Звук не буду включать – идет хроника военная.
– Кончай пиздеж! Вовка, ты чувиху небось специально приволок! Скажи спасибо, что девочка мне самому нравится. Я ее все никак уговорить не могу. Несговорчивая ты, Наташа!
Я делаю вид, что не слышу. Мерзкий Дурдом! Его манеры всем известны – за волосы и в койку.
Как смешно смотреть телек без звука, под аккомпанемент их мата. На экране фашист перед немецкими солдатами очень артикулярно ртом шевелит. Я же слышу все то же – «блядь ебучая! опять не записал… куда ты лезешь, сука?!». Смеюсь тихонько. А они сразу слышат и зырк! на меня.
– Опять немчуру показывают… Рой, кстати, на немке женился, бля!
Все у Дурдома «бля». Мизантроп какой-то. Мой Александр тоже не очень-то человеколюбив.
– Я тут в журнале… одном о другом Рое прочел.
– Знаю я этого другого – диссидент ебаный! Вот из-за таких сук, как он, нас всех повяжут в один прекрасный день. В журналах, еби их мать, иностранных они печатаются. А сажать нас будут! Они-то все за границу сваливают. Их там фанфарами встречают, чтобы они еще большим поливом занимались. Задаром, что ли, их берут туда? Борцы за справедливость!
В английском словаре написано, что диссидент – это тот, кто «дисагри», то есть несогласен. С чем не согласен, там не было написано. Я вот не согласна с мамой, школой, с тем, что ебаться нельзя. Я что же, тоже диссидент? Академик Сахаров был не согласен с тем, что в «Березке» ему товар на рубли не продали. На дверях магазина написано, что только на валюту. Да и знают все это. Что же это за диссидентство? Я же не попрусь в спецмагазин только для военных покупать себе галифе, которые только что мелькнули на экране! Кадр из фильма «Щит и меч». Наверно, говорят об отважной работе советских разведчиков в тылу врага. На экране Олег Янковский. Плащ кожаный, сапоги – блеск. Я бы сама такую одежду надела. И Янковскому очень идет. Но это временно – он наш, разведчик.
– Ой, бля! Смотри – идут, во идут!
И действительно – идут же! Шеренги немецких солдат. Лица, лица у всех какие – ни один нерв не дрогнет. Винтовки со штыками наперевес – прямо воткнутся в тебя.
– Эти арийские суки миллионы евреев уничтожили, Гриня!
Анджела Дэвис – еврей. И Дурдом на еврея похож. Скандинав – уж точно «ваня»!
– Еще неизвестно, миллионы ли и сколько. Но все равно – мудилы. У них неправильная тактика была. Подумайте – голубокровые, тоже мне! Их вся Украина хлебом-солью встречала, а они… Стали людишек живьем закапывать! Золотоволосые ангелы, блядь! Им надо было под эгидой антикоммунизма прийти!..
Володька поглядывает на меня, смотрит, как я реагирую на эти разговоры. Дурдом перехватывает его взгляд и опять орет, теперь на скандинава.
– Кончай, блядь, политинформационный курс проводить! Какая хлеб-соль, на хуй! Девушке совсем другое в институте говорят.
– Капитан, ты в каком институте учишься?
Давно Володька так меня не называл. Это жюль-верновский – пятнадцатилетний – капитан. Я когда с ним познакомилась, наврала, что мне пятнадцать. Сейчас это имя как раз подходит по возрасту.
На экране снова кадры из художественного фильма. Изба темная, девушки на лавках. Посередине табурет, и на нем дядечка безногий, на гармошке играет. Понятно – женское одиночество военных лет. У ребят, видно, игра не клеится. Все время на телевизор оборачиваются.
– Во, Гриня, тебя бы в такую избушку!
– Ничего телки! Главное – уговаривать не надо было бы!
Две девушки танцуют друг с другом. Вроде вальса. А другая вдруг вскакивает и выбегает.
– Чего это она? Блевать, что ли, побежала?
Дураки! Она заплакала…
– А в этот момент в русские окопы немцы по репродукторам передавали голоса вот этих бабенок: «Ва-аня! Весна! Бросай ружье, иди домой! Любить хот-ся!»
– Могу себе представить русского Ваню дрочащим под такие приглашения!
Пошляки и циники! Все обосрут, ничего не пожалеют!
Хотя в глубине души гордятся, что эти «дрочащие вани» войну выиграли. Игра закончена. Дурдом достает из кармана пачку, сложенную вдвое. Сколько денег!
– Наташа, принеси мне стаканчик мой!
Скандинав просит меня, из кухни. Дурдом ехидно посмеивается.
– Понеси, понеси ему – он тебя выебет.
Володька машет рукой, говорит, чтобы не обращала внимания. Манера, мол, у Гриши такая. Пиздострадатель хуев этот Гриня! Кому хочется с ним связываться, если у него такие манеры! Чтоб ты еще двадцать лет носился по Невскому со своим несчастным хуем!
Иду на кухню. Скандинав углубился в изучение холодильника. Достает банку икры, ищет открывашку.
– Любишь икру, Наташа? Сейчас мы ее приговорим, а то Дурдом совсем зажрался – крабы, икра, сервелат… И по рюмке водки.
Какая красивая икра! Как жемчуг черный. Открывание водки – отвинчивание пробки – доходит до Дурдома. Он прибегает.
– Ну, блядь, я так и знал! Это ж не мое! Мишка, пиздец твоей икре и водке!
Мишка-Анджела Дэвис входит, печально стоит в проходе.
– Славик, я всегда знал, что ты наглый, как танк. Мать меня доконала с этой икрой.
Славик-скандинав режет хлеб. Очень тонко. Ноль эмоций.
– На хуя вам икра в Израиле?! Лучше выпьем и закусим сейчас. А там неизвестно – может, тебе и пожрать негде будет! Ловите миг удачи.
Володька тоже уже на кухне. У него довольная рожа – выиграл, наверное, не только отыгрался.
– Мишань, вы ж разрешения еще не получили. Чемоданы уже, что ли, пакуете?…
Миша не злой, а даже смущенный. Сует палец в огромную банку икры, облизывает его.
– Бляди вы непонимающие! Я этой икры в своей жизни столько съел!.. Но что я буду спорить с мамашей. Захотелось ей икрой заранее запастись, ну и пожалуйста. Только чтобы не трогала меня.
Зачем ему икра в Израиле? Не верю, что это самое ценное, что есть у него с «мамашей». Скандинав дает мне бутерброд. Мне как-то неловко есть икру Анджелы Дэвис. Может, им там не то что негде, а нечего будет есть!
– Ну, давай, капитан, по рюмашке – и пойдем.
Володька подмигивает мне, протягивает рюмку водки.
– Что за блядство!.. Пойдем…
Дурдом запихивает в рот кусочек хлеба, на который набухал тонну икры.
– Привел чувиху без разрешения, выиграл и «пойдем»! Может, она и не хочет.
Он сильно чокается своей рюмкой о мою, проливая мне водку на руку. Тут же хватает ее и целует. Облизывает. С набитым икрой ртом. Мерзкий!
– Нет-нет, мне пора!
Я вскакиваю, но меня заставляют выпить оставшуюся водку и съесть бутерброд. Я охуела от них всех. Домой хочу.
– В следующий раз приходи одна, Наташенька. Не люблю соперников.
Мы вприпрыжку спускаемся с Володькой, который мне тоже надоел, по лестнице.
– Ничего, капитан, еще не поздно. Ругать не будут.
– И тебя жена ругать не будет.
Я говорю это саркастично, но он не понимает – подсчитывает, наверно, в каком он плюсе. Садимся в такси. Лучше бы он денег дал, и я уехала бы одна. Но он собирается «проводить» меня домой. Джентльмен, бля! – как говорит Дурдом.
– А что, этот парень Миша действительно уезжает?
– Да. У него тетка в Штатах.
Насколько мне известно, никаких таких Мишань с банками икры и с мамашами в Америку не пускают. Он же в Израиль едет, при чем же тут Штаты?
Такси останавливается на углу моего переулка и канала Грибоедова – в самом переулке остановка запрещена. «Пока, капитан». – «Пока, Володя». Никаких уговоров о следующей встрече. Может, мы еще полгода не увидимся.
24
Два длинных звонка, три коротких – Александр. Нашей семье в квартиру пять звонков, но мы с Сашкой договорились об особенных. Лично мне. Один звонок – общий. Два – соседям, которые переехали. Их две комнаты еще не заняты – запертые белые двери. Бабушка должна быть счастлива – как она всегда возмущалась шарканьем тапок главы этого семейства! А их сыну уже девятнадцать. Он мне никогда не нравился. Очкарик тощий. Дураки очкарики – знаешь, что в твоей внешности недостаток, так сделай так, чтобы его заметно не было! Займись спортом, накачай мышцы, выработай суровое выражение лица. А они наоборот – голову в хилые свои плечи, ссутулятся и – бочком по стеночке. И нос еще морщат, очки поддерживая.
Три звонка недавно появившемуся семейству. Ребеночек у них. Орущий и ссущий вонючей мочой. Четыре – Буденштейнам. Тете Ире и ее мужу. Они пенсионеры. Целыми днями нанизывают на метровые проволочки бусинки, а потом сдают их на фабрику детской игрушки. Из них там счеты делают. На них дурочкам в возрасте семи-восьми лет прививают любовь к счетоводству, и они мечтают стать кассиршами. Буденштейны многодетные. Их дети приходят со своими уже детьми, и они допоздна застольничают. Хором поют еврейские песни. И тетя Ира нас всегда угощает фаршированной рыбой.
Вернувшись после встречи с Володькой, долго мылась.
Ванну я не принимаю уже лет пять. За исключением возвращения с юга. И тогда я мыла и терла ее щелоками, «лотосами» и «мечтами». Все равно она осталась с желтыми пятнами. Я думаю – столько лет по ней ерзают жопами разного калибра! Пришлось удовлетвориться колким душем.
Я открываю дверь Александру, мы влетаем в «мою» комнату и врастаем друг в друга. Странное чувство неловкости после разлуки – не знаешь, как себя вести. Неуверенность. Или уверенность, но одноногая, как цапля.
Сашка достает из пакетика корягу. Отшлифованную. Лаком покрашенную. С глазками! Это змея!!!
– Страшно? Ха-ха! Сам сделал. Ну-ка, повесим ее.
Он даже гвоздики маленькие принес. Странный подарок любимой девушке! Я – змея. Намек, что ли? Сашка прикрепляет змею над пианино. Она не плашмя на стене, а выступает на полметра. Извивается. Александр очень доволен собой. Хватает меня, мнет, как плюшевую игрушку.
– Что, ослик, отбрыкиваешься, да?
Я высвобождаюсь из его объятий, чувствую себя неловко.
– Мама дома. Она с тобой поговорить хотела. Со мной уже поговорили. Устроили родительское собрание… А ты хорошо выглядишь. Отдохнувший, как после курорта. Цветешь и пахнешь.
– Подъебочки твои, Наташка, неуместны. Если у меня рожа посвежела, так это от ветра…
Он стоит у туалетного столика, перед зеркалом. Как всегда, чуть сгибает колени, как бы приседая. Это по привычке – дома у него зеркало низко висит, голова в него не умещается.
– …и от солнца лесного. В городе еще тепло, а там… Особенно если спишь прямо на земле, холодно. Как в школе?
– Как и должно быть в школе – муштра и запудривание мозгов. Кофе хочешь? Я сделаю.
Иду на кухню. Мне не нравится, что он такой веселый. Побритый. В новых ботинках. У меня злость и раздражение из-за того, что он такой вот… беспечный? Я возвращаюсь в комнату и слышу материн голос еще из коридора: «Вы понимаете всю серьезность?». Александр стоит у дивана, она у кресла.
– Наташа, ты хоть не пей кофе! Три чашки уже выдула. Постоянное отравление организма – то никотином, то алкоголем, то кофеином. Вы много курите, Саша? Сколько же сигарет она при вас выкуривает?
Почему бы тебе не спросить, мамочка, сколько раз она кончает с вами?
– Вы знаете, Маргарита Васильевна, я почти бросил. Последние дни ни одной сигаретки. На природе как-то даже стыдно курить.
Мать усаживается в кресло. Тогда и Сашка садится.
– Боже мой! что это за страсти?! Откуда это, Наташа?
Это она о змее. Ее голова так забита мыслью о моей гибели, что она ничего вокруг не замечает.
– Да вот нашел корягу в лесу. Показалась формы забавной. Ну и сделал… нечто…
– Вы прямо на все руки мастер! И реставрируете, и готовить умеете, как Наташа говорила, и вот какие… изготовляете. Прямо не верится, что вы способны на что-то плохое.
Мне хочется уйти. Пусть он сам, один, повыкручивается, пооправдывается. Хоть раз.
– Но, к сожалению, я хотела поговорить не о ваших положительных качества, а о зле, которое вы причиняете Наташе.
Бррр!
– Я вас оставлю. Извините.
Сашка смотрит на меня зло. Ничего, я посмотрю на тебя, дорогой, после нескольких часов «пиления».
Хорошо, что бабка на даче у тети Вали. Можно в ее комнате сидеть. Вчера достала материну «шкатулочку воспоминаний». В юности все что-то выписывают. У матери целая тетрадь высказываний разных писателей о женщинах. Я так вчитывалась, будто оправдания себе искала. Запомнилось, что если женщине брак в тягость, то физическая измена может вернуть ей интерес и уважение к себе самой. Если в женщине сочетаются положительные качества с низменными, то она так же редка, мол, и ценится, как великий полководец. Это Бальзак сказал. И еще кого-то мысль о том, что мужики превозносят баб только в пиздеже, а на деле презирают. Это как раз, может, от своей слабости перед пиздой. Никуда деться без нее не могут. Из-за этой зависимости всячески ее унижают.
Стою в коридоре и подслушиваю. Напоминает совсем-совсем детство. «…И вы ее еще глубже на дно тянете». Мать думает, что я ангел? Может быть, с рожками и хвостом. «Да и о чем вам с ней разговаривать? Она девчонка с несформировавшимся не то что взглядом, а без зрения. Вы же сами говорили, что она очень впечатлительна. Но через вас она видит вещи, которые ей и видеть-то не надо. Она не своими глазами на мир смотрит. Вашими. Из-за этого у нее неправильное отношение к миру. И ужасно то, что вы не думаете о последствиях вашей интимной близости».
Мне кажется, что я серьезно отношусь к сексу. Но не с той серьезностью, о которой говорит мать. Я каким-то седьмым или восьмым чувством знаю, что не забеременею.
«…Как раз правильное представление. Она себе лгать не умеет. И бессознательно, может быть, знает – кто ей друг, а кто – враг. И вы, Маргарита Васильевна, занижаете ее взрослость. Она, представьте, и мне номера откалывает. Но это нормально для ее темперамента. Если, конечно, за этим не следует предательство…»
Александр про свое. «Предательство!» Я его только и выгораживаю перед всеми, защищаю. А ведь это он, Александр, – Защитник. В коридор выплывает соседка, и я должна войти в комнату.
– Ну, как собрание?
Что ты смотришь на меня так, Сашка, не хамлю я вовсе! Невозможно каждый раз серьезно выслушивать все эти наставления. Умереть тогда надо будет. Но, конечно, для Александра это не так часто…
– Ты все хиханьки да хаханьки, Наташа! Но мы договорились обо всем. Ты теперь ночуешь дома – да, Саша? Школу не пропускаешь, по ресторанам не гуляешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25