А справа громоздились скалы — мрачные, холодные, мшистые, подобно столетним дубам. Кое-где шоссе было разбито обвалами, но ехать можно со скоростью даже в полсотни километров. Георгий правил как бог. Порой казалось, будто машина сама собою катится, без помощи водителя. Пате-ипа вопросительно глянул за Зухбу. Тот понял его и показал большой палец: не шофер, а орел!
Речное ущелье вдруг открылось, словно разом распахнулась дверь, и Пате-ипа увидел первозданную красоту гор. Одна гора была как бы поставлена под другую, другая — под третью и так далее. А самая последняя, покрытая снегами, уходила куда-то в поднебесье, в нескончаемую голубизну. Те горы, которые были ближе всего, сверкали на солнце яркой зеленью, а те, что подальше, голубели. Заканбею Пате-ипа каждый раз казалось, буд-
то он впервые видит эти горные чудеса. Может, потому, что гордится родным районом, родным уголком земли, к которой, как ни говори, привязан прочной невидимой пуповиной...
День был на исходе, когда машина подкатила к воротам Владимира Зухбы. А во дворе у него уже стояли старики в черкесках и молодые люди.
— Успел-таки предупредить? — смеясь, спросил Пате-ипа.
— А как же! — ответил Зухба. — На что же тогда телефон? Мы же едем голодные. Надо поужинать. Разве не так?
Заканбей Пате-ипа поправил кепку на голове, чуть потуже затянул галстук и почтительно направился к самому старшему — абхазскому Мафусаилу лет за сто. Заканбея, разумеется, знали здесь не все, но он, по-видимому, был объявлен почетным гостем. («На что же тогда телефон?»)
Начались рукопожатия. Хозяйка и ее помощницы-соседки представились чуть позже — скромненько, застенчиво — и тут же скрылись.
— Послушай, Закан, — сказал Зухба, — ты знаешь, кто он? — Зухба указал на розовощекого высокого старца.
— Это красивый «молодой» человек, — ответил Пате-ипа.
— Верно. А вдобавок, это тот самый знаменитый наездник и толумбаш Хуат Гуатас-ипа, который единым духом выпивал двухлитровый рог. Причем в самом конце пира, где-нибудь на утренней заре.
Пате-ипа, удивленно воскликнув, подошел к старцу и поцеловал его в грудь — знак величайшего уважения.
— Еще бы, — сказал при этом Пате-ипа, — кто не знает уважаемого Хуата!
— Хуат, — обратился Зухба, — сколько ты выпьешь теперь, когда тебе больше тридцати?
Хуат подбоченился и сказал:
— Это зависит от того, сколько предложат.
— Браво! — воскликнул Пате-ипа.
Хуат пожаловался на боли в пояснице («говорят — почки»).
— Что так?
— Болезнь проклятая! Сын мой, мне уже немало...
— Только смотри не убавляй, Хуат, — предупредил его сухощавый низенький одногодок. — Мы с тобой в один год женились, вместе за перевалы ходили. Я все про тебя знаю, как и ты про меня.
— Сказать по правде... — Хуат призадумался. — Сказать по правде, мне чуточку за сто перевалило.
Одногодок его закашлялся. А потом сказал:
— Правильно. Если за «чуточку» принять пять лет. Зухба рассудил по-своему:
— Количество лет точно определяется за столом. Разве не так?
— Так, так! — ответили ему хором.
— Вот это единогласие! Если бы меня так же хором в председатели выбирали...
— А что, ты можешь пожаловаться? — спросил Пате-ипа.
— Черта с два! — сказал Хуат Гуатас-ипа. — Он наш любимец. Но даже родители не все время ласкают дитя. И за уши его дерут порой.
Зухба снял шапку, широко склонился и подставил ухо старику. Хуат обнял его и поцеловал в лоб;
— Ай, спасибо! — повеселел Зухба. — Считайте, я награжден сверх меры.
Всех пригласил к столу, покрытому белоснежной скатертью. Две девушки — ярко-розовые, большеглазые, туго-икрые — стояли наготове с кувшинами воды и полотенцами. Началась церемония мытья рук.
Пате-ипа сказал про себя: «Вот чистая, искрометная, не знающая ни предела, ни угасания жизнь. Она беспредельна. Она не кончится никогда, ибо каждый предыдущий продолжает жизнь в последующем. Ибо каждый из них — в труде. Каждый ест свой хлеб, добытый в поту. Каждый герой, и каждый живет для себя и для всех. И старость здесь хороша. Она правомерна и даже желанна и почетна... Сейчас начнется застолье, первое слово — старшему, любовь и доверие — младшему... Словом, жизнь как жизнь...»
И когда настал его черед мыть руки, Пате-ипа увидел перед собой два бездонных глаза — молодых, добрых, и на сердце у него стало покойно и радостно. Между тем Владимир Зухба негромко отдавал распоряжения, и гости чинно рассаживались по местам...
Пятачок уже гудел, взбудораженный новостью: Возба, сам Возба арестован! Вокруг высоких столиков за чашкой кофе и тайной рюмкой коньяка велись оживленные дебаты. Высоченный детина в косоворотке и лихо расклешенных брюках ежеминутно подбрасывал вверх наползавший на глаза вихор, шумел больше всех.
— За что? — кричал он. — Что он, мало вас кормил, поил и целовал, несмотря на то, что от ваших щек несет потом и пылью? Он чурался вас? Чего вы ехидно ухмыляетесь? Такое со всяким может случиться.
Его пытались урезонить. Один тип в серой кепке, похожей на огромное блюдо, покуривал сигарету и, уже побагровевший от выпитого коньяка и кофе, методично твердил:
— Ты, Лерик, не суй нос, куда не следует. — И озирался вокруг.
Двое других, стоявших за этим же столиком, но соглашались с высоченным детиной. Они считали, что Возба хороший друг и товарищ, но надо и меру знать. В последнее время он вовсе потерял голову. Зачем по-надобились жулики из Сухуми и Кутаиси? Зачем он полез к дельцам из Сочи? Мало ему было кислорода здесь? Что он, задыхался? Ему кушать, бедненькому, было нечего?
— Левый товар — это смерть, — говорили они. — Что он, маленький? Взял раз, взял другой, третий. ^ Ну успокойся!
Мудрец в серой кепке сказал:
— Он парень рискованный, горячий. Вот и споткнулся! Бывает же в жизни такое. — И осмотрелся вокруг,
Высокий, в косоворотке, утверждал:
— Разве он один кушал? А? Один, совсем один? — При этом размахивал руками так, точно обвинял в соучастии весь мир.
Тот, что в серой кепке, посмотрел на все суровым взглядом: но куда там, расходился совсем этот верзила! К столику подошел Обезьяна с газетой в руке. Его лицо выражало крайнее удивление. Он высоко поднял голову и негромко сказал:
— Ребята, что же это такое? Вы ничего не знаете?
Четверо за столиком приумолкли, исподлобья взглянули на Обезьяну.
— Возбу посадили...
— Знаем, — полубрезгливо сказал в серой кепке.
— В газете все написано... — Обезьяна протянул газету. — Секретаря райисполкома сняли...
Вот тут серая кепка вздрогнула:
— Как сняли?
— Вот так и сняли.
— Об этом тоже написано в газете?
— Нет, это новость совсем свежая. — Обезьяна, казалось, сам был поражен. — Ай да Возба! Кругленькую сумму положил себе в карман!
— Дурак! — пробормотал человек в кепке и вырвал у него газету.
Обезьяна потолкался немного и пошел к другому столику, предупредив, что вернется за газетой. Заметку прочитали вслух и газету вернули владельцу.
— Хамская статья, — возмутилась серая кепка.
— Верно! — подхватила косоворотка.
Остальные промолчали. Но чуть позже один из присутствующих нарушил молчание:
— Надо же знать меру...
Вокруг других столиков тоже продолжалось обсуждение происшедшего. Неожиданное снятие секретаря райисполкома озадачивало больше, чем арест Возбы. Секретарь райисполкома и Возба — два неразлучных друга. Надо ли приписывать именно этой дружбе внезапный поворот в судьбе секретаря райисполкома? Какая тут связь? Но она, несомненно, имеется. Наверняка!
К этому единодушному выводу пришел весь пятачок. И возбуждение, естественно, усугубилось. Все, казалось бы, ясно и понятно, если бы не мрачное заявление Рыжего. Он дословно сказал следующее (притом довольно громко):
— Это всего-навсего начало. За Возбой последуют другие.
Эти слова были сказаны столь многозначительно, что кое-кто на пятачке призадумался. И, надо сказать, крепко.
— Эй, Рыжий, — буркнул человек в серой кепке, — типун тебе на язык! Слышишь?
Вечером к Пате-ипа зашла двоюродная сестра — дородная женщина лет сорока пяти. Лицо у нее было круглое, как луна, глаза тоже круглые, рыбьи, и губы большие, африканские. На ушах висели массивные серьги, достававшие до плеч. Черные волосы так пышно были начесаны, что лицо ее казалось большим и плоским. Могучее тело держалось на могучих ногах. Японский зонтик в руке казался игрушечным.
— Слушай, — начала она прямо с порога, — я была у тебя несколько дней назад. Сказали, что ты укатил в деревню.
— Да, было такое. Два дня почти не вставал из-за стола.
— Тебя еще хватает на это? — Как видишь, Сонечка.
— К тебе Ризабей приезжал?
— Да, Ризабей и его председатель. Они тут по делам бегали.
— И успешно?
— Да. После вмешательства райкома.
— Уф! — Сонечка бросилась на старинный диван. — Какой вечер, Закан, какая луна! Вот это волшебный край, чудесная земля! Я даже начинаю гордиться ею.
— Что-то поздновато спохватилась, Сонечка, — сказал Пате-ипа. — Чего это тебя черт носит по вечерам? Где твой муж? Он отпускает тебя одну?
— Меня? — Соня жеманно улыбнулась. — Апба доверяет мне. Это раз! А я у него отпрашиваться и не подумаю. Это два!
— Ого! Какая храбрая!
— Храбрая не храбрая, а уж пятый десяток пошел. Притом хорошо пошел. — Она откинулась на спинку дивана, звонко захохотала. — Кому я нужна? Вот мой и не ревнует.
— А сам?
— Что сам. Как все вы. Бегает за каждой юбкой, задравши хвост.
Пате-ипа зажег большую старомодную люстру, комнату залил лимонно-желтый свет.
— Как это понимать: «Как все вы»?
— Так и понимать!
Пате-ипа был в пижаме, в домашних тапочках.
— Чем тебя угостить, Соня? Вином? Больше ничего нет.
— Послушай, Закан. — Соня Апба открыла большой лакированный ридикюль, достала пудреницу, погляделась в зеркальце. — Между прочим, я по делу. Меня дожидаются на улице.
— Кто?
Пате-ипа выглянул во двор. Лунный свет падал косо, освещая лишь улицу ярче любого фонаря. А во дворе — тени от высоких соседских деревьев.
— Одни мои знакомые. Я же сказала, что по делу... Послушай, Закан, надо бы прибрать у тебя. Пыль, грязь... Хочешь, я приду со своими девочками и мы приберем?
— Да нет, спасибо. Это успеется. Что у тебя за дело?
— Сядь. Я так не могу.
Пате-ипа присел на стул. Закурил. Оказывается, и Сопя курит: он дал ей сигарету и зажигалку.
— Закан, ты кое-что, наверное, уже знаешь? Пате-ипа удивленно посмотрел на нее:
— Случилось что-нибудь? Она замахала руками:
— Не с нами, не с нами! Но с очень близким человеком. — Соня наклонилась вперед, оперлась на ридикюль. — Неужели ты ничего не слыхал? Ну, чем сейчас живет наш город?
— Умер кто-нибудь?
— Хуже! — Соня пыхнула дымом.
— Хуже смерти? Ты это серьезно, Сонечка? Что бывает хуже смерти? Я, например, ничего такого не знаю.
Соня Апба смахнула пепел прямо на пол.
— Закан, можно подумать, что ты живешь в безвоздушном пространстве. Ведь об этом нельзя не знать! Об этом говорят все, чешут языки кому не лень.
Пате-ипа пригубил вина из какого-то недопитого стакана. Он ради приличия указал сестре пальцем на бутылку, но она покачала головой. Пате-ипа допил стакан до дна и налил еще. «Недурная штука», — подумал он.
— Так что же стряслось? Соня всплеснула руками:
— Это ж с ума можно сойти! Кстати, он твой школьный товарищ. Ты должен помнить его. Это Возба. Директор универмага.
— Ах, вот ты о чем! Да, его, говорят, арестовали. Что-то там с бесфактурным товаром, да?
- Это не то слово — арестовали!. — Соня подала ему окурок и попросила еще сигарету. — Ему надели наручники! Подумаешь, преступник нашелся! А в чем дело? В задрипанных кофточках и каких-то тряпках.
— Обо всем этом я знаю из третьих рук. Говорят — да разве это секрет? — что Возба жил не по средствам. Жулик первостатейный. Правда, в детстве был милым мальчиком. Учились в одном классе. Такой ангелочек. Но, говоря откровенно, у нас давно нет с ним никакого контакта, после школы виделись всего раз или два. Раз-жирел, раздобрел...
— Ты ничего не понимаешь, — сказала Соня. — Его жена — моя близкая подруга. У нее от меня нет секретов. Жили они безбедно, но не больше. А что до хрусталя — то у кого его нет? Подумаешь — хру-сталь!
— Соня... — проговорил Пате-ипа укоризненно.
— Постой, постой, дай договорить. Весь этот хрусталь, все эти машины — одна болтовня. Единственное, за что его надо судить, — за измены жене. Она, бедненькая, совсем высохла, кормила, поила его любовниц.
— А это еще зачем, Соня?
— Спроси у него! Приводил знакомых, а ты поди разберись, где приятельница, где коллега, а где любовница! Ты смотришь с таким невинным видом, как будто сам не приводил их к своей жене.
— Соня, побойся бога! Она погрозила пальцем:
— Знаем мы вас как облупленных. Сознайся, водил?
— Не водил.
— Вот и врешь!
— А к тебе водили?
Соня пожала плечами, затянулась сигаретой глубоко-глубоко. Ядовито проговорила:
— Мне это теперь безразлично.
— А все-таки, водили?
— Не сомневаюсь. Вот недавно угощала какого-то ревизора и такую модную фифочку. Ручаюсь, что она любовница моего мужа. А мне наплевать: угостила, напоила как следует да еще расцеловалась с ней на прощанье. Да ну вас к богу! Все вы одним миром мазаны!
Он смеялся от души. Налил себе вина и пил его мелкими, глоточками,
— Так что же с Возбой, Соня?
— Ой! Город жужжит как улей. Представь себе: арестовывают уважаемого человека, который многим делал добро. Ты отвык от нас, тебя не волнуют наши дела. А мы все подавлены. Как будто через нас паровоз прошел... Закан, ты должен помочь.
— Я? Чем же могу я помочь?
Соня поправила волосы, предварительно тряхнув головой. Перестала курить, погасив сигарету о блюдечко, стоявшее на столе.
— Дорогой мой, — говорила Соня, — у меня к тебе большая просьба. Ведь прокурор тебе родственник. Да, да, неблизкий, но это, наверное, лучше. Тебя здесь уважают, относятся хорошо, и твоя просьба будет уважена. Надо это дело погасить в самом зародыше. Возба внесет. Недостача будет покрыта. Акт обэхээс можно просто разорвать. Сейчас еще можно — потом будет поздно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15