В общем, мы путешествуем по местам, связанным с прошлым моей семьи: ты в Терезине, где дядя был так прославлен, а меня перевезут в Берлин, где он умер. Не думаю, однако, что все Фучики должны умирать в Берлине, Либа тебе, наверное, уже писала, как я живу, о том, что я один в камере и делаю пуговицы. В углу камеры, около пола, живет паучок, а за моим окном устроилась парочка синиц, близко, совсем близко, так что я даже слышу писк птенцов. Теперь они уже вывелись, а сколько было с ними забот! Я при этом вспоминал, как ты переводила мне щебетанье птиц на человеческий язык. Моя дорогая, часами я говорю с тобой и жду и мечтаю о том времени, когда мы сможем беседовать не в письмах. О многом мы тогда поговорим! Моя милая, маленькая, будь сильной и стойкой. Горячо обнимаю и целую тебя. До свиданья.
Твой Юля

Берлин. Плетцензее 31 августа 1943

Мои милые!
Как вам, наверное, известно, я уже в другом месте. 23 августа я ждал в Бауцене письма от вас, а вместо него дождался вызова в Берлин. 24.8 я уже ехал туда через Герлиц и Котбусс, утром 25.8 был суд, и к полудню все уже было готово. Кончилось, как я ожидал. Теперь я вместе с одним товарищем сижу в камере на Плетцензее. Мы клеим бумажные кульки, поем и ждем своей очереди. Остается несколько недель, но иногда это затягивается на несколько месяцев. Надежды опадают тихо и мягко, как увядшая листва. Людям с лирической душой при виде спадающей листвы иногда становится тоскливо. Но дереву не больно. Все это так естественно, так просто. Зима готовит для себя и человека, и дерево. Верьте мне: то, что произошло, ничуть не лишило меня радости, она живет во мне и ежедневно проявляется каким-нибудь мотивом из Бетховена. Человек не становится меньше оттого, что ему отрубят голову. Я горячо желаю, чтобы после того, как все будет кончено, вы вспоминали обо мне не с грустью, а радостно, так, как я всегда жил. За каждым когда-нибудь закроется дверь. Подумайте, как быть с отцом: следует ли вообще говорить или дать понять ему об этом? Лучше было бы ничем не тревожить его старости. Решите это сами, вы теперь ближе к нему и к маме.
Напишите мне, пожалуйста, что с Густимой, и передайте ей мой самый нежный привет. Пусть всегда будет твердой и стойкой и пусть не останется наедине со своей великой любовью, которую я всегда чувствую. В ней еще так много молодости и чувств, и она не должна остаться вдовой. Я всегда хотел, чтобы она была счастлива, хочу, чтобы она была счастлива и без меня. Она скажет, что это невозможно. Но это возможно. Каждый человек заменим. Незаменимых нет, ни в труде, ни в чувствах. Все это вы не передавайте ей сейчас. Подождите, пока она вернется, если она вернется.
Вы, наверное, хотите знать (уж я вас знаю!), как мне сейчас живется. Очень хорошо живется. У меня есть работа, и к тому же в камере я не один, так что время идет быстро… даже слишком быстро, как говорит мой товарищ.
А теперь, мои милые, горячо обнимаю и целую вас всех и – хотя сейчас это уже звучит немного странно – до свиданья.
Ваш Юля


ГУСТИНА ФУЧИКОВА – ВОСПОМИНАНИЯ О ЮЛИУСЕ ФУЧИКЕ



НЕМЕЦКАЯ ОККУПАЦИЯ

Это случилось 14 апреля 1939 года. Юлек пришел домой и сообщил нам, что утром Словакия объявила себя самостоятельным государством, а днем президент Гаха уже помчался в Берлин на поклон к Гитлеру Прямо на улицах, в учреждениях, на заводах, в кафе – всюду шло горячее обсуждение случившегося.
Вечером мы с Юлеком отправились в советское посольство на Винограды. В тот день здесь отмечали стодвадцатипятилетие со дня рождения украинского поэта Тараса Шевченко. Собрались наши друзья и товарищи. Мы и не предполагали, что со многими из них в тот вечер видимся в последний раз..
У входа в посольство сновали шпики и полицейские. Они высматривали и вынюхивали: кто входит и выходит…
Около четырех часов утра мы покинули посольство Ехали в такси. Юлек был задумчив, курил одну сигарету за другой, молчал. Один только раз он произнес вслух то, о чем мучительно размышлял все это время: «С фашистами надо было драться, несмотря на капитуляцию правительства. Сейчас борьба будет намного труднее».
Пражские улицы в тот предрассветный час были безмятежны и тихи. Прага еще не знала, какая беда постигнет ее утром.
Мы приехали домой в половине пятого. Юлек привычно включил радио, и вдруг зазвучали позывные пражской радиостанции.
Юлек позвал меня: случилось что-то чрезвычайное. Ведь пражские радиостанции в такое время никогда не работают…
Мы замерли у приемника. И вот заговорил диктор. Голос его звучал напряженно и неестественно. Сообщение было ужасным: 15 апреля, в шесть часов утра, немецкие войска пересекут границы Чехии и начнут продвижение в глубь страны. Правительство призывает население сохранять спокойствие. Всякое сопротивление будет немедленно подавлено. Немецкая армия войдет в Прагу около девяти часов утра…
Мы молчали, не в силах вымолвить ни слова. Нашу страну, нашу Прагу будет топтать фашистский сапог!
Юлек слушал, заложив руки в карманы, и курил…

Оккупанты на мотоциклах двигались медленно, словно на параде. Темное пражское небо встретило пришельцев слезами холодного дождя. Люди молча обходили фашистских солдат, будто их вовсе не существует…

В марте и середине мая 1936 года к нам дважды наведался товарищ, посланный Центральным Комитетом партии. Он сказал, что Юлеку следует уехать. Тогда кое-кто из членов партии еще мог скрыться. Тайно, без паспортов или с фальшивыми паспортами, они пробирались в Польшу, а оттуда в Советский Союз или Англию. Юлек ответил, что часть профессиональных партийных работников должна остаться в Чехословакии, чтобы возглавить и организовать борьбу против оккупантов.
Тот же самый товарищ приходил к нам еще раз, он принес Юлеку паспорт, денег на дорогу и сказал: «Партия предлагает тебе самому решить, ехать или оставаться».
Юлек ответил, что если решение зависит от его желания, то он остается.
Товарищ из ЦК ушел, спустя некоторое время вышел из дому и Юлек.
Вскоре в дверь позвонили… Звонок прозвучал резко, как приказ. Я открыла. В квартиру вошли двое: «Гестапо!»
На сей раз их интересовало, где находится Бареш, наш сосед по квартире…

Отказ Юлека писать для фашистской газетенки, в редакцию которой его неожиданно вызвали, и визит гестапо заставил нас покинуть Прагу и уехать в Хотимерж, деревню, где отец Юлека в 1933 году купил дом на деньги, завещанные ему старшим братом, композитором – тезкой Юлека – Юлиусом Фучиком. Отец Юлека вышел на пенсию и жил в Хотимерже круглый год. Иногда он ездил в Пльзень, где оставались мать Юлека и сестра Вера. Вера в то время заканчивала школу.
Летом в Хотимерже бывало весело. Собиралась вся семья Фучиков, приезжала и старшая сестра Юлека, Либа, с детьми.
…Мы приехали в Хотимерж в конце мая 1939 года. Здесь Юлек относительно спокойно провел четырнадцать месяцев.
Мы не стали заявлять в полицию о своем приезде. Каждые две-три недели Юлек уезжал в Прагу, иногда один, иногда вместе со мной.

В сентябре фашисты захватили Польшу.
Семнадцать дней героически оборонялась плохо вооруженная польская армия, но была разбита.
После очередной поездки в Прагу Юлек сказал мне, что гестапо производит массовые аресты чешских патриотов.

В 1939 году Юлек, естественно, уже не имел возможности писать ни в «Руде право», ни в «Творбу» и встречаться с друзьями и единомышленниками. Но в день 22-й годовщины Великой Октябрьской революции он хотел быть среди друзей. Мы уехали в Прагу, и там 7 ноября вечером, в Клубе работников искусств, где собрались его постоянные посетители – прогрессивные художники, артисты, писатели, журналисты, – Юлек произнес страстную речь о Советском Союзе. Это было более чем отважно. Вход в клуб вел прямо с улицы, рядом была дверь в соседнее кафе, которое посещали всякие люди, в том числе немецкие фашисты и солдатня.
Но таков уж был Юлек. Он считал своим долгом именно сейчас, когда вокруг царит фашистский разгул, отметить славную годовщину Октября.
А через десять дней, 17 ноября, нацисты утопили в крови демонстрацию пражских студентов, закрыли чешские высшие учебные заведения, объявили военное положение в нескольких городах Чехии и Моравии. Более тысячи студентов Праги и Брно были схвачены и брошены в концлагеря Германии.
Все еще без ведома полиции жили мы в Хотимерже. Юлек, приезжая в Прагу, прежде чем отправиться в нашу квартиру, узнавал по телефону у соседей, все ли там в порядке.

7 июня 1940 года… Этот день врезался в мою память.
Ясное летнее утро… Солнце высоко стоит в голубом небе, медленно плывут редкие облака…
Вдруг дремотную тишину разорвал заливистый лай нашего пса Виктора, вслед за ним, услыхав шум, Бланка и Эрик тоже подали голос. Юлек добродушно корил Виктора:
– Что ты лаешь без причины?
Двери распахнулись, и в комнату ворвался Мирек, Верин жених. Он был необычно серьезен, глаза испуганные.
– Что-нибудь с отцом? – поднялся Юлек.
– Тебя разыскивает гестапо! Ты должен немедленно скрыться! – задыхаясь, выпалил Мирек.
– Что случилось? – спросил Юлек.
– Сегодня утром у ваших в пльзеньской квартире побывало гестапо! Ты должен немедленно уехать отсюда! – нетерпеливо твердил Мирек.
– В котором часу они были?
– Около пяти утра.
Юлек взглянул на часы: без малого десять.
– Гестапо не знает, где я, иначе они были бы уже здесь, – рассудил он.
Странно, почему гестапо разыскивает Юлека именно в Пльзене – ведь он появлялся там редко и ненадолго?
– Как мы будем поддерживать связь? – спросила я. – Писать на пражскую квартиру рискованно.
– Лучше всего писать в Смихов, на имя издателя Гиргала, – сказал Юлек.
– Я же буду писать тебе под именем Гиргал или Франта. Если меня здесь искать не будут, начинай письмо так: «Сабину я еще не перевела…»
Мы простились на остановке. Я твердо надеялась, что все обойдется благополучно. С ним не может, не должно случиться ничего плохого!
На следующий день пришла поздравительная телеграмма на имя мамы– Марии Фучиковой: «Наилучшие пожелания шлет вам Франта».
Я сразу поняла, что она от Юлека.

Настал день, когда Юлек смог вернуться обратно в Хотимерж. Точно даты не помню, примерно между 22 и 28 июня. Мы спросили, где он скитался эти три недели, ведь жить в нашей пражской квартире было опасно.
Он рассказал, что поселился неподалеку от Праги, в Петровицах, у пани Чаховой. Там он пробыл две недели, остальное время жил в Праге у своего соученика по пльзеньской гимназии, товарища Драбека. Собственно, в Петровицах Юлек проводил лишь ночь. Днем он уезжал в Прагу и работал в музейной библиотеке или в Клубе работников искусств.
Две недели мы прожили спокойно, но настал роковой понедельник, 29 июля 1940 года. Я очень живо помню все подробности этого жаркого солнечного дня.
Целый день мы провели дома. Я переводила, Юлек с самого утра печатал на машинке свои заметки. Иногда он задумывался и, подперев рукой голову, глядел на холмы, вырисовывавшиеся на горизонте, а затем снова принимался выстукивать четырьмя пальцами букву за буквой. Я часто отрывала его от работы – то искала и не находила подходящее чешское выражение, то хотела поделиться с ним обнаруженным при переводе курьезом, или Юлек, сам услыхав звон пустых ведер на кухне, вскакивал и, воскликнув: «Мама, почему ты не скажешь!» – отнимал у матери ведра. Он не мог допустить, чтобы мама, Либа или я таскали воду снизу, из колодца. «Для меня это гимнастика, для вас – тяжелая работа!» – убеждал он нас.
В полдень мама, приоткрыв двери, звала нас: «Дети, идите есть!»
В тот день после обеда я сварила Юлеку чашечку черного кофе. Он очень любил кофе, но мы лишь изредка могли позволить себе эту роскошь… А потом мы снова взялись за работу.
Когда солнце покинуло комнату, Юлек встал, потянулся и сказал:
– А что, если нам прогуляться по лесу?
Я не заставила себя просить…
Мы вошли в лес, здесь царили мягкий сумрак и приятная прохлада. На каждом шагу попадались сизые, словно тронутые изморозью ягоды черники. Вдруг Юлек заметил в ветвях белку. Зверек, услыхав шум шагов, замер. Мы тоже. Кто дольше выдержит? Но я сделала неосторожное движение, и белка с быстротой молнии исчезла в ветвях.
Мы возвращались домой. Возле нашего дома, на небольшой полянке, мальчишки гоняли мяч. Мы остановились. Один из них озорно крикнул:
– Посудите нам, пан Фучик!
И вот Юлек уже включился в игру. Он бегал среди мальчишек и засчитывал голы…
Мама встретила нас словами:
– Как я рада, что вы наконец вернулись! Мне что-то взгрустнулось одной.
В тот день у нас действительно было необычно тихо. Отец заболел и лежал в пльзеньской больнице, Либа с детьми уехала, а Вера в то лето в Хотимерже почти не появлялась… И вдруг у калитки раздался звонок. Мы насторожились. И тут же со двора донеслись голоса детей:
– Жандарм! Жандарм!
– Погоди, Юлек, я сама взгляну, к кому он идет, – сказала я и быстро вышла на лестницу.
Сердце мое судорожно сжималось. Снизу приближались шаги, кто-то поднимался по лестнице… Мы столкнулись на маленькой площадке. Жандарм и я. Он был в мундире, на голове каска, на плече винтовка со штыком. Я загородила ему дорогу.
– Добрый день, господин жандарм! Собрались к нам в гости? – спокойно спросила я, словно действительно предполагала, что он мог прийти к нам с визитом.
Я и сама удивилась, что голос у меня даже не дрогнул. Жандарм строго и сухо спросил:
– Молодой Фучик дома?
– Нету, – солгала я, не колеблясь. – А что вы хотите? Я ему передам, когда он вернется.
Я видела этого человека впервые. Я старалась говорить достаточно громко, чтобы в кухне наверху Юлек мог слышать меня. Но нас могли слышать и соседи из нижних квартир.
– Нет, так дело не пойдет, – строго ответил жандарм. – А где он?
– Гуляет в лесу… Наконец я решилась:
– Зачем нам стоять в коридоре, входите!
Я ввела его в Либину комнату, смежную с нашей кухней.
– Присядьте, – предложила я жандарму стул. Он остался стоять.
– Ваш муж родился двадцать третьего февраля тысяча девятьсот третьего года?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19