Иногда таблетку принял, чтобы быть в силах проснуться, но, уверяю вас, проснулся и уехал. Или там шофер его увез. А в 11, в 12 ночи муж приехал или его привезли. Муж упал и сразу же заснул. Проснулся в шесть… Улавливаете некоторый круг, Андрей Михалыч?
— Вроде улавливаю. Но еще же есть и воскресенья.
— А по воскресеньям он будет просто спать, Андрей Михалыч! Элементарно отсыпаться. К вечеру проспится, примет ванну, оденется, поедет в гости. Иногда с женой — тогда будь добра соответствовать. В смысле, макияж, одежда, пара кило золота.
Зачем делать дом, уютный очаг для такого человека? Он не оценит, уверяю вас. Ему просто не до очага, у него нет на очаг времени и сил. Если даже дать ему очаг, он не будет знать, что с ним делать.
— Ты же сама говоришь, он же сам хочет, чтобы жена не работала…
— А тут вопрос престижа, неужели не понятно? Ну, и пережиток некоторый. В нас же всех до сих пор сидит — как же, обеспеченная семья, женщина, само собой, не работает, делает дом… Голсуорси, Толстой, Марк Твен…
— Прошлый век?
— И прошлый век, и другая культура. Культура, в которой есть ценность дома, семьи… А эти-то откуда? Из домов? Нет, очень редко. Мало у кого в детстве был дом как особое место, где его всегда ждали, любили… Это люди из пятиэтажек, а то и из общежитий. Дом? Это для них такое место, где стоят стулья и кровати. Дом и помещение — это для них одно и то же…
— Ну… тогда можно заниматься детьми. Делать дом, но уже не для мужа, для детей… Это же куча работы!
— А этим тоже занимаются специалисты, и за деньги. Научить ребенка языкам? Пожалуйста! Плати доллары, научат! И в Англию повезут, и в Америку, и в семьях там дети жить будут, и все, что только душеньке угодно.
И так со всем, вовсе не только с языками. Нужны детям хорошие манеры? Нужно, чтобы они хорошо танцевали, умели бы вести себя за столом у английской королевы? Научим! Вот я этим и занималась, знаю.
Ребенок интересуется ботаникой? Или геологией, или там… ну, заселением Полинезии, по Туру Хейердалу. Что ж, всегда найдем специалиста, и он позанимается, сделает, найдет, растолкует. Умная, образованная мать тут не нужна… В смысле, можно обойтись и без нее.
— Бабушка у меня всегда говорила, что дом стоит на неработающих женщинах. Мол, если есть женщина, которая ведет хозяйство, обо всех заботится, всех кормит и всем стирает носки, — уже есть дом. А такая женщина еще и помнит все дни рождения, и всех родственников, всех друзей, и кто на ком женился, и кто с кем сошелся, и кто любит какую еду или сидеть на каких табуретках…
— Все верно, Андрей Михалыч, только ведь ваша бабушка и представить себе не могла, что люди могут жить без семьи и без этого самого дома. Тем более, что люди могут и не хотеть никаких таких семьи и дома. Для поколения бабушек были только семьи хорошие и плохие. Хорошие — это где муж богатый, а жена здоровая; где все устроено по разуму, где много вкусной еды, где дети ухоженные и здоровые. А плохие, соответственно, где муж пьет, жена лентяйка, дети сопливые, бегают без присмотра…
А тут ведь все совсем не так, поймите… Тут жена и не работает, а все, что она может делать в доме, все равно никому заведомо не нужно. Пусть она окажется хоть гением домашнего хозяйства — ну и что?
— Тогда, получается, у них и дома никакого нет, нет и семьи…
— А зачем она им, новым русским? Они живут работой, на работе. Там их дом и есть. У многих сравнение офиса и дома — не в пользу дома. В офисе все продумано, вплоть до дивана и до сауны. Не ухмыляйтесь, Андрей Михалыч, не ухмыляйтесь и не думайте сразу плохого! Чаще всего кушетка нужна для отдыха, если работают круглые сутки. А сауна — опять же отдых, деловые встречи… А дома — перманентный ремонт, бардак, и закончить вечно чего-то не хватает — то ли денег, то ли все-таки особого желания…
А все эти сантименты, все эти любови, преданности, домашние уюты, кудряшки, первые зубики, штанишки, — все это в жизни занимает такое убогое место, что даже говорить неловко. Они об этом, кстати, и не говорят — и некогда, и не с кем, и стесняются. И на все это их не возьмешь. Что называется, не на тех напали.
— Ну а все-таки про женщин. У тебя получается, что женщинам делать в жизни новорусов просто в принципе нечего.
— В том-то и беда… Им и правда совершенно нечем жить… Причем зависимость колоссальная, просто сверхзависимость какая-то. В прошлом веке муж зарабатывал все деньги, но он и ответственность нес. Без мужа-то не прожить ей, жене. А раз так — то и бросать нельзя. Бить можно, пугать можно, затюкать до рабского состояния… но не бросать. А нынешние что, без мужа не проживут?! Прекрасно проживут себе, так что и моральных запретов куда меньше. Но уровень-то жизни, положение в мире дамы сразу потеряют, без вопросов, стоит только мужу их оставить… И получается, что особой ответственности он не несет, но вот лишить может сразу и многого.
А к зависимости — полная беспомощность. Держать-то нечем… Про семью, про дом мы говорили. Детей можно поднять и без матери. Тем более, считается, она и не очень нужна — все сделают специалисты. Простите, секс? Ну вот, вы уже усмехаетесь.
Так что делать бабам нечего и незачем. Это факт, Андрей Михалыч, и это-то самое страшное. Самоутвердиться — терпеть не могу этого слова, а что делать, — самоутвердиться им не на чем и негде. Муж — это все, это глыба, а она — так себе, придаток… И необязательный придаток. Отсюда и стремление себя поставить… ну хотя бы на словах; соответственно, критичность, вечная оппозиция всему, что делает муж. Хотя этому есть и еще одна причина… Думаю, понятная. Ну, и все прелести женского одиночества, неуверенности, зыбкости положения — тут и истеричность, и нервы, и деградация. И нравственная, и даже чисто внешняя. Для кого, спрашивается, быть красивой и милой?
— И неужто никаких шансов? Что называется, полная безнадега?
— Не полная, конечно… Кому нужна нормальная семья, тот ее и строит. Только ведь сперва надо захотеть что-то иметь, а таких мало.
Еще хорошо, когда они оба в одном общем бизнесе; тогда им есть о чем разговаривать, у них общие суждения, общие интересы… Это не традиционная семья, это уже что-то другое, но это семья.
Или хорошо, когда у жены есть что-то свое, пусть вовсе и не в бизнесе. Была гувернанткой у одних, где она — художница. Свой мир, свои знакомые, свой образ жизни… Это уже брак не такой и неравноправный, тут весовые категории сравнимые. У женщины есть своя жизнь, какой-то образ жизни в профессиональных кругах, свои средства… Если она и останется одна, не только не пропадет, но и себя вполне сохранит. Нет неуверенности, напряженности этой, страха… Нормальные отношения, равноправные.
— Лен, а ты как считаешь, новорусы это понимают?
— По-разному… Мужики из предпринимателей себе обычно кого ищут? Они же тоже самоутверждаются. А если тебя самого комплексы к земле тянут, кого тебе тогда нужно? Да того, кто согласен на роль семейного придатка, заранее готов. Того нужно, кого можно о колено ломать и чувствовать, какой ты сам умный и сильный. Или кто сам активничает, нового русского себе ищет: делай со мной что хочешь, только обеспечь. А женщина самостоятельная ведь этого делать не будет, вы же понимаете, Андрей Михалыч, и на роль придатка она совершенно не годится…
В общем, разбирайтесь сами, идиллия там была или не идиллия, в этой семье, а только было вот как: Дмитрий Сергеевич появлялся в доме на несколько часов, исключительно для того, чтобы выспаться. Катю он почти что и не видел, а если видел — не знал, о чем с ней говорить. Он никогда не занимался с ней. И ни разу за все время службы Лены не проговорил с ней больше нескольких минут. Лена читала с Катей, ходила с ней гулять, рассказывала сказки, мыла ее, учила всяким простеньким, но полезным вещам.
— Посуду ведь все равно надо мыть! Так почему не сделать этого весело?
И они с Катей-Аурелией мыли посуду весело и с удовольствием, а потом шли гулять, в плохую же погоду лепили пирожки или делали торт… Дмитрий Сергеевич все удивлялся, зачем Лена печет торты и учит этому Катю. Да еще приносит ему, валящемуся от усталости, эти тортики в кабинет.
— Пусть она учится делать что-то по хозяйству.
Дмитрий Сергеевич дико уставлялся на Лену: что за чепуха?! Женщины его круга не занимаются такой ерундой, как всякое домашнее хозяйство! Этим занимаются разные дуры, которые не успели ухватить своего, не крутанулись, не сумели разбогатеть, набить зоб свой, подняться над серой массой быдла, которое работает и само печет пирожки…
— И еще это способ любить вас, Дмитрий Сергеевич. Я хочу, чтобы Катя вас любила и хотела бы делать что-то приятное для вас. Почему бы и не тортик?
На такие речи Дмитрий Сергеевич смотрел еще более дико и — Лена видела — старательно пытался думать, причем о чем-то страшно непривычном. Он даже сопел и кряхтел от таких сложных мыслей, и лицо у него делалось несчастное.
Трудно сказать, насколько привязалась Катя к отцу, но к Лене привязалась чрезвычайно. И еще к огромному коту Пушку, злополучному коту-кастрату. Несчастного Пушка изуродовали месяцев в пять, и он теперь делал только две вещи: жрал и спал. Больше всего это животное походило на огромную мохнатую колбасу, из которой спереди торчит круглая голова с глазами навыкате, а сзади хвост — всегда под одним и тем же углом, потому что двигать Пушок мог только самыми последними суставами хвоста. Те, что ближе к заду, тонули в геологических слоях жира и можно сказать, что не двигались. И голова двигалась плохо; если Пушок хотел что-то увидеть, он поворачивал не голову, а всю переднюю часть тела или даже поворачивался весь.
Валентина Николаевна иногда с Пушком «играла»: ставила его на лестнице, благо квартира на двух уровнях, и пинала сзади. Даже не пинала, а так — придавала ускорение. И кот, издавая пронзительное «У-ууу!!!», семенил вниз по лестнице, не в силах ни остановиться, ни свернуть. Он набирал такое ускорение на лестнице, что так и бежал через комнату, влетал в кладовую, открывая ее головой, и только там мог остановиться и развернуться вокруг своей оси. Но когда котяра уже собирался выскочить из кладовой и удрать, его снова ловила хохочущая Валентина Николаевна и тащила наверх. Кот шипел, плевался, завывал, но пустить в ход когти у него никак не получалось — слишком медленно кот двигал своими заплывшими, едва ходящими в суставах лапами. А согнуть лапу он почти и не мог, потому что лапа у кота больше всего напоминала валик подушки.
Но, видимо, что-то нормальное, кошачье, свойственное всему живому, все же оставалось в этом заплывшем дурным салом, изуродованном существе: кот забирался на Катю и мог часами петь громко, как моторная лодка. Он забирался к ней на руки, обхватывал за шею передними лапами и пел так громко, что Лене приходилось перекрикивать кота, если она читала Кате.
Когда готовили что-то в кухне, кот укладывался на стол, прямо на тесто, и приходилось его сгонять, и тогда кот перебирался на колени к Кате или к Лене и пел, как подвесной мотор.
В спальне Кати стояла специальная кроватка для Пушка — точно такая же, как у девочки, и Катя перед сном укладывала кота в эту кроватку. Она даже пыталась одно время одевать на кота ночную рубашку, но он так шипел и плевался, что Лена без труда уговорила Катю играть с котом как-то иначе.
Кот упорно не желал спать под одеялом, а на подушку клал не голову, а хвост… но это уже другое дело… Главное, что кроватей в спальне было две, и Катя часто шалила — забиралась в кошачью кровать и как-то раз там на самом деле заснула, а Пушок улегся рядом, нисколечко не возражая.
Так что в доме все-таки жили любящие друг друга и преданные друг другу существа.
А Валентина Николаевна… спала до часу дня, потом орала на прислугу, вяло шаталась по косметическим кабинетам и магазинам, каким-то женским клубам, валялась на диване перед видеокомбайном, часами смотрела телевизор. Лена ни разу не видела, чтобы она села за компьютер, раскрыла бы книгу, пыталась что-то сделать руками. И это было дико Лене, и она не понимала и не очень уважала вторую жену хозяина, старше ее лет на пять, самое большее.
А Валентина Николаевна презирала Лену — не сумевшую крутануться, уловить свой шанс, взять с бою свое, встать над стадом серого быдла, которое само моет посуду и печет тортики. А тут еще это быдло жило весело и с удовольствием, без раздирающего рот зевания посреди дня, без мучений, как убить побольше времени. Орать на Лену и обижать ее Дмитрий Сергеевич запретил, и от этого Валентина Николаевна ненавидела Лену еще больше.
Ну и, конечно же, Катя… Лена прекрасно видела, что Валентина Николаевна люто ненавидит Аурелию, и особенно с того времени, когда сама понесла. Понятна была и причина: наследство. Быть матерью единственного наследника или одного из нескольких — это для нее оказывалось таким важным, что при одном виде Кати с ней делалось нехорошо.
Никак нельзя сказать, что Валентина Николаевна вести себя не умела. Еще как умела! По сравнению с ней как раз Лена казалась наивной простецкой девчонкой, у которой что на уме, то и на лице написано. Но как ни улыбалась Валентина Николаевна масленой улыбкой, как ни прищуривала глаза, ни тянула, сюсюкая, слова:
— Ой! Вот она, и наса детоцка! — а сразу было видно, с каким удовольствием она сомкнула бы на детском горлышке длинные, тонкие пальцы с кроваво-красным лаком на ногтях, а прищур глаз будил в сознании не уютные материнские выражения, а прищур хищника перед броском через заросли, напряженное внимание солдата, поднимающего ствол над бруствером, прищуривающегося туда, где перебегают фигурки в чужих мундирах.
Чувствовала это и Катя, напрягалась, зажималась при виде Валентины Николаевны. А уж когда девочка, шарахаясь от одной, сильно привязывается к другой, как же тут ее не возненавидеть?! Да еще если, выпячивай нижнюю губу, не выпячивай, чувствуешь превосходство этой… к которой мчится ребенок и услуги которой ценит муж.
Особенно же неприятна Лене была одна из подружек Валентины Николаевны, Кира Викторовна, длинная, тощая, с узким личиком, с тонкими изогнутыми губами стервы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54