Из этого письма я узнала, что папаши Пешека больше нет в живых. Но что с Юлеком?
Инженер Казда сообщал, что Юлек на Панкраце тайно писал… Я вспомнила, что в январе 1943 года в «Четырехсотке» Юлек успел сказать мне: «Густина, я на Панкраце пишу». Я спросила: «Кто выносит?» Юлек шепнул: «Немецкий надзиратель». – «Будь осторожен!» – тихо сказала я. «Он человек надежный», – ответил Юлек.
Больше я об этом ничего не знала.
Я решила немедленно начать поиски Колинского. Обратилась за помощью к товарищам из Комитета безопасности. Там меня очень поддержали, и мы все вместе взялись за дело.
Один из товарищей-коммунистов сказал мне, что слыхал, будто у какой-то женщины есть оставленное мне Юлеком завещание.
«Юлек писал завещание? Это мираж!» – успокаивала я себя. Я не могла поверить еще и потому, что этот товарищ никак не мог объяснить, кто эта женщина, как ее имя и где она живет.
Кто ему сказал о завещании?
Отвечает – родственник.
Я тут же позвонила названному родственнику. Тот подтвердил: да, мол, у одной женщины есть завещание Юлека. Но имени женщины он не помнит.
От кого он об этом узнал? Выпало, говорит, из памяти. Столько всяческих событий произошло после освобождения!
Поразмыслив, он добавил: кажется, такой-то, но его сейчас нет в Праге…

…Заходил ко мне молодой коммунист Ярослав Покорный. Он был арестован гестапо в 1942 году и несколько раз «посетил» нашу «Четырехсотку»…
Он сказал, что в концлагере сдружился с юношей, приговоренным к смерти, который сидел в Плетцензее в одной камере с Юлеком. Ему смертный приговор заменили концлагерем, и после освобождения он вернулся домой…
Этот молодой человек был вместе с Юлеком до того самого рокового утра, когда за Юлеком явились два ражих детины, стащили с нар, приказали раздеться донага, а потом снова надели наручники и увели…
Я была вне себя:
– Не верю! Как зовут этого парня? Кто он?
– Он человек серьезный, его словам можно верить, – ответил Ярослав.
– Его имя тебе известно?
– Ну конечно, ведь мы столько времени пробыли вместе в лагере! Он часто рассказывал мне о Юлеке. Постой, постой… я непременно вспомню…
Но вспомнить не смог.
– Я напишу приятелю в Пльзень и спрошу. Как же его все-таки зовут? Со мной теперь это часто случается – отказывает память, не могу вспомнить даже, как близкого друга зовут!
– Пока не поговорю с ним сама, не поверю!
В конце концов Ярослав Покорный припомнил его имя и при мне написал ему.
К этому времени и Либа наконец решилась показать мне письма Юлека из тюрьмы. Среди них было и последнее, датированное 31 августа 1943 года.
Я упорно искала Колинского. Наконец, после длительных поисков товарищи из Комитета безопасности сообщили мне, что Колинский находится в Колине. От Праги это всего шестьдесят километров, но как туда попасть? Поезда то ходят, то не ходят. Всюду еще царит хаос. На пражских улицах разворочена мостовая, тут и там остатки баррикад – свидетельства недавних боев… Я договорилась с товарищами из комитета, что они меня отвезут в Колин на машине…
На другой день после разговора рано утром у меня зазвонил телефон. Звонили из редакции «Руде право». Меня приглашали в секретариат. Дело серьезное, сказали мне.
«Юлек вернулся!» – решила я и помчалась в редакцию. Открываю двери в кабинет. Вижу – сидят четверо: редактор, два товарища из комитета и у стола
– незнакомый человек. Я вошла, незнакомец поднялся и, улыбнувшись, сказал:
– Я Колинский!
– Пан Колинский! Я так ищу вас!
– А я вас! – ответил он.
На столе, возле которого сидел Колинский, лежали какие-то бумаги. Это, как я узнала позже, были последние письма казненных товарищей-коммунистов, вынесенные Колинским из тюрьмы…
Колинский медленно достал из кармана бумажник, открыл его, вытащил несколько продолговатых пожелтевших листков бумаги и протянул мне. Я взглянула и сразу же узнала характерный мелкий почерк Юлека…
Я осторожно перелистывала страничку за страничкой. У Колинского с собой их было лишь несколько – те, где Юлек писал о самом Колинском. Я обратила внимание на то, что странички пронумерованы – 136, 137, 138, 139, 140, 141. Вот что значили слова Юлека: «Густина, я на Панкраце пишу…» Я и не представляла, что он написал так много…
Я поспешно спросила у Колинского:
– А где остальные?
– За ними нужно ехать. Кое-что в Иглаве, остальное в Гумпольце… Мне казалось, что он слишком медленно говорит, и я перебила его:
– Когда вы их привезете?
– Как только смогу. Вероятно, через неделю.
Эта неделя была вообще очень богата событиями. После долгих мытарств мне удалось найти человека, которому было доподлинно известно, у кого находится завещание Юлека. Звали его Вюнш. Но где живет женщина, у которой якобы хранится завещание Юлека, он не знал. Надо выяснять…
И вот в начале июля 1945 года, в субботу вечером, вернувшись домой, я наконец нашла в почтовом ящике письмо: «…женщина, у которой есть для тебя завещание Юли, живет там-то, имя такое-то…»
В пять часов утра я была на ногах и отправилась в путь. Вскоре я уже звонила у калитки небольшого домика на Белой горе, неподалеку от Праги. Двери мне отворила молодая, очень приятная женщина. Я назвалась и сказала, что приехала получить завещание своего мужа. Она ввела меня в комнату. Открыла ящик шкафа, достала продолговатую жестянку, вытащила оттуда аккуратно сложенные листки бумаги и протянула мне. Я развернула их и пробежала глазами. «Почерк Юлека», – сразу узнала я. Меня била дрожь. Я осторожно спрятала драгоценные страницы в сумку.
– Как попали к вам эти листки?
Она сказала, что их ей переслал муж, который тоже был арестован. Он стал коридорным на Панкраце как раз в то время, когда там находился Юлек. Муж пересылал ей письма многих заключенных, а приносил эти письма надзиратель Гора. Письма от Юлека муж передал ей с Горой весной 1943 года.
– Где сейчас ваш муж? – спросила я.
– Он был казнен в тысяча девятьсот сорок четвертом…
Отважная женщина прятала эти листочки в жестянке в подвале, среди картошки. В случае обыска их никогда не нашли бы…
Пани Скоржепова – так ее звали – показала мне письмо от мужа, которое ей принес Гора одновременно с завещанием Юлека. В письме было сказано: «Дорогая, не нам одним судьба нанесла жестокий удар. Хочу рассказать тебе лишь об одном из многих моих добрых друзей, писателе Юлиусе Фучике… Я пересылаю с Панкраца часть его дневника, ту, которая посвящена жене, это его завещание. Пожалуйста, прочитай и спрячь эти несколько страниц как можно лучше – они бесценны…»
Я простилась с пани Скоржеповой. Стояло великолепное летнее утро. Кругом зеленели поля, я присела на межу и стала снова и снова перелистывать пронумерованные Юлеком страницы: 78, 79, 80, 81, 82, 83, 84. В левом углу каждого листка – номер страницы, в правом – буква «Р» – так же, как и на тех листках, которые принес Колинский…
В начале июля 1945 года Колинский передал мне еще 158 страниц из рукописи Юлека. На первой было написано:
Репортаж с петлей на шее – ЮФ –
Тюрьма Панкрац Весна 1943
Я дополнила рукопись семью листками, взятыми у пани Скоржеповой, и все-таки она оставалась неполной. Не хватало 91-й страницы. Я разыскивала ее, но тщетно. А «Репортаж с петлей на шее» уже был сдан в набор. Первое издание вышло в октябре 1945 года без 91-й страницы. Второе издание – тоже.
Весной 1946 года я рассказывала о жизни и гибели Юлека на собрании молодежи одного из районов Праги. После собрания ко мне подошла девочка лет пятнадцати и сказала:
– Товарищ Фучикова, мне очень стыдно!
– Почему? – удивленно спросила я.
Вот что она рассказала мне.

Весной 1945 года, после освобождения, она была в гостях у Заводских в Гумпольце. В этой семье во время оккупации хранились записки Элиуса Фучика. Девочка оказалась в доме как раз в тот момент, когда к принесли из потайного места и разложили на столе. Она взяла несколько страниц, стала читать, увлеклась, но в это время ее позвали домой. Одну страницу она дочитать не успела, второпях взяла с собой сунула в книгу. Эту книгу позже она кому-то одолжила. Прошло время, девочка спохватилась, стала искать непрочитанную страничку, но кому дала книгу, вспомнить не могла. Лишь недавно книжку ей вернули вместе с забытым там листком. Она возвращает его мне, и ей очень стыдно!
Это была та самая разыскиваемая мной 91-я страница из рукописи Юлека, которую я считала навсегда исчезнувшей.
Третье и последующие издания «Репортажа с петлей на шее» вышли уже полными.



СВИДЕТЕЛЬСТВА О ВОЗНИКНОВЕНИИ «РЕПОРТАЖА С ПЕТЛЕЙ НА ШЕЕ»



Рассказ Колинского

Юлиус Фучик долгое время не доверял мне, Я давно предлагал ему бумагу и карандаш. Но он сначала, как видно, должен был хорошенько проверить меня. Однажды он сказал: «Ну, Колинский, начнем-ка писать. Теперь только от вас зависит, чтобы это никому не попало в руки. Вы знаете, что мне уже больше ничего не грозит, а вам в случае чего обеспечена петля».
Я ответил: «Не бойтесь, об этом никто узнать не должен и не узнает».
Я приходил на дежурство и, улучив минутку, заносил ему в камеру бумагу и карандаш. Каждый раз по нескольку листков. Он все это прятал в свой соломенный тюфяк. После обхода каждого крыла – а их было три, переход от «глазка» к «глазку» занимает минут двадцать – я останавливался у камеры 267, в которой сидел Фучик, стучал в дверь и тихо говорил: «Можете продолжать!» И он знал, что может писать дальше. Пока Фучик писал, я прохаживался возле камеры и охранял его. Если меня снизу, из коридора, вызывали, я стучал в его дверь два раза. Ему приходилось часто прерывать работу, прятать ее в тюфяк, а потом доставать снова. Писать он мог только в дни моих дежурств. Случалось, напишет странички две, и все. И стучит мне в дверь: не могу, нет настроения.
Иногда – это бывало по воскресеньям, когда в тюрьме поспокойней, если вообще про эту тюрьму так можно сказать, – он писал и по семь страниц. А иногда постучит и просит отточить карандаш. А бывали дни, когда Фучик вовсе не мог писать, грустил. Значит, он узнал о гибели кого-нибудь из друзей…
Перестав писать, Юлек стучал и отдавал мне исписанные листки и карандаш. Его работу я прятал в самой тюрьме, в туалете, за трубой резервуара с водой. У себя я никогда ничего не держал. Не держал и писем, которые через меня посылали заключенные своим родным.
Вечером, когда уходил домой, я прятал исписанные листки за подкладку портфеля, на тот случай, если портфель захотят осмотреть. Портфель я держал уже открытым, а крышку придерживал рукой, так что никто ничего не замечал. Несколько раз Фучик отдавал исписанные страницы надзирателю Ярославу Горе.
Часть рукописи я некоторое время хранил у своей родственницы. Позже я познакомился с Иржиной Заводской и стал передавать записки Фучика ей, а она увозила их в Гумпольц к своим родителям…

Я разыскала и бывшего надзирателя Ярослава Гору, он прослужил в гестаповской тюрьме на Панкраце всего-навсего десять месяцев – с февраля по декабрь 1943 года. За то, что он помогал заключенным, его схватили и бросили в концлагерь.
…Вот что рассказал Гора о возникновении «Репортажа с петлей на шее»:
«С Колинским мы работали в тюрьме на Панкраце в одном коридоре и во всем помогали друг другу. Но вскоре наша дружба показалась эсэсовцам подозрительной. Кто-то из них донес о нас начальнику Соппе.
Это случилось в начале апреля 1943 года, Соппа увидел нас вместе. Он вызвал к себе Колинского и начал по-немецки кричать на него, затем вызвал меня и тоже по-немецки что-то кричал, но я его не понимал, так как языка не знаю, я думал о своем, а о чем – это уж мое дело, этого и ему тоже не понять…
Колинского перевели этажом выше – на второй этаж. Но нам это не помешало.
Сразу же после инцидента с Соппой Колинский сказал мне, что Фучик, камера которого была на первом этаже, что-то пишет, я должен давать ему в камеру бумагу и карандаш и смотреть, чтобы кто-нибудь не застал его. Тогда, в апреле 1943 года, я не знал еще, о чем идет речь, ведь многие заключенные в панкрацской тюрьме хотели написать о себе, о своем деле, некоторые слагали стихи… Но Фучик, сказал мне Колинский, дело другое – он не просто частное лицо, а журналист и писатель. Мы с Колинским договорились, что исписанные листки он спрячет и после освобождения кому-нибудь передаст. Фучик очень обрадовался, когда я сказал ему об этом. «Карандаш» и «бумага», – говорил он, – два волшебных слова! Об этом я мог только мечтать, и вот они стали явью!»
А потом все пошло как по маслу. Я приносил ему карандаш, вернее, огрызок карандаша, а иногда это был лишь кусочек грифеля. Писал он на обрезках бумаги, попадавших в тюрьму откуда-то с бумажной фабрики. Оставалось только соблюдать осторожность, чтобы кто-нибудь не застиг Фучика за работой. Я дежурил теперь большей частью с немцем Ганауэром и быстро сообразил, что перехитрить его не составит большошого труда, я всегда сумею вовремя предупредить Фучика, если будет грозить опасность.
Фучик для маскировки стелил на стол простыню, будто это была скатерть. Он сидел за столом спиной к дверям, простыня откинута, на голом столе листок бумаги. Если бы в камеру неожиданно вошел эсэсовец, Фучик должен был быстро прикрыть свою работу простыней.
Пока Фучик писал, старый Пешек чаще всего занимал наблюдательный пост у дверей и внимательно прислушивался. Если я стукну ключом в дверь один раз, значит, Фучик может писать. Два – должен перестать или «я ухожу», «опасность», «идет эсэсовец». Каждый раз, когда Фучик исписывал один, самое большее два листка, я незаметно забирал их – мы не могли рисковать, оставляя их в камере, – и прятал в кладовке в конце коридора. Закончив работу, Фучик возвращал мне карандаш, и нас, всех троих, охватывало чувство радости: на сегодня все обошлось благополучно! Мы облегченно вздыхали. Когда у старого Пешека на глазах блестели слезы, я знал – Юла читал ему написанное… А потом мы высчитывали, когда снова будет мое дежурство и Юла снова сможет писать…
Иногда я передавал странички Колинскому прямо в здании тюрьмы, но большей частью, чтобы не привлекать внимания, выносил их через проходную и утром отдавал на улице, если мы шли вместе, или в трамвае.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19