— Чуваз помочь может? — осторожно спросил Пате-ипа.
— Ему только пальцем шевельнуть...
— Тогда дело в шляпе!
Ризабей предложил помянуть «милую, дорогую тетю, могила которой свежа и прекрасна в углу деревенского сада». Выпили молча, стоя. Заканбей Пате-ипа присмотрелся к этим трем здоровым, сильным людям, принесшим сюда аромат чайных кустов, табачной рассады, аромат желтых скал и зеленых гор. Это были мужчины, что называется, в соку, их беспокоило общее дело, они тревожились за урожай, за своих односельчан. Лица их были обвеяны горным ветром, их ноги без устали вышагивали по горным тропам с утра до позднего вечера.
Расчувствовавшись, Пате-ипа наполнил два стакана вином и сказал:
— Этот — за вас, а этот — за вашу, точнее, за нашу деревню, которая не знает, что такое усталость, которая в страду целый день на ногах, целый день в тяжелом труде.
И выпил залпом, как лимонад, как родниковую воду.
— И еще, уважаемый Заканбей, — сказал Владимир Зухба, — у нас будет большой разговор в райкоме. У нас в деревне строится кино. Вот уж который год. Деньги у нас есть, материалы есть, нужна кой-какая помощь в добывании остродефицитных облицовок. Вот все наши дела. Одно твое слово для нас много значит.
Последнее утверждение было явным преувеличением. Но за абхазским, пусть в данном случае скромным, застольем преувеличение — грех небольшой.
Ровно в девять они уже выезжали за ворота. Григорий Груапш смотрел на море, а в голове ни единой мыслишки. Море очень приятно волновалось в этот ранний утренний час. Дул свеженький бриз — он только-только из своей ночной колыбели. Груапш мог бы сложить песню об этом прекрасном утре — да что-то душа не лежала. Было на сердце тяжело и сумеречно, и это не вязалось с красками утра.
Он сидел на каменном парапете, свесив ноги, как бывало в детские годы. Под ним расстилался серый песчаный пляж, на котором маячили фигуры любителей прохладных ванн. Высоко и просторно — впору взлететь птицей и парить бездумно. Но Рыжего прочно приковывали тяжелые цепи к грешному шарику, и вовсе не до полетов тут было.
Наверное, так и просидел бы без движения и без мыслей этот Рыжий, если бы к нему не подсел Обезьяна. Нынче его рожа выглядела особенно безобразной — такая помятая и распухшая. То ли он пропьянствовал всю ночь, то ли досталось ему в драке — в этом трудно было разобраться. От него несло перегаром, но не так, чтобы уж очень... Тем не менее Рыжий обратил на это внимание, шмыгнул носом и повел левой бровью — этак с недовольным видом, как строгий трезвенник. Но ничего не сказал по сему поводу. «Заход» его был совершенно неожиданным. Он резко спросил:
— Ты, Обезьяна, в бога веришь?
— В бога?
— Да, в настоящего, который на иконах. Богословские познания Обезьяны (он же Костя Логуа) были столь ничтожны, а душа его столь не подготовлена к высоким словам, что чумазый молодой человек, застигнутый врасплох, не сразу уразумел, о чем речь.
— Я так и думал, — произнес раздосадованный Гру-апш, — что ты настоящий безбожник. Постой! Что я говорю? Не безбожник, а язычник. Ведь абхазцы все поголовно язычники, хотя иные и носят кресты и веруют в Георгия Победоносца. Слышишь, что я говорю?
Обезьяна кивнул.
— Если ты не веришь в бога, — наставительно продолжал Рыжий, — ты должен верить во что-то другое...
— Во что, Гриша?
— Как во что? — Груапш обвел взглядом горизонт, скользнул по пляжу, словно ища подходящий предмет, в который должен уверовать Обезьяна. — А хотя бы в меня!
— В тебя? — Обезьяна расхохотался и сделал вид, что падает от смеха. — Вот это здорово!
Груапш дал возможность Обезьяне отхохотаться как следует, том более что смех его был не очень-то естественный, это чувствовалось. Груапш был настроен на весьма серьезный лад.
— Вот ты смеешься, Обезьяна, — сказал он, — а я бы тебе советовал немного подумать. Видишь море? В него можно верить. А небо? И в небо тоже. Если ты повернешь голову назад, то увидишь горы. В них тоже можно верить. А человек? В человека тем более! Так почему же тебе не поверить в меня?..
— И молиться на тебя? — ехидно спросил Обезьяна.
— Не обязательно...
— Тогда дело другое.
Рыжий продолжал, словно бы для себя, а не для Обезьяны:
— Что я для вас? Тунеядец? Пьяница? Да что вы обо мне знаете? Не только ты, но и моя жена, мой сын? Ничего!.. Вот дай мне руку. Дай, не бойся. Приложи вот сюда, чуть пониже уха. Ну?
— Шишка... Совсем внутри... — пробормотал Обезьяна.
— Это не шишка, друг...
— А что же?
Груапш усмехнулся.
— Это смерть.
— Гриша, прошу тебя, заткнись!
— Сме-ерть, — спокойно повторил Рыжий. — Только — молчок! Знаем я да ты. Да еще один доктор в Сухуми. Чтобы могила! Понимаешь?
Зеленое море отражалось в больших и грустных глазах Груапша. И серый пляж тоже. Только небеспого отблеска незаметно. А ведь полнеба над морем. И небо во много раз светлее моря.
Обезьяна заерзал, вознамерившись встать. Однако Груапш удержал его.
— Послушай, — тихо выговорил он, — ты знаешь то низенькое здание?
— Какое?
— Недалеко отсюда... Э, да ничего ты не знаешь, ни чем не думаешь. Не зря тебя прозвали Обезьяной!..
— Ты тоже меня не знаешь!
Груапш посмотрел на Обезьяну и удивился: что-то новое, доселе небывалое проступило па его лице. Оно стало человечнее, теплее, хотя злоба светилась в черных глазах.
— Ладно. Не будем... — Груапш похлопал приятеля по плечу. — Я же так... Любя...
— Так не любят!
— А как?
— Я больше ничего не скажу!
Обезьяна отвернулся. Рыжему стало жаль его: оказывается, Обезьяна тоже способен обижаться! Вот это да!
— Ладно. Извини меня... Я хотел спросить, знаешь ли ты это низенькое здание, что напротив цветочного магазина? Такое небольшое длинное угловое здание...
Обезьяна молчал. Он тяжело дышал. Насупился.
— Я же говорю: извини меня, Костя.
И Обезьяна отошел, повернулся к Груапшу. И, не глядя на него, небрежно бросил:
— Давай говори.
— Так вот, — продолжал Груапш, — в этом самом доме, который напротив цветочного магазина, живет одна девушка. Такая медноволосая, зеленоглазая... Лет двадцати...
Обезьяна окончательно оттаял, пощелкал языком от удовольствия.
— Возраст подходящий, — обрадовался он. — А насчет глаз — не уверен.
— Послушай, Обезьяна: она же красавица.
— Ты ее видел?
— Нет, мне сказал один друг.
Груапш пожал шершавую руку Обезьяны:
— У меня к тебе большая просьба: узнай, кто она, у кого там живет, как ее звать, фамилия...
— А зачем это, Гриша? Кто-нибудь жениться хочет?
— Вполне возможно. Будет магарыч.
Снова раздалось легкое пощелкивание. Обезьяна почесал затылок.
— А кто магарыч поставит?
— Можешь поверить мне: хороший человек. — У Григория Груапша чуть не сорвалось с языка имя Пате-ипа, однако вовремя удержался: ни к чему на данном этапе раскрывать это имя. Сначала надо дело сделать...
— Ну, Обезьяна,что скажешь?
— Л что говорить? Раз надо — так надо.
— Только не тяни. Хорошо? Обезьяна кивнул.
И они пошли пить свой утренний кофе. А может, и еще кое-что... Антон Гудович Абаш продолжал учительствовать: он преподавал абхазский язык в средней школе. Через год-два наступит пенсионный возраст, и он, возможно, тут же уйдет на пенсию. Жил Абаш в старом домике, собственном, доставшемся от отца. Двор был довольно сырой, потому что с двух сторон окружали его бетонитовые стены табачного склада, некогда принадлежавшего иноземному богачу Лаферму, а с третьей — высился пятиэтажный дом. Солнцу очень трудно было заглядывать во двор уважаемого Абаша.
Пате-ипа нашел его сильно постаревшим. Это был человек, можно сказать, изможденный. На висках его пульсировали синие склеротические сосуды, кадык остро выдвинулся настолько вперед, что по нему впору обучать студентов медицинского училища — все горло напоказ. Седые волосы нависали лохмами на большие, поросшие черной растительностью уши. Было в нем что-то неопрятное: казалось, не мылся давно и давно не чищена одежда.
Его жена тоже была учительницей. Они когда-то учились в одной школе, в одном классе, рано поженились. Но судьба не одарила их детьми. Так и коротали они все свой среди столетней давности хлама: стол древний, стулья древние, картинки на стенах древние. От каждого угла веяло чем-то тараканьим, а может, даже мышиным. Казалось, кто-то специально закоптил потолки, стены, мебель...
Однако бутылка свежей чачи нашлась-таки в этом доме. И вино нашлось. И в котелке чугунном оказалась фасоль с острой приправой. Чем не еда? Усадили Пате-ипа на гнутый венский стул с плетеной спинкой блеклого желтоватого цвета. Такие стулья высоко ценились в тысяча девятьсот третьем году.
Жена Абаша — толстая-претолстая Аделина. Ноги у нее как у слона. И шея как у слонихи. Глаза навыкате, вроде бы как совиные! Что сталось с бедной Ад единой! Дай бог памяти: была она хрупкой девочкой, беленькой такой и застенчивой. Одно время ее, помнится, одолевав ли прыщи на лице — было это в седьмом классе. Или в восьмом. Она сидела на первой парте, а он, Абаш, на последней. И как они сошлись? Ведь и двух слов не ска-< зали за десять лет друг другу. На выпускном вечере он сидел в одном утлу, а она — в другом. А потом — нате вам! — поженились.
Руки у нее были холодные, сухие. Она неловко ставила тарелки на стол — толстые пальцы плохо повино-вались. Она улыбалась и все приговаривала:
— Вот так все, Закан: время идет, и мы меняемся. Вон посмотри на ту фотографию: это я. Помнишь, меня дразнили «спичка в обмороке»? Дух во мне едва держался. А сейчас — телеса, телеса, телеса!
Вежливый Пате-ипа сказал, что она преувеличивает.
— А я что говорю! — воскликнул Абаш, и кадык его сделался словно клюв орлиный. — Выкинь из головы эти свои телеса! Вот в Африке любят толстых. Мы тоже любим толстых.
Аделина махнула рукой. Пате-ипа показалось, что она слезу смахнула. Сказать по правде, оба здорово изменились — и Абаш и Аделина. А сам Пате-ипа? Он что, законсервированный? Из него тоже — будь здоров! — песок изрядно сыплется. Разве нет?..
— Сказать по правде, — проговорил Абаш, — не хочется в зеркало глядеть.
— Это почему же, Антон? — ради приличия спросил Пате-ипа.
— Плохи мои дела. — Он поправился: — Плохи наши дела!.. Ты пробуй фасоль, давай выпьем по глотку, а я буду говорить... Видишь ли, Закан, Жизнь такая штука... Как бы тебе сказать? — фокусница. Она берет в руки красивого мальчика и делает из него или тушу, или мшистую корягу. Я раньше мог целый день болтать на уроках, а теперь — извини! — теперь совсем не то. А что говорить об Аделине? Ей уже на ногах стоять невмоготу. А надо! И для души надо, и для кармана надо. Ясно тебе? Еще год-два, и я попрошусь на тот свет. Заявление напишу по доброй воле.
— А я готова хоть сейчас! — воскликнула Аделина.
— Кто тебе разрешит? — рассердился Абаш. Он прикрикнул на нее. — Тебе не стыдно произносить эти слова?
— Пет! — решительно сказала она.
— Мы поссоримся, — предупредил он ее.
— Давай, начинай!
Он вдруг обмяк, схватился за голову, точно ударили по ней. И сказал, не глядя на старого друга:
— Закан, согласись, мы очень постарели. Нет уже тех счастливых дней, когда мы с тобою бывали сыты пригоршней дикой алычи и счастливы под апрельским дождиком. Нет, ты не смотри на меня так! Лучше вспомни те дни. Ведь и Аделина не была такой сварливой. Она была тихая, безропотная девчонка. Мы с ней никогда не повышали голос. А теперь? Ты слышал, как она грозилась своей смертью?
— И вовсе нет, — пояснила Аделина. — Я только сказала правду. Я очень, очень устала.
Пате-ипа налил вина. И, рассматривая стакан, вроде бы любуясь им, попытался произнести бодряческую речь:
— Друзья мои, хорошие мои! Мы давно не виделись. Мы были детьми — стали пожилыми... Пусть будет по-вашему: стариками! И что ж с того? Разве мы в силах изменить закон природы? Разве мы покушаемся на эти законы? Я, например, не собираюсь... А то, что мы живем и дышим, — разве это не счастье? Отвечайте мне, по-ложа руку на сердце.
— А те дни? — простонал Абаш.
— Закан, ты помнишь и то солнце, и ту луну, и прогулки на босу ногу но траве? — спросила Аделина, отламывая кусок хлеба каким-то грубоватым мужским манером.
Да, Заканбей Пате-ипа все помнил. Разве это можно забыть? Детство есть детство, и молодость есть молодость...
— Так о чем же речь?! — воскликнул Абаш. — Мы пришли к согласию. Я же говорю, что миновали счастливые денечки!
- Да, миновали, — подтвердила Аделина.
— Правда, — сказал Абаш, — о нас с тобой не пишут романов и песен не слагают. Кому нужен отработанный пар? — Он схватил Заканбея за руку: — Нет, нет! Я не жалуюсь. Это, в конце концов, в порядке вещей. Кто-то уходит, а кто-то приходит. Это мы понимаем головой. А сердцу в это верить не хочется. Отсюда и хныканье наше. Жизнь сильнее нас. Пенять здесь не на кого...
Они выпили по стаканчику. И Заканбей обратился к спасительной, святой лжи, которая предназначалась для всех троих без исключения. Он сказал, что счастлив, беседуя со своими старинными друзьями, что у них уютно, все дышит той милой стариной, которая невольно возвращает к счастливым дням юности. А разве это само по себе не счастье?
— Несчастье, — уныло соединила Аделина последние два слова.
— Я произнес раздельно, — пояснил Пате-ипа.
— А я соединила.
Беседа становилась тяжелой обузой для Пате-ипа, человека еще крепкого и деятельного. Он даже немного пожалел, что завернул к старым друзьям. В конце концов, все трое одногодки. Так почему же они оплакивают заодно и его жизнь? Он же не просит их об этом...
Еще стаканчик вина и еще один — и тяжелый флер вроде бы приподымается, меньше давит...
— Я видел Чуваза, — сказал Пате-ипа, — Берите с него пример: весел, бодр, полон различных планов.
— Ты с ним разговаривал? — повеселевшим тоном спросил Абаш.
— Даже пил. Он так меня накачал коньяком, что я едва до постели добрел.
— Ну, Чуваз — большой человек. Ему положено всегда быть в форме. Он просто не стареет. Говорят, он даже за девочками приударяет. Вот каков!.. А он не рассказывал, как забросает наш район свининой и утятиной?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15