрашивает, есть ли у меня к чему-нибудь аллергия. Я бы сказала ей, но боюсь, меня и отсюда выгонят. Так что я помалкиваю. Она ведет меня через коридоры к палате.
Пять баб лежат, полусидят в койках. Шестая, между окном и дверьми, свободная – моя. Кладу свой мешочек в тумбочку рядом с кроватью. Сестра, представив меня как «пополнение», смывается. Бабы – на меня никакого внимания. Тем более что две дрыхнут, две шепчутся, а пятая, с капельницей, вообще, по-моему, еле дышит. Еще проходя по коридору, заметила, что многие разгуливают, так что я выхожу из своей негостеприимной обители. Дааа, женское царство. Только сюда ни один Дон Жуан не захочет проникнуть! Бабы-то все больные. У кого аборт, у кого внематочная, кто на сохранение, у кого-то выкидыш…
Курительная – бывшая ванная комната. Бабенки в ней прожженные, ну и, само собой, прокуренные. Дым над ними, сидящими на краях ванн, перистым облаком. Единственный стул занят бабой лет сорока с прической прославленной Брижит Бардо, успокаивающей плачущую девчонку.
– Ну, что он тебе теперь сделает-то! Все уже. Финита комедия.
Девчонка аборт, видно, сделала. Брюнетка с выжженной прядью машет рукой.
– Да ладно, я восемь абортов уже имела – и ни хера! А тем более ты молоденькая – срастется!
– Да он убьет меня! А что я? То он хочет, то он не хочет…
– Надо было не давать спускать в себя, пока не расписались.
Б. Б. хохочет на такое замечание.
– Надо было в ротик и кушать. Она калорийная. Ты вон какая худенькая, поправилась бы!
Стреляю сигаретку у имевшей восемь абортов. Мать недавно тоже устроила разговор на свою любимую тему о предохранении. «В тряпочку», – сказала, и «если он тебя любит, то поймет и позаботится». Я тогда ушла из комнаты. Она, конечно, и не представляет себе, что доченька ее хуй в рот берет (берет, берет – всем очень нравится. Володь-ка-баскетболист как-то под сексуальным кайфом бормотал что-то вроде «рот твой – пизда, пизда твоя, как рот».) Но «в тряпочку»… Это что же, он все время как ебется, должен думать о том, чтобы хуй свой выдернуть в тот момент, когда его как можно глубже хочется внутрь?! Мы дурачимся с Александром – он кончает мне на живот, разбрызгивает свою сперму над моим лицом. Но это игра такая, и от этого возбуждение нарастает, когда видишь белые, непрозрачные капли, выплескивающиеся на тебя. Из-за тебя.
– Не обязательно кушать, можно и в попку.
– Ой, у меня одна подружка в таком несчастье теперь из-за этой попки!
Может, это и не у подружки Б. Б., а у нее самой несчастье. Поэтому она и здесь.
– У нее муж армянин. Армяшки любят в зад засадить. Но он, видимо, не только свой хер ей засаживал! У нее теперь кишка вываливается. Должна все время подвязывать, и никакие лечения не помогают. Муж ее, конечно, бросил. Нашел, наверное, ослиху в Армении.
– Да кончай реветь! Вон тоже молоденькая, – с выжженной прядью кивает на меня – цветет и пахнет.
Действительно, какая я больная!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25