Дружеская трапеза началась с солидных рюмок коньяка и глотков минеральной воды. Люба действовала четко и решительно. Бросив на стол мимолетный взгляд, она перед каждым поставила по алюминиевой пепельнице. А потом принесла хлеб. После чего исчезла надолго.
— У каждого из нас, — сказал Надзадзе, — есть свое любимое дело. В данном случае — архитектура. Она объединяет нас. Но не только она. Душа объединяет нас. Вот что!
Гости вполне были согласны с этим. Чокнулись дружно. Выпили.
— Хороший хлеб, — сказал Рауф. Он отломил кусок, понюхал его и с удовольствием пожевал.
— А коньяк? — спросил Коста, здоровенный мужчина с бараньими, добрыми глазами.
— Что за вопрос? — удивился Рауф, — Читай получше: «Отборный». Это же настоящий коньяк.
— Еще бы! — бросил Коста.
И предложил тост за встречу. Что такое встреча? Она вызвана общим делом? Да, несомненно. Но встреча есть встреча. Люди встречаются и по велению сердца. Ведь можно было уехать час назад в Сухуми. Ведь можно было? Да. Но не уехали. Задержались. Дело — хорошо, но есть еще и дружба...
Сказано было от души. И чокнулись от души. Выпили. Запили минеральной водой.
— Ого! — громко произнес Коста. — Посмотрите, кто прошел на кухню. Это же Чуваз!
Надзадзе тоже приметил Чуваза.
— Начальство, — многозначительно сказал он.
— Как? — сказал Рауф. — Он еще работает?
— Почему бы нет?
— Я-то думал, что он уже на пенсии.
— К чему пенсия? — сказал Надзадзе. — Дайте срок: разведет он устриц, завалит ими все магазины и тогда подумает.
— Послушайте, товарищи! — Рауф наклонился над столом, точно собирался поделиться важным секретом. — Ему уже, наверное, сто лет.
— Тоже сказал! Ему еще нет и шестидесяти, — весело пояснил Надзадзе. — К тому же он рожден ответственным работником.
— Этот болтун?
— Чуваз не только болтун. Он подхалим и наглец. Подхалим, когда имеет дело с начальством, и наглец с подчиненными. У него хорошо подвешен язык.
— Скажи лучше: демагог!
— Если тебе это больше нравится — демагог. Но есть у него одна хорошая черта: он хлебосольный человек. А это в наших условиях немаловажный фактор...
— Послушай, послушай, Саша! — перебил Коста. — А как обстоит вопрос с этими знаменитыми утками, которых и кормить не надо, а только успевать мясо заготавливать?
— Насчет лягушек, что ли?
— Вот именно!
— Так же, как со свиньями.
— Какими еще свиньями? Надзадзе чокнулся с друзьями:
— Какими? Самыми обыкновенными. Абхазской породы. Они живут в лесах, едят коренья, а на убой сами заявляются в колхозы и совхозы.
Рауф отпил коньяку и спросил вполне серьезно:
— А куда чаще: в колхозы или совхозы?
— Туда, где ножи поострее, — в тон ему ответил Надзадзе.
— О боже! — воскликнул Коста и чуть не упал с шаткого стула. — А что ему надо в ресторане?
Надзадзе объяснил, что, вероятно, ожидаются гости и Чуваз приехал подготовить почву, заказать все необходимое. А кутит он обычно наверху, в специальном уголке, подальше от посторонних глаз.
— А все-таки в нем есть хоть что-нибудь хорошее, кроме хлебосольства? — спросил Коста.
— Есть, — ответил Надзадзе. — Наглость.
— Я не согласен! — Рауф накрыл ладонью рюмку с коньяком и заговорил серьезно, без улыбки, без шуток: — Наглость здесь ни при чем. Ведь кто-то ценит его, кто-то спасает от разоблачения, поддерживает. Не мы же с вами! Значит, кому-то он нравится, кому-то по душе, кто-то в нем души не чает... Наверное, и планы он выполняет. А?
— А кто не выполняет? — буркнул Надзадзе. — Все выполняют. И без товарища Чуваза район не пропал бы.
— Ан нет! — возразил Рауф. — Стало быть, пропал бы, ежели всю жизнь на машине казенной раскатывает, всю жизнь кутит и смешит людей своими прожектами.
— Он просто в рубашке родился. В этом весь секрет.
— Возможно.
В это время товарищ Чуваз, не глядя по сторонам, вышел тем же путем, каким и вошел в ресторан. Архитекторы проводили его долгим взглядом.
— Типичный авантюрист, — сказал Надзадзе.
Погода стояла пасмурная: еще часок — и, казалось, пойдет дождь, веселый майский дождик. Море как бы замерло, точно чувствовало, что на него вот-вот прольются звонкие капли. Григорий Груапш стоял под финиковой пальмой. На нем была белая сорочка с короткими рукавами и серые парусиновые брюки. Он курил и ждал Обезьяну, который начисто лишен чувства времени. Полчаса назад они должны были встретиться именно на этом месте, Груапш предупредил, что дело важное, и даже очень. «Буду как штык», — пообещал Обезьяна, да, видно, эти бездельники-болтуны задержали его.
Когда же наконец он показался на бульварной песча-пой дорожке, Груапш кипел от негодования.
— Слушай! — крикнул он. — Обезьяна твоя кличка, не правда ли? Но ты не совсем настоящая обезьяна; у тебя имеются часы, а у нее — нет.
Обезьяна подошел, вытер потное лицо ладонью.
— Они заставили меня выпить вина, — сказал он. — У них горе какое-то.
— Ври больше, — буркнул Груапш.
— Честно.
— Так что же за горе? И у кого это «у них»?
— У них — значит у пятачкового народа. А горе простое: человек умер, и его помянули. Дай только повод, а выпивохи найдутся.
— Кто же умер, Обезьяна?
— А это, знаешь, пузач такой... Постой, ты его хорошо знаешь... Этот самый. Как его?.. Да рыбачит он часто тут... Вспомнил: Тараш Сниада.
— Умер Тараш?
— Да. Сегодня утром. Что-то с головой стряслось... В два счета...
Груапш закашлялся: в груди у него забулькало. Он закатил глаза, показал пальцем на горло: дескать, задыхаюсь. Обезьяна не придал особого значения ни этому кашлю, ни встрече своей с Груапшем под сенью финиковой пальмы. Он привык к тому, что вечно кому-то нужен.
Груапш глубоко вздохнул, прислонился к пальме.
— Обезьяна, — хрипло произнес он, — где твоя лодка?
Вопрос этот удивил Обезьяну.
— Лодка, говорю, где?
— Моя?
— Да, твоя.
— Так я же загнал ее давным-давно,
— Плохо...
— Деньги нужны были...
— Понятно... — Груапш облизнул губы, обветренные, потрескавшиеся губы. — Ты мне друг?
— Друг, — без обиняков ответил Обезьяна.
— Тогда найди лодку.
— Сейчас?
— Да, сейчас.
— Но ведь дождик собирается... — Обезьяна взглянул на небо.
— Неважно. Не сахарные, не растаем. Очень хочется в море. — Груапш посмотрел на друга большими печальными глазами. В них было столько грусти, а может, отчаяния, что Обезьяна не устоял.
— Лодку я достану, — успокоил он Рыжего.
— У меня нет денег. — Подумав немного, Груапш добавил: — Сейчас нету. Ты меня понял?
Обезьяна кивнул, размышляя, у кого бы взять лодку на дармовщинку.
— На час? — спросил он.
— Да, на час.
— У Жорки Кривого возьму.
— Хорошо.
— Вон там его лодка.
— Давай командуй.
Обезьяна начал спускаться к пляжу. За ним последовал Груапш.
— Рыжий, — сказал Обезьяна, — не упади. Ты сегодня что-то не в форме.
— Ты прав.
Обезьяна договорился с Жоркой Кривым, который сидел в каком-то странном вагончике и даже не пожелал выползти из него. Только попросил сигарету. На носу лодки была надпись: «Ласточка». Обезьяна первым прыгнул в лодку и подал руку Груапшу:
— Садись, Рыжий, смелее!
И отвалил от дощатой лодочной пристани. .
— Держи курс вон на тот бакен, — сказал Рыжий. Первая капля — теплая и крупная — упала ему на лоб. Он повернулся лицом к городу.
Море было до странности спокойное — ни малейшей волны, ни ряби, ни мертвой зыби. Почти пруд или озеро. Сквозь зеленоватую толщу проглядывало галечное пестрое дно. Но вскоре — два-три взмаха веслами — и вода сделалась темно-зеленой, совсем непрозрачной.
Обезьяна греб как настоящий черноморец. Берег отдалялся довольно быстро, и спустя несколько минут глаз мог охватить весь город, утопающий в зелени.
Груапш кивнул на берег:
— Красиво, Обезьяна, правда?
— Не знаю.
— Как ты не знаешь?
— Очень просто. Городишко маленький. Люди неплохие. Это что, удивительно?
— Нет, Обезьяна.
— Чего же тогда спрашиваешь?
— Просто так.
— Эти пенсионеры тоже болтали просто так. Несли всякий вздор. Они уже никому не нужны — вот и болтают. И даже Тараша оплакивают. А раньше, когда в силе были, друг друга без пощады душили. А нынче такие добренькие... Как монахи афонские.
— Ты же не знал монахов.
— Ну и что же, что не знал? Так говорят умные люди.
— Это другое дело...
— А еще пенсионеры радовались, Рыжий.
— Чему же?
— Дают им какое-то кафе, где будут табуретки и газеты. Это, говорят, большая победа.
— Только и всего?
— Они смогут сидя пить кофе и сидя болтать.
— Может, они за это пили, а вовсе не за помин души Тараша?
— Возможно, — безразличным тоном ответил Обезьяна.
Груапш пожал плечами. Знакомый до боли город уходил все дальше. Здесь провел Груапш шесть десятков лет без малого. Шутка сказать! Похорошел город. Разросся. Много незнакомых людей появилось. Но и знакомых пока что предостаточно. Хороший город — ничего не скажешь. Одни финиковые пальмы и кипарисы на бульваре чего стоят!
Еще одна капля ударила по лбу, так ласково, по-свойски. Здесь было значительно прохладней, чем на берегу. Меньше парило. Груапш по локоть погрузил руку в прохладную воду: приятно, черт возьми!
— Слушай, Обезьяна: сознайся, неплохой город, а?
— Мировой, — лаконично ответил Обезьяна.
— Тебе сколько лет? Тридцать пять?
— Точно.
— А о смерти ты думал?
— В каком смысле?
— Обыкновенном.
— Нет, не думал.
— Почему?
— Некогда, — простодушно сказал Обезьяна.
— Счастливчик... — Груапш смочил себе водою лоб пылающие щеки. — А что, если я нырну туда?
— Куда? — с беспокойством спросил Обезьяна. Груапш указал пальцем на пучину, которая под килем.
— Опупел, что ли? — возмутился Обезьяна. — Ты хочешь, чтобы меня заарканили — и в кутузку?
Рыжий усмехнулся:
— А ты трус. Обезьяна замотал головой:
— Я не хочу, чтобы мне дело клеили... Просто так. За здорово живешь! Хватит с меня и того, что в тунеядцах числюсь.
— А ты и есть тунеядец. Целый день на воздухе, бегаешь с отдыхающими, чтобы подыскать им квартиры на лето. А ведь для этого квартирбюро существуют.
Обезьяна обиделся.
— Квартирбюро душу вымотает, а я — мигом. Есть тут разница или нет? Может, я и тунеядец, по в воду сигать не хочется. Мои сто граммов всегда меня ждут. Почему? Потому что нервы трачу и силы. Это чего-нибудь да стоит? Квартирбюро! А почему отдыхающие больше обращаются ко мне?..
Город стал совсем маленьким, стерлись морщины на нем, как на живом лице, и он предстал романтически-далеким, словно безоблачное детство... Дома вытянулись в белую линию, кипарисы и пальмы — в зеленую, из легкой голубизны выросли почти призрачные горы, а надо всем этим чудом в туманном мареве, кое-где прореженном розовыми тучками, голубело небо. Груапш осмотрелся. Бакен был рядом, а еще несколько кабельтовых — и открытое море...
— Ладно, Обезьяна, — примирительно сказал Груапш, — не будем ссориться. Мы же с тобою друзья. Я про смерть между прочим. И про тунеядство тоже. Здесь и без тебя хватает махровых жуликов. Ты выше всех их.
Обезьяна явно сердился.
— Все это противно, — продолжал Груапш. — Ходят вокруг жулики, расталкивают тебя своими мощными локтями, а ты дыми себе как никчемный человек.
— Так все уж и жулики... — Обезьяна развернул лодку носом к городу.
— Нет, не все. Ты, например.
— Послушай, Рыжий, — сказал Обезьяна, — на одной честности далеко не уедешь. Может, я не прав?
— Не прав.
— Только не надо строить из себя святого! Все черти полосатые, а ты один святой! Да?
— Я вовсе не святой. Скорее грешник.
— А может, и греховодник? Груапш криво усмехнулся:
— Не возражаю. Ведь ты по этой части обо мне все знаешь. Если я и лапанул невзначай какую-нибудь девчонку в темном углу — это, надеюсь, мне простится. Я и это искуплю.
— Каким образом?
Груапш начертил в воздухе параболу: один конец ее упирался в днище лодки, а другой уходил куда-то за борт — глубоко-глубоко...
— Опять двадцать пять! — возмутился Обезьяна. — Если так, то пиши записку: «В смерти моей прошу никого не винить».
Груапш от души посмеялся.
— А ты ушлый! — воскликнул он. — Греби к берегу — сто граммов за мной.
Дождик моросил чуть-чуть. А Груапш молил, чтобы полил настоящий. Чуваза сняли! Эта новость взбудоражила город. Что же до пятачка— он гудел, как потревоженный улей. Шутка ли? Чуваза сняли! Вызвали в обком партии, в Сухуми, и сняли с треском. А за что? В чем он провинился? Одни говорили: за очковтирательство. Другие: за незаконное владение домами. Третьи: за протекционизм. Возбу арестовали, целый ряд жуликов попался на неблаговидных делах.
Не прошло и двух дней, как в районной газете появилась большая статья. По всему чувствовалось — по формулировкам, по тону, по выводам ее, — что все три предположения недалеки от истины. И что Чуваз не един-ственный виновник «ряда безобразий».
В статье без обиняков было сказано: «снят с работы», Чуваз — очковтиратель. Чуваз — непринципиальный работник. Чуваз — кутила. Чуваз — нарушитель советских правил землепользования. Вот тебе и товарищ Чуваз!
На пятачке прошел слух о том, что у Чуваза отобрали два дома, построенных в разных местах на имя его ближайших родственников. Но ведь об этом поговаривали давно. Значит, дело поворачивается не в пользу таких, как Чуваз. Значит, речь идет о серьезном подходе к поступкам различных по рангу и заслугам товарищей, нарушающих законы.
Говорили, будто Чуваз заперся у себя на городской квартире и носа никуда не кажет. Но как будет с его ближайшими дружками, которые повыше его на общественной лестнице и пониже?
Заканбей Пате-ипа узнал о сем происшествии, едва появился на улице: повстречался со старинным знакомым Гудымом Ивановым. Гудым обнял его, блеснул голубизной глаз, справился о здоровье и тут же, с ходу, ошарашил:
— Закан, ты не забыл своего одноклассника Чуваза? Он заведовал районным управлением сельского хозяйства.
— Что за вопрос, Гудым? Мы с ним недавно кутили, А что случилось?
— Выгнали, — коротко сказал Иванов.
— Как это выгнали?
— А так! — Иванов присвистнул и брезгливо отбросил руку в сторону, точно освобождался от чего-то очень плохого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15