Он слушал, а сам следил, чтобы гестаповцы не застали их за разговором.
Юлек никогда не проявлял нервозности или нетерпения. Кто-то просит его совета, как отвечать на допросе, другого надо подбодрить, рассказать, что нового в мире… Юлек никого не обходил вниманием.
Все сидящие в «Четырехсотке» знали: Юлек – коммунистический редактор, он открыто и смело боролся против фашизма и Гитлера. И все понимали, что судьба его тяжка, что Юлек обречен…
Доверяли ему безгранично. Одни знали его еще с довоенных времен, другие познакомились лишь здесь, в фашистском застенке. Ему открывали сердца, поверяли горести, а он подбадривал, советовал, помогал всем, и не только коммунистам или сочувствующим, но и всем тем, кто нуждался в помощи.
Идеальным местом для подобных разговоров была темная крытая тюремная машина, в которой нас возили на допросы. Сюда не проникал взгляд эсэсовца, в шуме мотора не было слышно наших голосов. Заключенных было столько, особенно коммунистов, что изолировать нас друг от друга и возить каждого в отдельности гестаповцы просто не имели возможности. Гестаповцы и понятия не имели, сколько «преступных сообщников» возят они ежедневно в одной машине.
Меня полгода таскали из тюрьмы на Карловой площади через Панкрац во дворец Печека. И я ежедневно могла видеть Юлека. Почти всегда я могла поговорить с ним, иногда подольше, иногда лишь обменяться двумя-тремя словами.
Однажды он сказал мне, что объявил Бему, будто бы дважды в месяц назначал конспиративные встречи в одном из трактиров в Бранике. Бем стал возить его туда, полагая, что кто-нибудь к Юлеку подойдет…
Юлек сказал мне: «Густина, я знаю, что меня ждет смерть. Меня может спасти лишь чудо. Но чудес не бывает, и все же – верь мне – о смерти я не думаю».
Он не думал о смерти, он не был сломлен, уничтожен, не впал в отчаяние!
Что я могла возразить ему, ведь все, что он сказал мне, было, увы, страшной правдой. Как-то я спросила:
– А ты не мог бы бежать, Юлек?
И он, способный на самые отчаянные поступки, покачал головой и ответил:
– Я не сделал бы этого, даже если бы мог! Ты же знаешь, Густина, сколько людей заплатит за меня жизнью!
…Летом 1942 года в «Четырехсотку» привели трех новых товарищей: двух мужчин и женщину. Все трое были молоды. Женщину и одного из мужчин я видела впервые, в другом я узнала Карела! Того самого, с которым я встречалась у Высушилов. Я знала, как важно было для Юлека, чтобы никто из нас не назвал в гестапо имени Карела. Юлек сидел на своем стуле, возле умывальника, неподвижно, лишь его рука быстрее обычного поглаживала темную бороду. Его бледное лицо, давно не видевшее солнечного света и свежего воздуха, стало еще бледнее.
У меня перехватило дыхание и сердце готово было выскочить. Что теперь будет? Скажет ли Карел, что знает Юлека? Сейчас может раскрыться все, что удалось Юлеку скрыть: он давно сказал мне, что отрицает утверждение Мирека Клецана, будто он, Юлек, является членом ЦК партии. Теперь в руки гестапо попал второй член ЦК…
Я опять взглянула на Юлека, он что-то шептал Миле Недведу; тот стоял возле умывальника и делал вид, будто наливает воду, вода текла и текла, а Мила не замечал этого. Наконец он отошел от крана и, проходя возле человека, которого привели вместе с Карелом, что-то шепнул ему. Это – как я узнала позже – был товарищ Прохазка, у которого Карел жил. Мила кивнул головой и тут же отошел к Карелу, подал ему воду и начал что-то шептать…
Вдруг двери с треском распахнулись. Мила едва успел сесть на свое место. Вошел Фридрих. Окинув нас свирепым, ненавидящим взглядом, он нарушил мертвую тишину резким возгласом:
– Ян Черный! Выходи!
И тут поднялся Карел! Значит, его настоящее имя вовсе не Карел, это был Гонза – Ян Черный!
Явился Нергр, свирепый помощник Фридриха, и увел Юлека. Юлек вскоре вернулся, на лице его светилась довольная улыбка. Много времени прошло, пока с допроса привели Яна Черного. «Как тяжек его крест!» – подумала я.
Заметив, что он хочет мне что-то сказать, я наклонилась.
– Мы незнакомы! – шепнул Ян.
Я кивнула головой…
…В полдень, когда нас вели на обед, Юлек успел сказать мне, что ему с Яном Черным была устроена очная ставка. Оба делали вид, будто видят друг друга впервые, и оба дали на этот счет одинаковые показания. Гестапо и понятия не имело, что в их руках теперь два члена нелегального ЦК Коммунистической партии! Но гестаповцы знали: Ян Черный воевал против фашистов в Испании, в интербригаде.

…Близилось 7 ноября 1942 года, двадцать пятая годовщина Великой Октябрьской революции.
Юлек регулярно составлял «газету» для заключенных, пользуясь известиями, получаемыми от некоторых надзирателей, черпая сведения из нелегальных коммунистических журналов, которые приносили гестаповцы для перевода заключенным, знавшим немецкий язык.
Во время обеда внизу, в коридоре, где не было надзирателей, а были только коридорные, Юлек, узнав новости от Милы Недведа, Лоренца, езека, Ренка, Шпрингля-этой тюремной «редакционной коллегии», – оставлял устный бюллетень. Товарищи «распространяли» этот устный бюллетень где только могли: в «Четырехсотке», в крытой тюремной машине, в камерах, а утром в коридоре тюрьмы – во время бритья, в том случае, если дежурным был Гефер или Колинский, а позднее – надзиратель Гора.
Пришло 7 ноября. На улице, за решеткой, стояла хмурая осенняя югода, но для узников «Четырехсотки» это был исключительный день, утром меня привел сюда гестаповец Пошик, и я сразу увидела Юлека; он сидел на своем месте позади всех, возле умывальника.
Гестаповец спустился вниз за остальными заключенными, с нами стался один Залуский. Юлек посмотрел на меня, наши глаза встретились. Он поднял руку и в торжественном привете сжал ее в кулак…
Все места на скамьях были уже заняты. Я увидела, как Юлек что-то шепчет своему соседу, тот – следующему, этот передает дальше: «Годовщина Октябрьской революции!»
Лица узников, избитых, измученных, стали торжественны. «Четырехсотка», это преддверие ада, превратилась в зал, освещенный сиянием глаз! Глаза говорили: «Да, нас ждет смерть, но мы умрем верными своей идее!»
Юлек шепнул несколько слов надзирателю Залускому. Ни одного гестаповца вокруг не было. В торжественной тишине раздался голос: «Встать!» Мы сразу же поняли, что это значит. С какой радостью мы подались со своих мест и вытянулись молча, по стойке «смирно»!
Молча пели мы «Интернационал»!
Это была единственная возможность выразить свою солидарность и восхищение великой Советской страной, ее армией, ее народом!
Так приносили мы клятву верности идеям Октября.
Так в застенке гестапо, во дворце Печека, праздновали мы двадцать пятую годовщину Великой Октябрьской революции.

…Трудно передать радость, которая охватила нас в феврале 1943 года, когда мы в своих камерах узнали, что фашистская Германия объявила национальный траур после катастрофического поражения на Волге.

…23 февраля 1943 года, в день, когда Юлеку исполнилось сорок лет, меня снова привезли на допрос…
…Волнуясь, ехала я во дворец Печека. Что они хотят от меня? Зачем вызывают?
Во дворце Печека эсэсовец привел меня в «тоннель» – длинный узкий коридор, где я провела первую ночь после ареста и где теперь, после разгона «Четырехсотки», коммунисты ожидали допроса…
…В конце коридора я увидела Юлека, он тоже смотрел на меня. Слегка улыбался, быстро моргал глазами, с удовольствием поглаживал свою бороду, когда эсэсовец поворачивался к нему спиной. Я тоже улыбнулась. Мы отлично поняли друг друга! Мы оба радовались победе Красной Армии!
…Это была наша последняя встреча с Юлеком. Но тогда я еще этого не знала.

…Проходили дни, недели, но больше меня на допросы не вызывали и о Юлеке я ничего не слыхала.
Прошло шесть недель, меня отправили в Терезин. Я стояла у стены, когда меня увидел товарищ Зденек Новак. Он был схвачен в январе 1943 года и работал здесь, на тюремном дворе. Через несколько дней ему удалось передать мне через одну заключенную, что Юлека увезли в подследственную тюрьму в Бауцен и что, уезжая, он сохранял бодрость.


1945 год. Май.

Мы, оставшиеся в живых узницы концлагеря Равенсбрюк, начали понемногу возвращаться в Прагу, цветущую и кровоточащую. Фашисты в последние минуты перед своим концом все-таки успели нанести ей кровавые раны.
30 мая вернулась и я. Мои первые шаги вели в секретариат ЦК партии. Я должна была узнать хоть что-нибудь о Юлеке. Ведь я и не предполагала, что в Праге, на вечере, посвященном памяти писателей и журналистов, павших в борьбе с нацизмом, среди многих имен замученных было названо имя Юлека…
Никто не мог сказать мне ничего определенного.
В Прагу все еще возвращались транспорты из Германии. Я часами стояла перед санитарной станцией, через которую проходили все освобожденные, и ждала… Ждала день, два, неделю…
Юлек не возвращался.
Я отправилась к Либе в Пльзень… Утром, когда ее муж и дети ушли, мы остались одни…
– Что с Юлеком, Либа? – выдавила я.
Она разрыдалась…
Немного успокоившись, она подошла к шкафу, достала из ящика конверт и протянула мне.
Это было сообщение: «8 сентября 1943 года в 4 часа 55 минут Юлиус Фучик скончался…»
– Не верю! Не верю, Либа, не верю! Столько пропавших без вести, осужденных на смерть возвращается! Ты сама говоришь, что тюрьма в Плетцензее в сентябре подверглась бомбардировке. Многим заключенным удалось бежать, скрыться. Разве Юлек не мог быть среди них?

Я дала объявление в «Руде право». 9 июня 1945 года оно было опубликовано в рубрике «Кто сообщит?»:
«Юлиус Фучик, писатель и редактор газеты „Творба“ из Праги, был в заключении на Панкраце, затем переправлен в Бауцен, а позже в Плетцензее в Берлин. 8 сентября 1943 года он был казнен. Всех имеющих какие-либо сведения о нем прошу сообщить по адресу…»
Вскоре на мое объявление пришел ответ: я получила письмо от инженера Владимира Казды, жителя Праги. Вот что он писал:
«…Посылаю письмо Вам и одновременно в Компартию Чехословакии.
…Я понимаю, какую боль причиню Вам своим сообщением, но разум выше чувства, и он велит рассказать все, что я узнал о Вашем муже от бывшего политзаключенного Пешека, который сидел с Юлиусом Фучиком в одной камере на Панкраце. Увы, уже вернувшись на родину, Пешек, не выдержав перенесенных мучений, на днях скончался… Я выполняю данное ему обещание…
На основании рассказов папаши Пешека я мог бы рассказать вам много по-человечески прекрасного, но узкие рамки письма для этого недостаточны.
Мы с женой были бы рады видеть Вас у себя в любое время…
Чест праци!
Инженер Владимир Казда
Адрес

К письму была приложена копия свидетельства:

«Свидетельство» и сообщение о Юл, Фучике, редакторе «Руде право»
Прага, 11 июня 1945 г.
Я, нижеподписавшийся инж. Владимир Казда, проживающий в Праге, бывший политзаключенный, делаю это сообщение о Юлиусе Фучике на основании рассказов покойного И. Пешека.
Весной 1944 года я был брошен в камеру 248 фашистского застенка на Панкраце. Здесь я познакомился с Иозефом Пешеком. Мы быстро сблизились, и папаша Пешек рассказал мне, что долгое время просидел в одной камере с Юлиусом Фучиком. Они стали большими друзьями, Юлча – так Пешек называл Фучика – звал его «отцом».
Не было дня, чтобы Пешек не говорил мне о Фучике, а позже попросил, в случае его смерти, после освобождения сообщить все, что я узнал от него о Фучике, в Компартию Чехословакии.
Вот что рассказал мне папаша Пешек.
«…В один из дней к нам в камеру втолкнули страшно избитого человека, вернее, то, что от человека осталось. Это был Юлча Фучик. Казалось, этот день будет его последним… Все тело превратилось в сплошной кровоподтек. Он мог лежать лишь на животе. Говорить был не в состоянии, вдыхая воздух, издавал страшные хрипы… Трудно понять, как человека в таком состоянии могли бросить в камеру. Единственной возможной медицинской помощью здесь были мокрые тряпки; разорвав свое белье, обитатели камеры делали ему компрессы. Тюремный врач сомневался в том, что Юлча выживет. Фашистский комиссар дворца Печека запретил перевозить Фучика в тюремную больницу, заявив: „Если ему суждено подохнуть – пусть подыхает в камере“.
Наперекор всему Юлча пережил этот критический день. Папаша Пешек с помощью остальных заключенных (к сожалению, я не знаю, кто это был) каждый час менял на больном мокрые тряпки. Визит врача не изменил ничего, снова было запрещено перевозить его в больницу. На третий – если не ошибаюсь – день принесли носилки и положили на них Юлчу. Но перевезли его не в больницу, а на первый этаж, в канцелярию, где два гестаповца учинили ему допрос, во время которого он часто терял сознание. После нечеловеческих мучений Фучика снова бросили в камеру.
На несколько дней Юлчу оставили в покое, и он начал понемногу поправляться. С каждым часом обитатели камеры все больше сближались. Третьим в камере в это время был, если память мне не изменяет, или молодой поляк-парашютист, который так и не назвал своего имени и позже был отправлен в Польшу, или пятнадцатилетний мальчик, которого расстреляли вместе с родителями…
Юлчу допрашивали снова и снова… Папаша Пешек называл эти допросы «холодным и горячим душем». Во время одних Юлчу немилосердно избивали, во время других пытались склонить «вежливым» обхождением… Когда не помогали ни вежливость, ни посулы, его пытали.
О твердости Фучика во время допросов свидетельствует количество произведенных дознаний и то обстоятельство, что поведение этого несокрушимого человека вызвало некоторое уважение к нему комиссара, ведущего его «дело».
Пешек рассказывал, что Юлча с горечью говорил о недостойном поведении Клецана во время допросов. Говорил Фучик также о том, что передает немецкому смотрителю Колинскому свои записки и заметки, которые пишет здесь, в тюремной камере.
Пешек несколько раз просил меня в случае его, Пешека, смерти сообщить о записках Фучика…
Я пишу Вам все это, чтобы начать поиски Колинского и записей, сделанных Фучиком…
Владимир Казда».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19