Ложь все это! Ложь, что он не хочет! Он испугался?… Ужас, разве можно бояться, когда любишь? Я ни теток, ни мамок, ни бабок не боюсь. Ни милиции… А мне ведь было стыдно. Не страшно, а стыдно. Чуть ли не за ручку, как в детский садик, свела меня мама в милицию… В одной комнате детская деревянная кровать, и в ней грязный ребенок. Орет, весь в соплях. Его-то за что?! Родители, видно, пьяницы. Рядом – столик. За ним – девочка. Учебник «Родная речь». А она в нем фасоны платьев рисовала. Другая комната пустая. Стены только что выбелены. Но так их плохо закрасили, что надписи мальчиков-хулиганчиков просвечивали: «хуй», «гады».
Мать «передала» меня бабе в милицейской форме. О чем та могла говорить со мной? Поставила «птичку» в папку, и все. Тем более что я не произвожу впечатления девушки из «неудачной семьи». А может, моя-то как раз и неудачная! Девочка, со мной в школе училась, у нее мать была дворничиха, отец инвалид, алкаш, сапожник. Но она-то была отличницей. Забитой. Только у доски и отвечала, слова произносила.
Я пообещала милиционерше исправиться. В чем? Разлюбить Александра?! Выругалась матом и вышла из двора. А вряд ли бы Ольга так сделала! Она бы разлюбила, забыла… Но он-то ведь меня за это и любит! Спит он, а не любит.
Что творилось зимой со мной и с Ольгой! Мы будто боялись упустить что-то! В квартире, где мы якобы слушали музыку, мы проснулись в полдень. Домой и не подумали поспешить. В большой комнате сидел мужик в пижаме. С ним мы не ебались. Он нам кофе приготовил, экзотические напитки придумывал, музыку включил. Мы, полуголые, танцевали перед ним, а он, как хореограф, руководил нашим танцем. Был очень популярен фильм с Луи де Фюнесом «Человек-оркестр», вот мы и подражали девочкам из фильма. В ванной мы обнаружили чью-то косметику – «Ланком» – и, усевшись на мягенький кожаный диван, размалевывали себя, пока мужик рассказывал нам истории.
И противно, и интересно было. Про какую-то центровую блядь, ебущуюся с другим мужиком под дирижирование этого вот мужика. Как это он не продирижировал нашей еблей втроем?! Сначала они, мол, просто ебались, потом она сосала ему хуй. А потом – «быстренько, быстренько ее в жопу!» – как точно я запомнила его слова! – «а теперь в ротик, в ротик…» А мы с Ольгой красили глаза. Мужик в пижаме заржал: «Все зубы у нее в дерьме были! Между зубов – дерьмо!» Конец истории заключался в том, что мужик кончил ей в рот, и она, стоя на четвереньках, улыбалась.
Ольга улыбалась, показывая свои кривые передние зубы. Когда она ест, между ними всегда застревают кусочки пищи.
17
Во второй класс меня никто не провожал. А в девятый – провожают. Александр. «Раз обещал…» Я выпустила его вчера. Уже без слез.
Ольга одолжила мне белую блузку. В первый день не обязательно в школьной форме быть. Так что вроде комсомолки – белая кофта, черная юбка. Я не комсомолка. Устав учить было лень, никто не заставлял. Времени перед экзаменами нет, в иняз для карьеры дипа, как юноша на велике у тетки на даче, желания поступать нет.
Вот он стоит рядом со мной в трамвае. Вид защитника. Только попробуй коснись меня кто, он сразу даст в морду. Да даже прикоснуться не успеете! Он предупредит все ваши движения. Предупреждал. Опережал.
Школа на том же канале Грибоедова, что и бывшая моя. Только в другом его конце. Здесь Кировский театр, который так и называют по старинке – Мариинский. Здесь Консерватория, в которую меня так хотели подготовить… Театральная площадь. Выходим на канал «Горя от ума». Я останавливаюсь на углу. Сашка испуганно смотрит на меня. Боится. А вдруг я сейчас разревусь, истерику закачу. Нет, ничего этого не будет. Поэтому мы и ежика не взяли, найденного на дорожке, – за него ведь ответственность нести надо было бы, заботиться о нем, если бы взяли. Но ты ведь меня взял! Ты – пришел ко мне домой, а потом взял меня!
– Школа за углом. Ты уже дальше не иди.
Он выглядывает за угол, улыбается. Я тоже смотрю. Перед школой выстроены рядами первоклашки. Все с цветами и бантами. Некоторые плачут. Родители малышей толпятся на противоположной стороне. Подбегают, успокаивают плачущих, поправляют банты, запихивают в портфели что-то. Яблоки, наверное. Старшеклассники чуть поодаль. Нестройно, кучкой. Вот к ним я сейчас и пойду. Как ни в чем не бывало примкну к рядам – куче – школьников, ровесников?…
– Ну, давай иди, школьница… Гуд лак!
Он целует меня в щеку и подталкивает за угол. И я иду. В школу!
Несколько секунд – и я, ступая с тротуара на мостовую, оказываюсь среди них, своих сверстников. «Девятый Б?» – я уже с одноклассниками. «Медведка!» – Ленька Фролов. Он-то откуда здесь? Ну и вымахал! И так здоровый всегда был, а сейчас, пожалуй, метр восемьдесят. В костюмчике фирменном – труды папаши-скрипача, ездящего в загранку с оркестром. Рядом с ним белобрысый малыш. Фролов тащит меня подальше от одноклассников.
– Это Ромчик – свой парень. Натаха, бабцы – уроды, все в прыщах, недоноски. Ни одного клевого чувака. Все лабухи. Садимся на заднюю парту и шмалим, а?
Не изменился Флер. Так его все в бывшей школе называли. На цветочек он никогда похож не был. План, диски, фирма… Его приятель в пиджаке с очень длинными рукавами, он плюется во все стороны через передние зубы. Думает, наверное, что таким образом он солидней и независимей. Я обвожу взглядом девчонок, у которых, действительно, прыщи – подружек не будет. Придется удовлетвориться компанией этих вот – Тарапунька и Штепсель. Ну, и не надо подружек! Что я им расскажу, чем поделюсь?…
Классной руководительницей становится физичка, и я ее сразу же ненавижу. Мы таки садимся с Флером на последнюю «парту». Парты были в начальных классах – теперь столы. И со всеми на «вы». Хорошо, что первые дни занятия будут не очень серьезными – больше ознакомление с учащимися. Хоть я и готова расплакаться каждые десять минут, атмосфера школы втягивает и отвлекает.
Литературу будет преподавать толстенький дядечка. Историю – пизда с указкой. Нервная и подозрительная. Для английского класс разделяют на две группы, и Флер закатывает скандал, потому что его определяют в другую группу, не со мной. Его переводят. Так вот, английский у нас будет вести Фаина Яковлевна, говорящая по-английски хуже, по-моему, чем я. И все говорят – не говорят – по-английски хуево. Остальные предметы меня не интересуют.
Тут же – в первый день! – ко мне подлетает то ли пионервожатая, то ли комсомольский предводитель, и сразу с предложением. Причем отказаться и не подумай! «Мы знаем, что вы устраивали культмероприятия в бывшей школе… надо сделать концерт… начало года… заложите фундамент…» – тараторит, как умалишенная. Я вам заложу, бля, фундамент! Я вам взрывчатку под школу заложу. Флера и Ромчика подговорю – они с радостью, только свистни. Так я думаю, но говорю – тематика, мол, нужна. «Без темы я сама могу выступать – сольный концерт H. М.» Она очень рада моей «заинтересованности». Предлагает: «Что же думать? Осень – Пушкин, а?» Я обещаю ей дать план вечера через несколько дней, а сама думаю – пошла ты! На все-то у вас бирки наклеены – на осень – Пушкин, на зиму – Некрасов!
Из школы иду с Флером и Ромчиком. Тоска и гадливость. Ромчик – плевательная машина. Мы с Флером изощряемся в «поливке» одноклассников.
– Флер, достань плана. Я тебе половину денег дам. Побыстрей, а?
Флер достанет. И мы укуримся. В куски.
* * *
Оставь меня в покое, мама! Что ты смотришь на меня жалостливо? Ты добилась своего. Он меня бросил! Я вас ненавижу всех. И в то же время вы мне безразличны. И это даже хуже, чем ненависть. Не говори со мной заискивающим голосом. Не надо мне твоего проклятого «супчика» и «пышных» котлеток. Ненавижу!
В чем я пойду завтра в школу? Неужели передник надену? Школьный, черный, на лямках – передник.
И ты, Александр, защитник. Трус ты! Но я-то – идиотка, – мне что же, пятьдесят лет, он моя лебединая песня?! Почему я решила, что без него и жизни нет? Да кто он такой? Фарцовщик хуев! И в тысячу раз все лучше без него будет. В школу буду ходить. Ходить! а не пропускать. Вот концерт устрою. Я им устрою концерт!.. И в театральную студию буду ходить. Станиславская обещала новый спектакль поставить в этом году. А в прошлогоднем я буду играть Моргану. Люська, которая ее играла, в театральный институт поступила. Буду спускаться по ступенькам в свое болотное царство. В шикарном бархатном платье с декольте: «Я не звезда экрана – волшебница Моргана! Все в царстве уважают могущество мое!» А водяные будут мне подпевать: «Ква-ква-ква-ква, ква-ква! Могущество ее!» Водяной – была моя первая роль в студии Дома пионеров.
На спектакле в Кораблестроительном институте Станиславская решила быть зрителем. Назначила ответственным «Царя». Ну, мы устроили!
Водяные – я и еще пять девочек в возрасте от девяти до двенадцати – порадовали студентиков. Зал упал, когда прожектора осветили сцену, затянутую зеленым плюшем, и из-за всевозможных возвышенностей стали выползать нимфетки-вампирки, извиваясь в такт музыке «Я – Чарли безработный». В зеленых трико и купальничках, выкрашенных домашними способами, мы прорезали дыры, и из них торчали клочья мочалок, изображающих водоросли. Волосы у всех были распущены и начесаны дыбом. Глаза подведены до кончиков ушей, а губы накрашены зеленовато-синим цветом. Вместо миленького кваканья мы истошно вопили что-то вроде: «Е-е!» или «Я-я!» в стиле рока или хуй знает чего. Моргана-Люська выходила не как волшебница, а как предводительница малолетних блядей. Станиславская устроила нагоняй «Царю», который вообще ничего не знал – он пиво пил за кулисами.
Ночью, на пляже, я играла эти сценки Александру. И он хлопал. Радостно, восторженно! Я мечтала, что он придет в театр, будет смотреть на меня, сидя в темном зале. А потом прибежит за кулисы с цветами… И теперь ничего этого не будет?!
Будут морочащие мне голову, с первых же минут мне не нравящиеся! В которых я буду подмечать все, потому что не смогу себя обманывать. У Ольги таких много. Разных. Разные… Все они одинаковые! Только бы до пизды поскорей добраться, а потом свалить. Что они, будут вдаваться в нюансы моей души?! Какая к хуям душа? – пиз-да! Вот и весь ответ – пиз-да.
18
Укурились мы не в куски, но прилично. Я позвала Ольгу, и мы вчетвером кайфовали. Флер принес бобину «Дорз». А бабушка, кайфолом, все время заходила в комнату и просила сделать музыку тише. Я в конце концов заперла дверь, и мы смеялись, когда она дергала ручку, а я не открывала. Я сперла у нее папиросы. Флер выдувал табак из беломорины и смешивал с планом, который держал в сапоге под пяткой.
Дым стоял. Мы плыли. Ромчик сидел на полу в уголке, и я все время ждала, что он плюнет. Он только хихикал. Мы все смеялись. Я иногда впадала в тоску, прислушиваясь к словам песен. «Донт ю лав хер мэдли?» Никто не понимал слов, и я с возмущением и восторгом переводила: «Неужели ты не любишь ее по-сумасшедшему?» Странно по-русски звучит. Или я не так переводила?… Они ушли, и я еще долго слушала «Дорз». Саша, неужели ты не любишь меня по-сумасшедшему? «Девочка, ты должна любить своего мужчину» – я-то его люблю, а он…
Бабушка возмущалась, что мы так накурили. И что, мол, за табак такой едкий! Она, конечно, не знает, что такое план. Она из другого мира. И про свой мир она ничего не рассказывает. Родители боятся рассказывать. Я им тоже ничего не рассказываю. Так и живем – ничего друг о друге не знаем. Только предполагаем, догадываемся. И они, конечно, подозревают меня во всех грехах, которые я совершила?…
В школе, как всегда после летних каникул, задано сочинение. О том, как провели лето. И о чем же я напишу? Придется врать. Ношу Ольгино платье цвета хаки – вроде школьного. И передник ношу. Выхожу из школы и засовываю его в портфель-сумку, по поводу которой уже сделали замечание – вы, мол, не студентка. Передник придется гладить каждый день. Под пальто его не спрячешь – теплынь еще. Иду по каналу Грибоедова, а вокруг… Бабье лето.
Свист. На моей спине, наверное, выросло что-то – я съеживаюсь, горблюсь. Иду. Не оборачиваюсь. Я знала! знала, что он вернется! Но страшно, стыдно. Перехожу на другую сторону улицы – подальше от воды. И я уже вижу его.
Нет, не его. Белую рубашку. Мой брат носил белую рубашку, когда был женихом. Он был такой испуганный и влюбленный, когда привел свою будущую жену к нам домой. А я сидела на горшке в бабушкиной комнате и поглядывала на них из-за шкафа…
– Ну что, сука – не оборачиваешься?
Он уже держит меня за руку. Поддатый. Но какой же прекрасный! Нахальная рожа блестит. Подстригся. Брюки новые. Какой наглый и любимый! Наверное, я унаследовала от тетки нервный тик – руки трясутся.
– Во-первых, я не сука. А если и сука, то ты мне больше не хозяин!
Мне хочется ударить его. По голове. Мать навела столько справок о нем. Свободный диплом у него из-за травмы, полученной во время военной подготовки. Мать уверена, что это травма головы – он кажется ей ненормальным. Вот по его травмированной голове и ударить. Как смел он уйти?! Как смеет он возвращаться?!
Мой возлюбленный нахал вдавливает меня в стену всем своим атлетическим телосложением. И целует, целует меня. Говорит мне что-то в ухо. И в него же целует.
Мать сказала, что он запугал меня. Что я под его гипнозом и боюсь теперь с ним расстаться. Пусть! Пусть тогда гипноз не проходит!.. Я плачу, но мы идем уже рядом. Он несет мою сумку, а я держусь обеими руками за его бицепс.
И скорей, скорей в постель. Шампанское – на потом! Потому что, когда он будет во мне, это как бы до конца докажет, что мы да-таки, вместе! Неважно, что не получается у нас ничего. Будем трогать друг друга, ласкать. У нас столько времени…
– Ну что, школьница, где же твоя форма?
Довольно оригинальная идея – передник школьный на голое тело. Я достаю его из сумки-портфеля. Было бы здорово повязать и галстук пионерский! Но я уже не пионерка. Вместо красного галстука я крашу губы красной помадой.
– Вот. Это вся ты – голая школьница!
Пух! Шампанское. Александр сажает меня себе на колени, поглаживает левую грудь, выскользнувшую из-под лямки передника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25