Она была настоящей.
– Татьяна?
– Меня зовут Марина, сэр. – Но в ее голосе проскользнула нотка сомнения.
– Зови его «ваша светлость», девочка, – вставил Улрич.
– Ваша светлость, – послушно повторила она.
Тот же голос, то же лицо, та же грация движений – Татьяна обрела новую жизнь. Он изумления я перестал соображать. Улрич так разволновался из-за моего самочувствия, что ринулся вон, бормоча что-то про подмогу. Я и не подумал его остановить. У меня хватало сил только на то, чтобы смотреть на милую, красивую девушку передо мной.
Она носила мешковатое крестьянское платье, застиранное и полинявшее от долгой носки. Ее шикарные темно-рыжие волосы были заплетены в косу, как у незамужних девиц. Но несмотря на это и на то, что она абсолютно не узнавала меня, ко мне вернулась моя Татьяна, которую я полюбил полвека назад. Другой такой быть не могло.
По моему телу, покалывая позвоночник, пробежал морозец, не имеющий ничего общего с холодом в комнате.
Была ли она творением богов… или черных демонов?
Неважно. Важно, что она опять со мной, а все остальное – чепуха.
– Ваша светлость?
– Все в порядке… Марина. Твое имя действительно Марина?
Сомнение, которое проскочило раньше в ее голосе, стало еще более заметным.
– О, сэр… ваша светлость… вы меня знаете?
Ее искренний вопрос, переполненный таким сильным желанием, чуть не разбил мое сердце, как будто я тоже мог чувствовать ее ужасную боль. Я хотел успокоить ее, утешить, приласкать.
Она вся дрожала.
– Пожалуйста, ради Бога, вы знаете, кто я такая?
Ее боль возродила во мне сумасшедшую надежду.
– Ты…
– Пожалуйста, скажите мне. Я не помню своего прошлого.
– Совсем?
– Меня нашли около реки прошлым летом и отвели к брату Григору. Я ничего не помнила, даже своего имени, и он дал мне новое. Потом папа Лазло удочерил меня.
– Как мило с его стороны, – отважился произнести я.
Она передернула плечами и выражение ее глаз сказало мне больше, чем любые слова.
– Он плохо обращается с тобой? – спросил я, стараясь говорить ровным спокойным голосом.
– Он обращается со мной не так уж плохо, сэр… ваша светлость. Но, пожалуйста, вы знаете меня…
– Да, да. Твое имя – Татьяна. Твой дом далеко отсюда, в большом замке. И ты любима. Любима так, как ни одна женщина на земле.
Она не могла воспринять все сразу и вопросы один за одним посыпались из нее, но скоро у нее перехватило дыхание и она замолчала. Она потеряла дар речи, она просто не знала, с чего начать.
– Я расскажу тебе все, что захочешь, – пообещал я. – А пока думай о своем настоящем имени. Татьяна…
Она повторила его несколько раз.
– Но я не помню…
– Ты вспомнишь. Я помогу тебе.
Если она каким-то образом возродилась из небытия, это будет новым началом для нас – началом, не запятнанным убийствами и колдовством, свободным от соперников и старых печалей. Очень, очень редко в своей долгой жизни я бывал растроган до слез и никогда не давал им волю. С момента моего превращения много лет назад я думал, что разучился плакать. Но теперь в глазах у меня вдруг защипало и взор мой затуманился. Я спрятал лицо в ладонях и, хотя их имена могли сжечь мой язык, готов был читать тысячи молитв благодарности богам за то, что они послали на землю ее душу еще раз.
Я поднял глаза и улыбнулся ей. Она неуверенно улыбнулась мне в ответ.
Это было началом.
Но я не успел ничего добавить к сказанному мною. Вернулся Улрич. Татьяна – ибо отныне я именно так буду звать ее – опять вздрогнула, выпрямилась и отшатнулась от него, как ребенок, застуканный рядом с банкой с вареньем. Он заметил это, но не стал делать ей замечания. Он отодвинулся в сторону и вошел второй человек. Меня коротко представили брату Григору.
Его небесного цвета одеяние показалось мне знакомым, но в те времена, когда леди Илона управляла делами, этому субъекту не позволили бы даже чистить горшки на кухне. Он был молодой и энергичный, но очень грязный, с длинной нечесаной бородой и спутанными сальными волосами. Его одежда давно превратилась в лохмотья, покрытые жирными пятнами; на ногах вместо более уместной в такую холодную погоду пары сапог болтались сандалии. Это указывало на то, что он принадлежал к одной из самых фанатичных религиозных ветвей церкви Илоны. Их много развелось за последний десятилетия со дня закрытия границ, и они потеснили своих более скромных духовных братьев, играя на людских страхах. Мало кто из них обладал сильной верой, а значит – силой, в основном они верили в себя. Трудно было понять, какая из этих двух крайностей опаснее. Из уважения к памяти об Илоне я чувствовал нечто, похожее на жалость к тем, кто пустился в ту или иную религию ради совершенствования своей души.
И только из уважения к ней я приподнялся и поклонился этому священнику.
– Вам следует сидеть и отдыхать, лорд Василий, – сказал он. – Вы очень бледны.
Это я знал и без него и не собирался заострять их внимание на цвете моего лица.
– Благодарю, брат, но мне уже лучше. У меня случались подобные… припадки и раньше. Мой лекарь считает их довольно неприятными, но абсолютно неопасными для других. Кружка воды – все, в чем я нуждался, и Марина была так добра, что напоила меня.
Я кивнул ей и она поняла, что ей не следует рассказывать о том, что в действительности произошло между нами.
– Вы должны заглянуть в госпиталь при нашей церкви, чтобы пройти обследование, – продолжал он, чтобы хоть как-то оправдать свое ненужное присутствие.
Представив набитую мухами и такую же грязную, как и он сам, больницу, я вовсе не загорелся желанием воспользоваться его приглашением. Но не успел я ответить отказом, а он уже начал беглый осмотр.
Его рука легла на незащищенную кожу моего лба и обожгла меня.
Она была такой горячей. Огненной.
Я затрясся и дернулся назад.
– Нет, не надо!
– В чем дело? – удивился он.
Я выдал первую ложь, которая пришла мне на ум:
– Извините меня, брат Григор, но давным-давно меня ранили в голову. Любое внезапное движение вроде вашего… – Я пожал плечами, всем своим видом показывая, что прошу у него прощения за свою «слабость».
Улрич отступил немного назад, а Григор принялся выражать соболезнования по поводу того, что насколько же крепко потрепала меня жизнь. Старое ранение в голову прекрасно объясняло мои странности. Пусть уж считают меня чудаковатым, чем докопаются до правды; а для меня будет намного лучше, если я поскорее уберусь отсюда, пока этот святой юноша не дотронулся до меня опять. Он был истинным верующим и, пока он не начал замечать ничего необычного, я должен был держаться от него на расстоянии.
Я передал ему золотой слиток (не дотрагиваясь до него) как пожертвование его церкви и дал им недвусмысленно понять, что хочу уйти. Улрич несмело предложил мне остаться на ночь, но я любезно отказался. Он, похоже, обрадовался. Это все расставило по своим местам.
– Но как же книги, ваша светлость? – спросил он.
Я бросил ему тяжелый мешочек с золотыми монетами.
– Это только малая часть твоей награды. Завтра я вернусь с остальным. Твой старый сундук стал собственностью лорда Страда. Если тебе дорога твоя жизнь, береги его, как зеницу ока.
Он не пропустил мои слова мимо ушей. Я понял это по тому, с каким беспокойством он посмотрел на мою покупку.
Прежде, чем повернуться к двери, я, избегая Улрича и Грегора, взглянул на Татьяну.
«Жди меня», – мысленно приказал я ей.

* * * * *
Улрич со своей скупостью установил правило: всем рано ложиться спать, возможно для того, чтобы сэкономить на свечах. Вскоре после моего ухода брат Грегор уполз в какую бы там ни было нору, где он жил, и в доме стало темно и тихо, как в гробу. Я не случайно выбрал такое сравнение, ибо это место действительно было угрюмым и безжизненным, словно могила. И мысль о том, что Татьяна вынуждена прозябать в этой дыре, просто выводила меня из себя.
Я с легкостью опять проник вовнутрь и, крадучись, пошел разыскивать Татьяну. Улрич отвел себе огромную спальню, старый слуга спал в кладовке, а она – в маленькой комнатке рядом. Я тихо постучал в дверь; превратись я в дым, это только испугало бы ее.
Но она все равно дрожала от страха, или, по крайней мере, так мне показалось, когда она спросила, кто там.
– Это я, – прошептал я. – Впусти меня, Татьяна.
Щелкнула задвижка и она появилась на пороге. Она затаила дыхание и сердце ее билось в такт с моим; я слышал его удары.
Запертые двери не были для меня новостью, но внутри одного дома замки и засовы как-то ни к чему. Именно об этом я ее и спросил, очутившись в комнате и дождавшись, когда звякнет щеколда.
Она смутилась.
– Вилли сделал это для меня. Он думал…
– Что это может тебе пригодиться?
Она кивнула.
– Против папы Лазло?
Она потупилась.
– Вилли считает, что я не должна здесь находиться без няньки.
– Тогда Вилли мудрее брата Грегора.
– Но папа Лазло был по-своему добр ко мне. Он сказал… сказал, что если брат Грегор одобрит его, он отменит удочерение и… и…
– Женится на тебе?
Не поднимая глаз, она опять кивнула.
– Как великодушно с его стороны, – сказал я сухо.
Она почувствовала мое презрение и посмотрела на меня с такой печалью, что ее взгляд мог бы растопить камень.
– Мое место не здесь, да?
– Нет. Вольному соколу не место в клетке.
– Расскажите мне обо мне. Я не перестаю повторять мое имя, но оно мне незнакомо. Я пытаюсь вспомнить замок, о котором вы говорили, но у меня не получается.
– Ты все вспомнишь.
– Как? Пожалуйста, помогите мне.
Обстановка комнаты была скромной и убогой. В углу стояла узкая кровать и, кроме нее и колченогого стула, присесть больше было не на что. Ну тогда к черту все приличия.
– Иди сюда, – сказал я и усадил ее на кровать. По ее лицу я увидел, что она вдруг застыдилась своей бедности. Я придвинул к ней стул, очень, очень осторожно, чтобы не дотронуться до нее. Как бы мне ни хотелось этого, подходящий момент еще не настал. – Татьяна, когда-то давным-давно ты была помолвлена с могущественным правителем Баровии. Он любил тебя, боготворил тебя и в этой жизни желал одного: твоего счастья. Но при его дворе нашлись предатели, которые позарились на его богатство и власть. Они встали между правителем и тобой и уничтожили и разграбили все хорошее. Ты попала… в ловушку черного зла той ночи. Произошло много ужасных вещей и я думаю, именно поэтому ты и потеряла память. Я думаю, боги хотят, чтобы ты не помнила зла…
– Но должна ли я забыть и хорошее тоже?
– Я здесь, чтобы вернуть тебе память о нем.
– Кто этот правитель?
– Страд, хозяин замка Равенлофт, – произнес я, ища в ее лице какие-нибудь признаки страха.
– Страд? – Она долго сидела совершенно неподвижно, напряженно размышляя. Наконец она встряхнула головой. – Не может быть. Он – правитель Баровии, а я… я – ничтожество.
– В этом мире для него нет ничего дороже, ничего важнее тебя.
– Тогда почему я не могу вспомнить его? – От разочарования она повысила голос.
Я приложил палец к губам.
– Это придет со временем, если ты доверишься мне.
– По-моему, я уже поверила вам, – усмехнувшись, сказала она, имея в виду то, что впустила меня к себе в комнату.
Я улыбнулся, но она не ответила на мою улыбку и я понял, что она не видела меня в темноте. Через единственное маленькое окошко просачивался серенький свет ночного неба, но он не мог побороть мрак этого дома. Я был для нее не более, чем говорящая тень. Нащупав на шершавом столе огарок свечи, я достал из кармана свою трутницу. Скоро я выбил первую слабую искру и поджег фитилек.
От золотого язычка пламени лицо ее потеплело и если не на нее, так на меня нахлынули беспорядочные душераздирающие воспоминания. Я снова видел ее в сумерках моего сада, смеющуюся от восторга рядом с розовыми кустами, застывшую в нерешительности на краю смотровой площадки, когда она впервые взглянула на долину сверху.
– Что с вами? – спросила она.
Я сощурился, возвращаясь в грустное настоящее, в эту холодную, с покрытым плесенью потолком комнату с ее нищенским убранством и несчастной обитательницей.
– Посмотри на меня, Татьяна. Следи за мной и ты вспомнишь те радости, которых лишилась.
– Как…
– Просто смотри.
Она насторожилась, но упустить своего шанса не захотела. Ее глаза встретились с моими и широко распахнулись.
И подернулись дымкой. Одно мое нежное слово и они закрылись.
– Ты вспомнишь… – говорил я. – Ты вспомнишь белоснежные стены под ярким солнцем, и розы, краснее крови, и рев зимнего ветра, дующего со склонов гор, и алое пламя в камине, и музыку, и песни, которые я пел для тебя в огромном зале, и красивые бальные платья, и свой смех, и мой смех… ты вспомнишь…
Наморщив лоб, она затрясла головой, но я ласково провел кончиками пальцев по ее вискам. Она открыла глаза и в них блеснуло что-то, похожее на смутное воспоминание.
– Я вижу все, о чем ты мне рассказываешь. Пожалуйста… Старейший?
– Страд, – поправил я.
– Страд?
– Да. Вспомни хрустальные люстры, отражающие золотистый свет свечей, и галантных кавалеров, и прекрасных дам, которые кружились вокруг тебя, танцевали в твою честь. Вспомни наши молитвы в церкви и сладкий запах ладана, когда мы просили богов о здоровье и богатстве, и долгие дни, когда мы бродили по лесу; и тот день, когда мы вспугнули молодого оленя и его возлюбленную подругу жизни; и ту ночь, когда кометы падали в долину, как драгоценные камни, оставляя в небе огненные следы.
– Я вижу их, да, и ты был рядом с нами, а я шла с…
– Со Страдом, – подсказал я. – Ты шла со мной.
– С… тобой.
– И я обнимал тебя в саду, и туман извивался вокруг нас, как танцор, и ты целовала меня.
Каким-то образом мы оба оказались на ногах и мои руки сомкнулись на ее талии, как в ту ночь. Ее грубые одежды сменились шелковым подвенечным платьем, а ее шикарные волосы свободно разметались по бледным плечам.
– Я люблю тебя, Татьяна, и ты любишь меня. Запомни.
– Я люблю…
– Страда, – прошептал я в теплый белый бархат ее шеи.

* * * * *
Следующий закат застал меня опять лицом к лицу с бургомистром Улричем. Он немного приоделся и даже побрился, но взглянув на него однажды глазами Татьяны, я уже с трудом сдерживался, чтобы вести себя с ним вежливо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29