Я собираюсь тебе рассказать о них перед тем, как мы туда поедем. Но сначала – поцелуй меня.
Она повернулась к нему, но он какое-то время не пытался обнять ее. Вместо этого он посмотрел в ее глаза, освещенные заходящим солнцем. Лучи заката играли в ее волосах, ставших от этого золотыми, а также прикоснулись к ее коже, отдававшей слабым отблеском.
– Как я могу быть уверенным в тебе? – спросил он тихим голосом, как будто разговаривая с самим собой.
А затем, прежде чем она успела ответить, его губы слились с ее губами. И опять все было забыто, как только их уста сомкнулись в поцелуе. Голова Элоэ откинулась назад, его руки притягивали ее все ближе и ближе. У нее было такое ощущение, что они оторвались от земли и улетели на небо. Вокруг них сверкали звезды, пока они двигались вместе в божественных вечных небесах, великолепные и неотделимые друг от друга.
Вдруг Дикс неожиданно отпустил ее, и она опять вернулась на землю. Но в сердце своем, из-за того, что она его любила, из-за того, что его поцелуи приводили ее в такой неописуемый восторг, в такой немыслимый экстаз, она знала, что с ней никогда не будет больше такого.
Всякий раз, когда он ее целовал, казалось, он открывал в ней все новые и новые грани, возможности, неожиданности и не исследованные глубины, о которых она и сама никогда не подозревала. Наверное, поэтому инстинкт ей подсказывал, чего он ждет и хочет от нее.
Немного робко она протянула руку и коснулась его щеки.
– Я люблю тебя и доверяю тебе, – сказала она. – Скажи мне только то, что ты считаешь нужным. Я не буду задавать никаких вопросов.
По внезапному блеску в его глазах она догадалась, что сказала правильную вещь.
Он отпустил ее из своих объятий и сказал:
– Тогда сиди подальше от меня, иначе я не смогу тебе ничего рассказать; все, что я хочу, так это целовать тебя.
Она нежно засмеялась, но подчинилась ему, отодвинувшись в кресле подальше от него и развернув голову в его сторону.
– Сколько тебе было лет, когда началась война? – неожиданно спросил Дикс.
– Мне было три года в 1939, – ответила Элоэ.
– А мне было одиннадцать, – продолжил Дикс. – Я помню, сколько было тогда волнения. Люди не могли говорить больше ни о чем другом, и все мужчины, которых я знал в деревне, были призваны в армию. Но война по-настоящему не коснулась меня вплоть до 1940 года, когда Франция пала и немцы вступили в Париж.
Он сделал паузу, достал свой портсигар и закурил. Элоэ наблюдала за ним.
«Он, должно быть, был очень привлекательным мальчиком, – подумала она, – поскольку превратился в такого красивого мужчину».
– В 1940 году, – продолжал Дикс, – здесь произошло то, что изменило всю мою жизнь. У нас, конечно, установилось правление Виши, и эта часть Франции подлежала оккупации. Однако мои друзья из Биаррица и близлежащих окрестностей решительно были настроены сыграть в этой войне намного большую роль, чем коллаборационисты. – Он вздохнул, видимо, от нахлынувших на него воспоминаний. – Полагаю, я был не по годам развитым ребенком, потому что, как мне кажется, я никогда не общался с детьми моего возраста, а постоянно находился в компании взрослых. Я убегал из дому, приходил в город и разговаривал с владельцами магазинов, заводил дружбу с рыбаками, обменивался мнениями с официантами в кафе.
Вскоре я узнал, что планировала небольшая группа людей, по-настоящему любивших Францию. Они все решили тронуться в Париж. Практически у каждого из них были связи и друзья в городе, и они думали, что там они смогут организовать собственную группу сопротивления. В их идею входило создавать как можно больше неприятностей и чинить препятствия немцам. Я принял решение, что пойду вместе с ними.
– Но ты был слишком молодой! – воскликнула Элоэ.
– Мне было всего лишь двенадцать лет, но я был намного взрослее по части хитрости и решимости идти своим путем, – улыбнулся Дикс. – Все, кто собирались уходить, были моими друзьями, поэтому они свободно говорили в моем присутствии. Я знал дату их отправки, маршрут и место встречи в Париже. Все они знали, что чем быстрее они осуществят этот план, тем лучше.
Правительство Виши каждый день выпускало все новые и новые указы. Они все ожидали того, что скоро станет невозможным перемещаться с места на место без специальных разрешений.
– А я всегда думала, что кругом царил сплошной беспорядок, – сказала Элоэ.
– Естественно, поначалу он был, – ответил Дикс. – Однако маршал Петэйн постоянно призывал людей сохранять спокойствие, оставаться на своих местах и пассивно сотрудничать с врагом. Он также собирался ввести в действие то, что поначалу звучало как просьба.
– Так что же случилось потом? – спросила Элоэ, затаив дыхание.
– Я сбежал из дому и ушел с моими друзьями в Париж! Мои родители мне так и не простили этого. Я думаю, что, с одной стороны, это было жестоко, но я горел желанием сделать что-то для Франции, доказать, что я мужчина, и, если необходимо, умереть в борьбе с врагом.
– Но ты был такой молодой, – повторила Элоэ.
– Я думаю, что как раз благодаря своей юности я был настолько бесстрашен. Конечно, я не сказал своим друзьям, что собираюсь идти вместе с ними. Они бы меня не взяли. Они бы поставили в известность моих родителей о том, что я задумал. – Дикс засмеялся. – Я провел их всех! Они отправились в путь холодным, довольно дождливым вечером. Был очень колючий ветер. Я шел за ними по пятам. Я не показывался им на глаза до тех пор, пока мы не оказались в пятидесяти милях отсюда. Затем я себя обнаружил, но было уже слишком опасно, чтобы вести меня назад. Они пытались уговорить меня вернуться самому, но, конечно, я отказался. Я заявил им, что если они не возьмут меня с собой, то я один пойду в Париж и организую там собственное движение сопротивления. Я убедил их в том, что я был искренен, и они согласились взять меня.
– Но как же твои родители? – спросила Элоэ.
– Я посылал им весточки время от времени о том, что я жив. Я, конечно, не осмеливался сообщать им, где я нахожусь, чтобы они не наводили справки и не подвели моих друзей. Я вернулся домой только, когда закончилась война.
– Это, наверное, было ужасно для твоей матери.
– Думаю, что да, – согласился Дикс. – Мой отец умер, когда шел последний год войны, и моя мать сказала мне, когда я вернулся, что он так и не простил меня, даже зная, что он умирает.
– Какие необычные бывают люди! – воскликнула Элоэ. – Я не могу себе представить, чтобы кто-то не простил своего собственного сына, когда тот попросил у него прощения, даже если это было самое великое преступление.
– Я думаю, мой отец меня обожал, но то, что для него значило намного больше, чем обожание и любовь, так это правильность поведения. Если кто-то повел себя не так, как он считал нужным, этот человек становился для него вычеркнутым из жизни.
– Конечно, с твоей стороны, было неправильным убегать из дома…
– Да, я знаю, – признал Дикс. – Но какова была альтернатива? Сидеть в Биаррице и не участвовать в войне? Позволить немцам топтать французскую землю, как они хотят, и ждать, когда англичане и американцы спасут нас?
– Я понимаю твои чувства, – с симпатией сказала Элоэ. – Но ты был всего лишь мальчиком.
– Вот почему я и был наиболее полезен. Только мальчик может сделать то, что не осмелится сделать ни один мужчина. Я был маленьким и шустрым. Я мог проколоть шины, вывернуть клапан, украсть ключи от машины или сделать что-нибудь еще полезное под самым носом у немцев в то время, как они будут искать злодея в виде взрослого мужчины.
– Так вот как ты начал воровать, – сказала Элоэ, не подумав.
Она еще не успела закончить эту фразу, как сама в ужасе попыталась прикрыть себе рот рукой.
– Да, вот так я научился воровать, – сказал Дикс с циничной улыбкой.
– Я не это имела в виду, – быстро произнесла она. – Это было нехорошо с моей стороны.
– С какой стати тебе извиняться? Когда ты меня встретила, ты подумала, что я вор; и ничего с тех пор не произошло, чтобы убедило тебя в обратном. Я признаюсь тебе в том, что машина, в которой я ехал, когда пришел тебе на выручку с тем мужчиной, пристававшим к тебе со своими неприятными домогательствами на окраине Аленкона, была краденой. На самом деле не я ее украл, но она краденая.
– Ох, Дикс!
Элоэ, задыхаясь, выдавила из себя эти слова, но, казалось, Дикс их не слышал, потому что он продолжал.
– Ты права. Я научился так воровать, что стал помехой для немцев. Я знал, как устроить побег летчикам Союзных войск, когда их брали в плен. Я знал, как передавать сообщения на другой конец Парижа в то время, когда ни один взрослый мужчина или женщина не осмеливались ступить за порог. Да, я был полезен, очень полезен нашим людям – и бельмом на глазу у немцев.
– Я думаю, ты был очень отважным…
– Я думаю, что в половине случаев из всех я был слишком молод, чтобы по-настоящему оценить опасность. Теперь я это знаю и просыпаюсь иногда по ночам в поту от ужаса, понимая, на какой риск я шел и что со мной могло бы быть, если бы меня схватили.
– Они бы не пощадили тебя только лишь потому, что ты всего лишь мальчик.
– Только не они! – ответил Дикс. – Я видел расстрелянных мальчиков, которые были вдвое моложе меня и которых уличили в шпионстве. Я видел растерзанных женщин после пыток в Гестапо. Зрелище не из приятных.
– И все же ты продолжал заниматься этим на протяжении всей войны?..
– Я не все время оставался в Париже, но наша штаб-квартира располагалась там, поэтому я постоянно туда возвращался. В последний год войны – 1945 – меня чуть не схватили. Они меня выследили. Они знали, как я выгляжу. Им оставалось всего ничего, чтобы схватить меня. Сегодня я познакомлю тебя с женщиной, которая спасла мне жизнь.
Элоэ почувствовала неожиданный укол ревности от теплоты, появившейся в его голосе, и от улыбки, с которой он это произнес. Ей захотелось, чтобы именно она спасла ему жизнь и чтобы именно о ней он так говорил.
– Она единственный человек, которого ты сегодня узнаешь по имени, – продолжил Дикс. – Она известна как Мэри Бланшард, и, когда закончилась война, она получила не только орден французского Почетного легиона, но и награду от правительства Британии, которую она с гордостью носит рядом с орденом.
– Ты хочешь сказать, что имена всех остальных людей никому не известны? – удивилась Элоэ.
– Нет, мы знаем их только по их номерам, – ответил Дикс.
– Так вот почему тебя зовут Дикс.
– Да, поэтому. С той поры, как я ушел отсюда в 1940 году, и до того момента, как вернулся, меня знали только как Дикса. Теперь ты можешь понять, что для меня нет другого имени.
– Да, я могу понять это, – ответила Элоэ.
– Мэри Бланшард содержит кондитерский магазин здесь на одной из главных улиц. У ее сестры был магазин в Париже. Туда-то она и отправилась в 1940 году. Это был маленький, неприметный магазинчик в одном из закоулков города, но для нас он значил дом, уют, минутный отдых и мир после ужаса и страданий, творившихся вокруг.
– Как получилось, что они ее не заподозрили?
– Потому что сообщения передавались через магазин туда и обратно детьми. Даже немцы не могли заподозрить в передаче информации четырех-, пятилетнего ребенка, едва научившегося ходить, топающего в магазин с крепко зажатой в кулачке монетой в пять сантимов.
Пять сантимов – достаточно большая монета. Информация умещалась на клочке тончайшей бумаги, прилепленной к обратной стороне монеты, которую ребенок так естественно выкладывал на прилавок. Взамен он получал кулек с конфетами. В этом не было ничего подозрительного. В кульке находилась обратная информация.
– Какая умная идея!
– Мы устраивали иногда очень сложные побеги. Однажды британский летчик пролежал всю ночь на крыше во время снегопада. Он практически замерз, когда мы его оттуда сняли, но выжил и через месяц вернулся в Англию в свою эскадрилью.
– Я думаю, это был геройский поступок с твоей стороны!
– Чепуха! Я только помогал тем людям, которые были мозгом всей нашей системы. Но я хотел, чтобы ты поняла, с кем ты сегодня встречаешься и что они сделали.
– Я буду гордиться встречей с ними, – мягко сказала Элоэ.
– Они устраивают сбор раз в году. По этому случаю мы специально становимся тем, чем мы были во время войны – просто товарищами; все из нас равны, всех нас объединяет одно общее дело. На стороне у нас нет ничего личностного, мы просто номера. Только Мэри Бланшард остается Мэри Бланшард. Для остальных мы Ун, Декс, Труз, Дикс… и так далее. В наших номерах много пробелов – это те, кто погиб в борьбе.
– Ты заставляешь меня стыдиться того, что я так мало сделала в своей жизни.
– Для меня ты сделала самую великую вещь, на которую кто-либо способен: ты любишь меня.
Он наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, а затем завел машину.
– Мы опоздаем, но я хотел объяснить некоторые вещи, чтобы у тебя не сложилось неправильного впечатления, когда мы туда прибудем.
– Где состоится встреча?
– Она состоится там, где мы первоначально встретились здесь. В подвале одного из домов на окраине города. По вполне понятным причинам никто не упоминает имени владельца дома, но он тоже один из нас.
Они выехали из соснового бора и, развернувшись в глубь материка, поехали вниз к Биаррицу, но другим путем.
Уже темнело, но Элоэ удалось разглядеть очертания огромного внушительного замка, построенного из серого камня, с остроконечными башенками по обеим сторонам здания.
Дикс оставил машину на подъездной аллее и затем, повернувшись к дому спиной, взял Элоэ за руку и повел ее через кусты, растущие с одной стороны дома. Как она успела заметить, в кустах находился вход в подвал, который был сделан в виде туннеля со ступеньками, уходившими, по всей видимости, прямо вниз, под землю. Двери люка были не заперты и укреплены деревянными подпорками.
– Во время войны люк никогда не был открытым, – пояснил Дикс. – Обычно мы стучались, и кто-нибудь изнутри открывал нам.
На ступеньках, ведущих в подвал, было темно, но, как только они спустились, тотчас появились фонари, свисавшие с потолка каменного коридора, упиравшегося в освещенную дверь, из-за которой доносились голоса и смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28